Квест

Я заглянул в полумрак, смутно золотистый, будто его освещали огоньки свечей. По стенкам тоннеля тянулись кабели, похожие на варикозные вены; между ними кое-где помаргивали тусклые жёлтые лампочки на тонких ножках. Тоннель просматривался на пару десятков метров, потом вилял в сторону — и почему-то вызвал ассоциации то ли с пищеводом, то ли с кишечником голема, механического существа с электрическими свечками внутри. Из тоннеля доносился далёкий заливистый смех ребёнка — и странное эхо его дробило, искажало, перевирало и превращало в злорадное взрослое хихиканье.

Надо было идти туда, а идти не хотелось до тоски. В тоннеле ожидала рутинная опасность, какие-то затаившиеся игровые монстры; видимо, предполагалось, что сумрак и кабели «создадут гнетущую атмосферу» — но ощущение несвободы грызло злее страха. И деваться было некуда: выход в нормальный мир запирал монитор.

Я вздохнул и пошёл вперёд.

Кажется, я ожидал за поворотом какого-то нового сюжетного хода — и дождался. На стене тоннеля обнаружился пожарный щит советского образца, с выкрашенными суриком багром, топором, лопатой и маленьким конусообразным ведром. Из ведра торчала свёрнутая старая газета.

Я вытащил газету и развернул. Похоже, я подсознательно ожидал от печатного слова подсказки, намёка — но если намёк и был, то понять его оказалось выше моих сил. Газета называлась «Откровения сердцем» — шрифт заголовка, как в советской «Правде», под ним — мутная фотография какого-то массового сборища и передовая статья под названием «Труба избавляет героев расследовать вероятно в точке большего кривляка». Никак, про ту «трубу», которая мой тоннель? Впрочем, от чего она кого избавляет, я так и не понял. Передовица читалась захватывающе, но её сочинял жестоко обкуренный журналист или компьютерная программа: «В контейнере яблочного борода был найден окаменевший политический мозг, прекрасно превращающий все перестали», — то ли крохи смысла терялись в густой и несъедобной словесной каше, то ли их не было вовсе, а тень осмысленности этому бреду придавало лишь моё воображение.

Могу же я придумать несуществующий запах. Могу и несуществующий смысл вообразить, пара пустяков… Гротеск, диссидентство, сатира… почему бы и нет?

Я перевернул лист. «Попробуйте кто-нибудь молоком на месте бумаги, а через 30 минут ставьте небольшую обожгу снегом», — посоветовала газета. Я скомкал её и сунул назад в ведро — а из тоннеля вдруг гулко донеслись шаги множества людей и злорадный отвратительный хохот, будто прямо из стен материализовалась толпа развесёлых зомби.

Ну и всё. Остаётся выбрать оружие. Багор, лопата или топор — скромный такой выбор и конкретный…

А монстры, боты или мобы — не на мониторе, а вокруг.

Я снял топор со щита — и толпа вывалила из-за поворота. Я содрогнулся.

Голые, розовые, бескостные и резиново гибкие тела без признаков пола, вроде расхлябанных движущихся манекенов, корчились и извивались, будто скрытые механизмы растягивали их изнутри. Лица заменяли розовые пластмассовые забрала, как у спортсменов-фехтовальщиков — динамики, из которых слышался тот самый издевательский смех.

Анонимусы, подумал я, усмехнувшись про себя. Ирония уничтожила брезгливый ужас.

Анонимусы даже не пытались напасть, но загораживали дорогу — а их хохот вызывал неожиданно сильное омерзение. Над тобой смеются каучуковые зомбаки. Гасить полагается? Мочить?

Безликие хихикающие твари не напоминали людей даже внешне, — они вообще не производили впечатления живых существ, — но рубить мобов топором казалось гадко. Я стоял и ждал, вздрагивая спиной от омерзения, пока розовый дёргающийся манекен не приблизился на опасное расстояние и протянул руку к самому моему носу. Пальцы без суставов тряслись и гнулись, как макаронины. Я явственно представил ощущение от липкой резины, которое вызовет прикосновение пальца твари к лицу — и рубанул топором.

Голова моба вместе с частью плеча отскочила так легко, будто была не резиновая, а пластилиновая. Я ещё успел осознать, что тварь не пустая внутри — ровный розовый срез матово блеснул в жёлтом свете. Безголовое тело зашлось то ли в агонии, то ли в воинственном танце, толпа взревела и загоготала — и вдруг я не слухом, а чистой интуицией, настороженным чутьём услышал радостный рёв невидимых трибун.

Ликует гордый Рим.

Те, люди или нет, кто вёл меня, как персонажа игры, восхищённо улюлюкали, словно римляне, оценившие удачный удар гладиатора. И резиновые подались ближе, будто хотели лишиться голов — а я прямо-таки почувствовал, как тварей толкает безжалостная и упрямая воля тех, на незримых трибунах.

Тех, перед мониторами. С пивком и чипсами. Управляющих игрой.

Желание махать топором как отрезало.

Я опустил топор и пошёл вперёд, расталкивая визгливо хихикающих, отвешивающих пинки, толкающихся и кривляющихся кадавров. Чем-то, глубже разума, ощутил злость и досаду тех, других — наблюдателей.

Мне мерещилось коллективное лицо кукловода безликих марионеток — и это лицо было страшнее любого нарисованного монстра. Пока я не мог рассмотреть его чётко, но понимал, что навести себя на резкость — дело времени.

Обычная писательская задача.

И тут забрезжила цель игры — не прописанная и не заданная, но для меня совершенно очевидная. Понять, чего хочет жуткий коллективный разум по другую сторону монитора — и сделать наоборот.

Если выйдет.

Опять же, обычная писательская задача. Если дадут линованную бумагу — пиши поперёк, если от тебя чего-то требуют — делай наоборот, если существует формат — взломай его.

И будет тебе рай на душе… и ад в контактах с окружающими.

Я ощутил себя этаким карикатурным Данте, пробирающимся через лимб к адским вратам — и снова стало смешно. Ох уж эти любимые цитаты, ох уж этот привычный пафос и прочий постмодернизм… Я жалел только, что нигде поблизости нет Вергилия — мне хотелось обсудить всё это с понимающим человеком.

И вдруг я сообразил, что хихикающие анонимусы исчезли, а тоннель пошёл вниз более круто.

Видимо, анонимусы не умели поворачивать назад, или их запрограммировали хихикать и извиваться лишь в определённой части тоннеля. Что-то вроде обучающего задания. Если бы мной управляли с клавиатуры — игрок запоминал бы сейчас, какие клавиши соответствуют командам «ВЗЯТЬ ТОПОР», «РУБАНУТЬ», «ОТСКОЧИТЬ В СТОРОНУ» — что там ещё…

А вреда мобы не причиняют. Только действуют на нервы. Лимб как он есть. Впрочем, какой вред — в игре? Если я нарисованный, убить меня нельзя — ведь игрок наверняка сохраняется.

Правда, можно причинить боль. Заскорузлый пластырь тянул ранки, напоминал, что не всё так просто в виртуальной вселенной.

Но я шёл вперёд. Тоннель внезапно вильнул, озарился ярким светом и превратился в мраморную лестницу, ведущую в беломраморный зал. Белоснежные колонны держали высокий свод, расписанный под лазурные небеса с заревыми облаками, в нишах стен замерли венеры и нимфы, сияя ослепительными округлостями — а в центре зала чудовищные твари, взлохмаченные грязные птицы в человеческий рост, рвали в клочья вздрагивающее женское тело.

Нагое. Настоящее. Густая кровь медленно текла по мозаичному полу.

Я остановился. Мне отчётливо померещился ужасный запах растерзанного мяса, порванных кишок, предсмертного пота — запах не морга даже, а бойни. Совершенно не хотелось идти дальше.

Одна из птиц отвлеклась от добычи и взглянула на меня. У неё оказалась человеческая голова, лицо старой злобной ведьмы — но вся его нижняя часть, рот и нос, вытянулась в крючковатый клюв. Тварь с воплем раскрыла клюв — в нём дрожал человеческий язык. Гарпия.

Она была такая мерзкая, что я замахнулся на неё топором.

Бесполезно. Лезвие топора прошло гарпию, казавшуюся совершенно плотской, реальной, как живое существо, насквозь — я чудом не тяпнул себя по колену и едва удержался на ногах; гарпии злорадно захохотали, топорща сально блестящие перья.

— Бесполезно, — тихо, печально сказала мраморная венера.

Человеческий голос меня потряс, я уже не ожидал его услышать. Посмотрев на статую, я поразился ещё тяжелее: мраморная дева оказалась точной копией мёртвой, пожираемой гарпиями. Она с отвращением и ужасом наблюдала за отвратительной трапезой монстров, и по её белому каменному лицу текли настоящие слёзы.

— Ты — это… живой игрок? — спросил я, запинаясь. — За что ж тебя так?

— Да, живой, — вздохнула статуя. — Мне не пройти этот уровень. Их бесполезно бить, от них можно только убежать, а я окаменела.

— Но почему?!

— Ты ведь слышишь, что они говорят? — спросила статуя, кивком указав на гарпий, снова принявшихся за мертвечину. — Кажется, я останусь в камне, пока не дослушаю до конца.

— Нет, не слышу, — я подошёл ближе, но в клёкоте и злобном бормотании гарпий всё равно ничего не разобрал. По-моему, гарпии вообще не могли говорить членораздельно, а может, я не понимал их языка. — Послушай, ты ведь можешь двигаться. Что ж ты тут стоишь?

Статуя поправила мраморной рукой выбившийся каменный локон.

— Я не могу их не слушать, — призналась она с досадой. — Если бы мне удалось не слушать, бросить — я бы, наверное, смогла уйти. Но я слушаю и думаю, что всё это — злобная неправда. Я напишу об этом.

— Где напишешь? — я снова перестал понимать происходящее.

— Как где? — в тоне статуи мелькнул отзвук удивления. — В жужке, в твиттере, вконтактике, ещё где-нибудь — всюду. Я дослушаю до конца, продумаю, сделаю выводы — и выведу этих гадин на чистую воду. Как следует.

— Так ведь тебе же надо идти, — напомнил я. У меня постепенно появлялись какие-то проблески понимания. — Ну, за белым кроликом. Маркиз Новолуния, там. Фляга. Квест. Как же?

— Это только игра, — отмахнулась статуя. — А твари — настоящие, всерьёз. И я должна доказать, что не уродина, не дура и не бездарность, что бы они ни плели.

— Почему «всерьёз»? — возразил я. Мне уже не пахло растерзанной мертвечиной, зато мерещился восторженный рёв трибун, на которых расположились кукловоды. — Ты же сама видишь: они иллюзорные. И твоё окаменение — тоже иллюзия. Ты можешь слезть с этого пьедестала и пойти, это всё — игра…

— Это не игра! — выкрикнула статуя. — Это по-настоящему! Это уже Сеть, я знаю кое-кого, кто играет за этих гарпий. И я им ещё покажу, я их самих так размотаю, гадюк…

— Послушай, ты ведь проигрываешь… — начал было я, но статуя яростно мотнула головой и мрачно уставилась на гарпий, долбящих клювами лицо мертвеца. Она слушала их — или собственные мысли. Рассказывать ей про кукловодов и развивать идеи о смысле игры показалось бесполезным.

Ну что тут будешь делать! Я повернулся и пошёл прочь. Из статуи не вышло Беатриче.

Гарпии даже не взглянули в мою сторону.

Я поднялся по второй лестнице, ведущей в новый коридор. Шёл и думал, что, по всей вероятности, гарпии — не мой противник. А кто — мой, ребята?

Коридор завилял синусоидой. Неуютно, когда непонятно, что ждёт тебя за поворотом — и я держал топор наготове, чувствуя себя круглым идиотом. Смотрел я вперёд, а не под ноги — поэтому наступил на упругое-шевелящееся, а уже потом рассмотрел его.

Оказалось — кусок анонимуса. Я не сумел определить, какая именно часть его тела — но эту розовую извивающуюся резину тяжело не узнать.

Я отшвырнул дёргающуюся псевдоплоть ногой, досадливо подумав, что ошмётки поверженных мобов должны бы исчезать — а за поворотом оказались ещё обрубки. Весь пол был усыпан кусками виртуальных зомбаков; теперь я мог опознать ноги-руки, куски голов, ещё какие-то содрогающиеся запчасти… Кто-то основательно порезвился здесь.

Какой-то более энергичный игрок, чем я, а тем более — чем мраморная дева.

Я прислушался, ожидая услышать злобное хихиканье анонимусов — но манекеноборец, видимо, порешил всех. Мне померещились дробные шажки младенца — но их неожиданно заглушил топот тяжёлого мужика, или даже некрупного жеребца.

И такое дыхание, будто пыхтел носорог.

Топот приближался — и я отступил, прижавшись к стене: он пёр, как локомотив, я хотел рассмотреть такое диво, прежде чем разговаривать или драться.

Он вынесся из-за очередного поворота, занеся над головой чудовищный анимешный меч минимум полутораметровой длины. Зрелище завораживало: терминатор шварценеггерского вида, снабжённый кривыми бычьими рогами, металлическими, но растущими прямо из кубического черепа, закованный в декоративную броню а’ля картинки Вальехо. Я вспомнил бронелифчики фэнтезийных амазонок — мужской вариант мог называться бронетрусами.

Семейными бронетрусами, только с гульфиком, как набалдашник танковой пушки.

Увидев меня, бык раздул ноздри и взмахнул невероятным орудием убийства. В этот момент ему бы и конец пришёл — он был раскрыт с головы до ног, а топор куда удобнее тяжеленного длиннющего ковыряльника — но игра казалась слишком реалистичной.

А бык — не анонимус.

Я увернулся. Меч врубился в стену подземелья, выбив из кабелей фейерверк искр и фонтан пара.

— Эй! — крикнул я. — Ты — игрок, не моб?

— Сдохни, гнида! — зарычал бык, задыхаясь и пытаясь высвободить меч, засевший слишком глубоко. — Я тебя узнал, мразь!

Хотел бы я знать, каким тебе кажусь, мелькнуло в голове.

— Тебе помочь? — спросил я, наблюдая за его усилиями.

— Ты-то поможешь?! — физиономия быка яростно исказилась, а в тоне мелькнули жалобные, почти плачущие нотки. — Это ж из-за тебя я в текстурах вязну! Ты, сволочь, подумал, что меч не настоящий? Ты, гад?

Я отвернулся — ржать в лицо было бы уж совсем обидно.

— Наверное, неудобно рубить таким мечом, — сказал я сочувственно, разглядывая пол и стену. — Ты бы выбрал другой.

Бык завязил меч в стене уже окончательно.

— Пошёл ты со своими советами! — заорал он, пытаясь скрыть злобой глубокую обиду. — Это всё из-за таких, как ты! Советчики! Полна Сеть советчиков, уроды! Своё придумай, а я чё-нить посоветую… дровосек…

А бык-то прав, мелькнуло в мыслях. Тошнит от советов, это точно.

Но анонимусы, наверное, идут за ним стаей, как лоцманы за акулой. Да и советы дают куда более издевательского свойства… вроде «выпей йаду» или «убейся апстену», ясно же…

— Послушай, — попытался я ещё раз, — я просто подумал, что более реалистичное…

Меч, торчащий из стены, превратился в изображение самого себя, в помаргивающую иллюзию. Лицо быка свела гримаса — мне показалось, что он сейчас расплачется в голос.

— Иди на хрен, реалист лядов! — огрызнулся он безнадёжно. — Чтоб вы пропали, достоевские недоделанные, белинские обтруханные, чтоб вас разорвало…

Если я уйду, подумал я, то его уморительный меч снова станет оружием, а его вид — мрачным и грозным. Бык, похоже, из тех, кто «пишет для себя» — чужой взгляд всё им рушит и портит…

Впрочем, может, у него и коммерческая серия. Но писательские амбиции пополам с больным самолюбием толкают под руку, у него самого вызывают иллюзию, что «всё взаправду»…

Я ушёл по клочьям анонимусов, жалея быка, который крыл меня вдогонку. Я понимал, что приближаюсь к ловушке, поставленной на меня, я её чувствовал — и у меня ныло сердце.

Адские врата были оформлены канонически.

Знаки сумрачного цвета складывались в очень определённую формулу: «Убийственный сакурой красного фильма ужасов — экскаватор, растворимый фиксацией». Я подумал, что сакурой, каким бы экскаватором он ни был, звучит внушительно и, очевидно, выглядит угрожающе — и прошёл под пластмассовой, крашенной под старое ржавое железо аркой, между громадных створ, тоже окрашенных в псевдоржавчину и тоже пластмассовых. Сетевой ад всё больше напоминал старый аттракцион в чешском луна-парке — пещеру кошмаров с искусственными скелетами и руками мертвецов из папье-маше: ты всё понимаешь, видишь, как грубо это сделано, но всё равно инстинктивно шарахаешься, когда впереди закачается пластмассовый удавленник.

Работает что-то древнее, примитивное — и на миг становится сильнее разума.

А в Сети — и не на миг. Бывает — на час. А бывает — и дольше.

Но смысла всё равно нет. Его можно придумать, его даже хочется придумать — но всё равно окажешься в якобы лабиринте, который состоит из одного-единственного тускло освещённого коридора и ведёт мимо игрушечных соблазнов и страшилок именно сюда, к этим самым пластмассовым воротам.

А за воротами стены коридора стали прозрачными — громадные помещения, вроде тех, в каких держат акул в океанариумах, тянулись справа и слева от дорожки, куда глаз достаёт. Только вместо аквариумов в них расположилась невероятно обширная камера пыток.

Самое ужасное, что я знал их всех: распятых на колёсах, поднятых на дыбу и вздёрнутых на колья, прикованных к стальным мачтам и подвешенных над жаровнями. Я узнавал тех, кого насиловали громадные человекообразные машины и монстры. Я знал их в лицо и поимённо — они были моими друзьями, наставниками, возлюбленными, даже детьми — я любил их — и меня оглушило и ослепило зрелище их диких мучений.

На миг я потерял над собой контроль. Я сплеча врезал по стеклу топором — и вокруг сразу образовалась толпа хохочущих анонимусов, а на стекле не осталось даже царапины. Я рубил — и топор отскакивал с гулким звуком; потом у меня в руках появилась какая-то анимешная вундервафля, вроде гранатомёта — но от её тяжести я пришёл в себя.

Видимо, это меня спасло. Вместо того, чтобы пытаться стрелять по стеклу, которое, очевидно, не пробивалось в принципе по условиям игры, я остановился, заставил себя выровнять дыхание и стал смотреть.

Первое, что я сумел рассмотреть и осознать — это пол и возраст палачей. Впечатление было чудовищной, шоковой силы, но я дышал и думал. Ну да, девочки. Конечно, девочки. Эти лапочки в очочках и джинсиках, старшеклассницы и студенточки, в стразиках и с фенечками — или с чёрными готическими тенями вокруг наивных глазок. Среди тех, кто руководил изнасилованиями и особо кошмарными пытками, попадались и женщины постарше, но в основном палачами сетевого ада оказались милые школьницы и симпатяжки-домохозяйки — никакие монстры не впечатлили бы сильнее.

Они заметили меня — и хихикали, показывая пальчиками. Я, видимо, был изрядно смешон — с базукой, с искажённой болью, яростью и отвращением помятой рожей — и некоторые девочки решили устроить мне шоу, пытки напоказ — пытку мне самому.

Мне показали — и вдруг я сообразил, чего стоит весь этот кошмар, весь этот злобный спектакль. Я опустил гранатомёт. Моя личная иллюзия, как забавно. Я бы окаменел здесь или убился об это стекло — ну, я почти окаменел, вдобавок осталась секунда до того, чтобы убиться.