Советы пострадавшего

Прошло время. Однажды я спускался на эскалаторе в метро, изучая бесконечное разнообразие типажей на встречной лестнице.

И вдруг увидел Любу. Мы помахали друг другу, и я успел крикнуть:

— Ты где?

— В школе.

Я покрутил рукой, будто мешаю ложкой в кастрюле. Люба смешливо сощурилась и кивнула головой.

«Понятно, поближе к куколке», — подумал я.

Земля продолжала с положенной скоростью вращаться вокруг Солнца, не забывая одновременно крутиться вокруг собственной оси. И не помню уж, на каком витке я встретил в ГУМе Любу. Я неторопливо выбирал трость, достаточно прочную, чтобы держать мое отяжелевшее тело, и достаточно элегантную, чтобы ее владелец не выглядел стариком. В это время меня двинула локтем в бок решительная тетка.

— Осторожнее! — пробурчал я.

— А вы не присыхайте к прилавку на два часа, — огрызнулась тетка. Ее лицо показалось мне знакомым. Автоматический лифт памяти поднял на поверхность сознания имя — Люба!

Она тоже меня узнала и смущенно улыбнулась. Под черными щелочками ее глаз припухли сдобные мешочки. Я решил шуткой сгладить неловкость момента.

— А я знаю, где ты работаешь, Любаша. В институте поварихой.

— Угадали, — сказала Люба.

— На каком курсе дочка?

— Она не на курсе, а на кухне. Со мной рядом. Коренщицей. По конкурсу не прошла. Но мы еще повоюем. Узнала я, что нашего ректора в детстве мама кормила чанахи, а жена понятия не имеет, как это делается. Ну, я ему специально делаю чанахи. Обмываю баранину, нарезаю небольшими кусочками — два-три кусочка на порцию, кладу в глиняный обливной горшок. Туда же добавляю мелко нарезанный лук, картофель дольками, помидоры половинками, баклажаны кубиками, зелень петрушки или киндзы и стручки фасоли. Все это солю, посыпаю перцем и заливаю двумя стаканами воды. Горшок накрываю крышкой, ставлю в духовой шкаф и тушу полтора часа. После этого вынимаю и подаю ректору. Думаю, что на будущий год он все-таки переведет мою доченьку из коренщиц в студентки.

И прошло еще десять лет, а может быть и больше. Я сидел на бульваре и кашлял. В последние годы это мое любимое занятие.

Мимо шла немолодая женщина с хозяйственной сумкой, из которой торчал осклизлый рыбий хвост. Женщина равнодушно взглянула на меня и вдруг остановилась, всматриваясь. Вы никогда не замечали, как в детских парках весной тают ледяные статуи Деда-Мороза и Снегурочки? Они оплывают, растворяются, но все же, хоть и с трудом, можно еще распознать знакомые, не до конца еще истаявшие черты. Я всмотрелся в расплывшееся дряблое лицо и по прищуру смеющихся глаз узнал Любу.

— Кем работаешь, Любаша? — спросил я.

— Да как всегда — поваром.

— Где?

— В Академии наук.

— Неужели дочка… — пораженный, проговорил я.

Счастливые Любины глаза сузились до тонины конского волоса.

Я понял, что не ошибся в своем смелом предположении.

ЙОХН ГООД

В издательство пришла вдова — седая дама в синей юбке и в белой кофточке с матросским воротником, отвернутым до лопаток. Такой костюм больше пристал бы ее внучке, но внучек у вдовы не было, равно как и детей. В руке вдова держала синтетического происхождения белый блестящий баул с голубой, естественно, отделкой.

— Аглая Филипповна! — кисло пропел редактор Сопелкин, вставая навстречу старухе. — Садитесь, дорогая Как я рад, что вы заглянули!

— Жара меня совершенно доконала, — просипела вдова, усаживаясь.

— Вы чудно выглядите, — гнусно согрешил Сопелкин.

Пудра, румяна, грим, крем, многослойно наложенные на пористую физиономию вдовы, подтаяли и поплыли. Аглая Филипповна достала из баула платочек и промакнула лицо, отчего платочек расцвел бурыми, желтыми и почему-то синими пятнами.

Сопелкину стало жаль вдову. Ее покойный супруг Матвей Кузьмич Кондэ был известным переводчиком. Он переводил романы из жизни британских лендлордов и их жесткошерстных фокстерьеров, а Аглая Филипповна переводила деньги, которые зарабатывал Матвей Кузьмич. Каждый делал свое дело с блеском.

— Что вы, милый, я так сдала! — пожаловалась вдова и еще раз нырнула в баул, откуда извлекла довольно-таки толстую пачку исписанной на машинке бумаги. Прежде чем Сопелкин успел что-либо сообразить, пачка с жирным шлепком легла на стол перед его носом.

— Что это? — спросил Сопелкин оторопело. Он знал, что все, что можно было переиздать из наследия Кондэ, уже переиздано и в сусеках пусто: он сам по просьбе Аглаи обследовал бумаги покойного.

— Сюрприз! — кокетливо щурясь, сказала вдова. — Я перевела для вас с английского очень миленький романчик. Вы удивлены? Ах, ну да. В Федяшкине вы привыкли видеть меня не за письменным столом, а за обеденным. Но что делать, мой друг: нужда прижмет, будешь и с турецкого переводить.

Про Федяшкино вдова ввернула очень вовремя, нужно отдать ей должное. В Федяшкине, на даче Кондэ, Сопелкин провел не один очаровательный уик-энд. Пока они с Матвеем Кузьмичом прогуливались по аллейкам, беседуя о судьбах изящной словесности в наш беспокойный атомно-ракетный век, Аглая Филипповна на террасе сервировала стол. К их возвращению стол являл собою обольстительнейшую картину, дразнящую обоняние и веселящую дух. За внушительной закусочной увертюрой следовал мощный трехактный обед. После десерта разомлевшего редактора препровождали под белы рученьки в прохладную светелку на втором этаже и укладывали на хрустящие простыни, а еловые лапы между тем так и лезли в раскрытое окно, так и покачивались, мохнатые… Ах, да что там говорить!

Но теперь, кажется, пробил час расплаты за федяшкинские гастрономические утехи и кейф в светелке. Сопелкин почувствовал, что ближайшие полчаса могут оказаться самыми трудными в его жизни. И предчувствие его не обмануло.

«Замок Бредшайр» — с ужасом прочел он на титульном листе.

— Какая досада! — воскликнул Сопелкин. — У меня в столе уже лежит этот чертов «Замок» в переводе Татьяны Филидоровой. Вот смотрите.

Сопелкин выдвинул средний ящик и извлек оттуда папку с тесемками.

Вдова насупилась, надела очки, которые шли ей определенно больше, чем матросский костюмчик, и впилась в рукопись конкурентки. И вдруг морщины на ее переносице разошлись, и Аглая расхохоталась.

— Миленький, но это же совсем другой «Замок Бредшайр»! У нее автор — какой-то Джон Гуд, а мой роман написал Йохн Гоод.

— Йохн Гоод! — эхом отозвался Сопелкин, глядя на вдову круглыми от ужаса глазами.

— Надеюсь, вам знаком этот писатель?

Сопелкин понимал, что за одного только Йохн Гоода он обязан, не читая романа, выпроводить гостью за дверь. Но ели, качавшиеся перед окном федяшкинской светелки, еще крепко держали его в своих зеленых лапах.

— Увы, Джон Гуд и Йохн Гоод — это одно и то же лицо, — приятно улыбаясь, объяснил Сопелкин. — Вы неверно транскрибировали имя автора.

— Не может быть! Вы еще скажете, что у вашей Филидоровой тоже действует герцогиня Джейн Бредшайр и ее несносный сын Чарльз?

— Кого нет, того нет. У Филидоровой — герцог Чарльз Бредшайр и его несносная дочь Джейн.

— Ну вот, надеюсь, теперь вы не сомневаетесь, что Филидорова и я перевели разные романы?

Однако Сопелкин как раз сомневался. И надо сказать, у него были довольно веские основания для сомнений.

— Извините, Аглая Филипповна, а почему вы решили, что Чарльз — сын Джейн?

— То есть как это — почему? Здесь же написано! — засуетилась вдова. Она достала из баула английскую книжку, полистала взад-вперед и нашла нужное место. — Извольте. «Джейн мейд сэр Чарльз гоу ту зе бенк». Вы понимаете, что это значит по-английски? «Джейн сделала сэра Чарльза и пошла в банк»… Но, как учил нас Корней Иванович, необходимо всячески избегать буквального перевода. Поэтому вульгарное «сделала» я заменила более литературным «Джейк произвела сэра Чарльза на свет».

— M-да… Ну, а почему Джейн тут же, не отдышавшись после родов, подхватилась и помчалась в банк?

— То есть как это — почему? Только мужчина способен задать такой вопрос. Нужно же купить коляску, нанять няню, гувернантку — масса расходов.

— Я вынужден вас огорчить, Аглая Филипповна, — сказал Сопелкин, — но «мейд» по-английски — не только «сделала», но и «заставила». Джейн заставила отца пойти в банк, вот в чем штука.

— И все-таки вы ошибаетесь, Юрий Михайлович! — упорствовала вдова. — Чарльз — ей сын, а не отец.

— А вам не показалось странным что у сына седые волосы? Видите — «грэй»?

— Да будет вам известно, — наставительно сказала вдова, что «грэй» — это не только «седой», но и «серый», а серый — это грязный, а грязная голова у малыша оттого, что его мамаша дни и ночи напролет флиртует с Хейлбруком, мэром города, вместо того чтобы смотреть за ребенком. Фактически перед нами роман о безотцовщине и ее печальных результатах.

— Хейлбрук не мэр, а майор, — устало сказал Сопелкин.

— Может быть, но это не столь важно.

«Боже, — подумал Сопелкин, — я все понимаю: она проела мужнину сберкнижку, продала заведующему керосиновой лавкой дачу в Федяшкине и уже успела промотать деньги на портных и косметичек. Ну так шла бы работать, ну хоть делопроизводителем в ЖЭК — справки выдавать, чем так позориться. Нет, завтра же свою Верку погоню в три шеи работать, а то, неровен час, скапучусь, а она будет вот так с синтетической котомкой побираться по издательствам и совать занятым людям под нос какой-нибудь идиотский перевод с португальского».

— Милая Аглая Филипповна, — собравши все свое мужество, сказал Сопелкин. — Что поделаешь, не получилось у вас. Я готов переписать все заново, строка на строку, но ведь Филидорова этого дела так не оставит. Я ее знаю. Просто ума не приложу, что вам посоветовать…

Он вышел из-за стола, чтобы нежно взять вдову за руки и тем смягчить суровость приговора. Огибая на широком вираже стол, он увидел на отечных Аглаиных ногах изрядно облупившиеся золоченые босоножки и вдруг почувствовал пронзительную, как зубная боль, жалость к старухе.

«О Йохн Гоод! — воскликнул про себя Сопелкин. — Что же делать?» И вдруг его осенило.

— Слушайте! — закричал он. — А что, если издать вашу работу, но не как перевод, а как ваш собственный роман? А? Колоссально! Ну, конечно, придется еще немного изменить сюжет, чтобы не оставалось уже совсем ничего общего с Джоном Гудом. Автором будете вы. Понимаете, вы! А. Ф. Кондэ! Я вам помогу. Ну, как?

И книгу издали. Она называется «Сын герцогини» и уже удостоилась пяти разгромных рецензий, что ничуть не помешало вдове А. Ф. Кондэ, обретя гонорар, отбыть на благодатные крымские лежбища. Возлегая на горячих россыпях шуршащей серой гальки, Аглая Филипповна авторитетно рассуждает о тайнах литературного мастерства и кознях тупых, малоинтеллигентных критиков. Вокруг валяются сигаретные окурки со следами фиолетовой губной помады.

«ВЕРИШЬ — НЕ ВЕРИШЬ»

Воскресенье. Папа лежит на тахте, перелистывает футбольный справочник-календарь и мысленно составляет идеальную сборную Союза. «Ах, если бы к правой ноге Пафнутьева да голову Силантьева, да скорость Шарашидзе, вот был бы центр нападения!..» — размышляет папа.

Мама сидит перед зеркалом и разрабатывает новую прическу. В руках у нее гребень, в зубах — шпильки. Она хищно вглядывается в собственное отражение.

Их сын, маленький Юрик, рисует зеленым карандашом на кремовой стене комнаты пароход, над которым пролетает лунник. Получается очень красиво. Юрик решил посадить на лунник космонавта, но не успел: мама заметила в зеркало и чуть не подавилась шпильками.

— Анатолий! Неужели ты не видишь, что творит ребенок?!

— А ну-ка, марш в угол! — медным, административным голосом чеканит папа, не отрывая глаз от справочника-календаря.

— А-э-э, — противно нудит в углу Юрик. — Э-а-а… Я больше не буду. А-а-а…

— Анатолий! Неужели нельзя чем-нибудь занять ребенка в конце концов?!

Папа, кряхтя, поднимается с дивана.

— Ну-с, разбойник, выходи из мест заточения! Общественность берет тебя на поруки.

Отец и сын лобызаются в знак примирения.

— Что будем делать?

— Почитай мне сказку! — предлагает Юрик и ныряет под кровать за книжкой.

— Э, сказочки-козочки — все чушь и мистика, — морщится папа. — Давай-ка лучше в картишки.

Папа достает из кармана колоду карт и садится за стол. Юрик проворно влезает коленками на стул и пожирает глазами лицо родителя.

— М-да… Ну, в преферанс ты, пожалуй, еще не потянешь, кинг — тоже сложновато в дошкольном возрасте. Вот что! Будем играть в «веришь — не веришь»! Идея!

— А я не умею.

— Я научу. Это очень просто. Значит, так. Сдаю карты тебе и мне. Так, Теперь задача заключается в том, кто раньше сбросит все карты. Чувствуешь? Вот я кладу четыре карты рубашками кверху и говорю: «Три семерки». Но это я неправду говорю. Просто вру, понимаешь? Там, может, и не семерки вовсе. И спрашиваю: «Веришь или не веришь?» Если ты не веришь, можешь проверить. Потом ты кладешь свои карты и тоже что-нибудь говоришь, не обязательно правду, понял? Нет? Ну, уразумеешь в процессе. Вот увидишь, это очень интересная игра. Умрешь со смеху. Начинай.

Юрик кладет пару карт на стол и робко объявляет:

— Две десятки.

— Проверим, — говорит папа и поднимает карты.

Там действительно две десятки. Юрик явно не постиг всей премудрости игры.

— Чудак ты! — говорит папа. — Если всегда правду будешь говорить, никогда не выиграешь. Ты ври смелей. Не обманешь — не продашь, как говорится.

Юрик кладет на стол пять карт и объявляет:

— Четыре туза. Веришь, пап?

— Верю!

— Ха-ха-ха! — заливается Юрик. — А там были всякие шестерки и валеты.

— Молодчина! Подаешь надежды!

Игра кипит. Уши Юрика наливаются малиновой краской. Ему жарко и весело.

Но, конечно, всю игру испортила мама. Она наконец придумала прическу и вспомнила об обеде.

— Юрий, Анатолий! Кончайте! Обедать! Анатолий, накрывай на стол, а ты, Юрик, иди мыть руки.

Скоро она возвращается с дымящейся кастрюлей в руках.

— Руки вымыл? — спрашивает она, ставя кастрюлю с супом на подставку.