Помоги проекту - поделись книгой:
– В моем на две звезды больше.
– Однако! А вы, оказывается, штучка, Владимир Николаевич.
– Это комплимент или оскорбление?
– Комплимент, комплимент. Успокойтесь. Ну что ж… На два пушечных попадания под ватерлинию мы ответим незамедлительной торпедной контратакой. Свистать всех наверх!
На сей раз из пенсионерского «крокодила» была выужена палка сырокопченой колбасы производства Останкинского мясоперерабатывающего комбината. И, узрев ее, я, не удержавшись, расхохотался. Михаил Васильевич выпучился непонимающе, а я все никак не мог остановиться.
Дело в том, что буквально за полчаса до начала коллегии я получил набор в столе заказов: банку индийского кофе, блок болгарских сигарет и палочку финской салями. А поскольку холодильника у меня в кабинете нет, пришлось взять колбасу с собой. В качестве сухого пайка. В общем, когда я достал из чемодана салями, то в приступе неудержимого хохота теперь уже зашелся и мой попутчик.
Позднее я рассказал эту историю знакомому журналисту, начинающему писателю Юлику Семенову. Будучи страстным собирателем всевозможных баек, он тут же записал ее в свой полевой блокнот, с которым никогда не расставался. Пообещав, что обязательно использует в какой-нибудь из будущих книг.[6]
Отсмеявшись, Михаил Васильевич катнул в сторону дверь купе и пробасил в коридор:
– Машенька, голубушка! Будьте любезны! Удостойте вниманием двух немолодых, но все еще привлекательных мужчин!
В ответ на призыв заявилась проводница. Та самая, что при посадке показалась мне излишне суровой. Теперь ее было не узнать – сама любезность и учтивость.
– И чего желают двое привлекательных мужчин? – кокетливо поинтересовалась железнодорожная стюардесса.
– Они желают слегка злоупотребить. По этой причине просьбишка: нельзя ли организовать нам в каюту две порции какого-нибудь зеленого салатика и три… нет, лучше четыре, бутылочки боржому. Только холодненького. И две рюмочки. Если нет хрустальных, можно обычные.
– Хорошо, салат и боржом. Что-то еще?
– Владимир Николаевич, у вас будут иные просьбы-пожелания?
– Пожалуй, нет. Разве что хлеб.
– О! Золотая голова! Машенька, и хлебушка. Кусочков… А, просто буханку принесите.
– Поняла. Рюмки сейчас организую, а потом дойду до буфета.
– Чудесно. А это вам за хлопоты.
Михаил Васильевич сгреб со стола шампанское и шоколадку и сунул проводнице.
– Ах, ну что вы?! – показно заалела та. – Вы меня балуете!
– Разве вы не в курсе, Машенька, что женщина именно для баловства и создана? Для баловства и для отдохновения воина. А все остальное, как говорил герр Ницше, есть дурость.[7]
Проводница отправилась за рюмками, а Михаил Васильевич тем временем ловко свернул голову «Аисту». По всему, ночка обещала быть нескучной.
Сна и так не было ни в одном глазу. А тут еще кроватная панцирная сетка, растянутая временем и задницами былых ночлежников до состояния гамака, реагируя на малейшее движение, скрипела как последняя сволочь.
Промаявшись часа полтора, Барон поднялся, нашарил в темноте ботинки, обулся и, подсвечивая себе спичками, тихонько прошел в сени.
– С крыльца не мочись. Ходи в уборную! – ухнуло в тишине сварливое хозяйкино.
– Не волнуйтесь, мамаша. Я только покурить.
– А коли курить, бычки потом где попало не разбрасывай.
– Будет сделано.
Барон скинул дверной крючок, толкнул дверь и вышел на крыльцо.
Ночь была безоблачной и непривычно для этих мест светлой. Такие в Ленинграде обычно стоят в августе, служа напоминанием о недавних белых ночах.
– Дверь! Дверь-то кто за тобой закрывать будет?! Сквозняк гоняешь, ирод!
– Пардон, мадам.
Хозяйку звали Гертрудой Генриховной. «Стерва редкостная. За трешник удавится, но за червонец разместит красиво. Как в „Астории“, даже лучше», – так охарактеризовал свою тещу Валера.
Парень и сам оказался не промах. Таксисты, они ведь еще и неплохие психологи. Неудивительно, что Валерка, стартовав от Егошихинской дамбы и не получив новых инструкций от явно удрученного чем-то богатого клиента, повез того прямиком в ресторан. Причем не абы какой, а расположенный всего в двух кварталах от таксопарка. И пока клиент густо запивал горе горькой, быстренько сдал машину, помылся, переоделся и прискакал туда же. Резонно рассчитывая на халявное угощение.
Барон этот нехитрый фокус раскусил, но вида не подал – заказал еще графинчик, присовокупив щедрый за-
кусон. Очевидных знакомцев у него в Перми не имелось, а потому вопрос с ночной перекантовкой проходил по разряду актуальных. Конечно, на крайняк можно было пойти по пути наименьшего сопротивления и сунуться в гостиницу. Но светить ради одной ночевки документы и рожу в казенном учреждении не хотелось. Мало ли что. Особенно в свете задуманного завтрашнего. В общем, таксист с его частной домовладелицей тещей подвернулись как нельзя кстати.
В итоге, основательно выпив и закусив, случайные знакомцы покинули ресторан и неспешным пешочком прогулялись до уже известного Барону домика. Торговались недолго – червонец и в самом деле произвел на Гертруду Генриховну действие сродни магическому. На том и расстались. Договорившись, что завтра, к одиннадцати утра, Валера подскочит за Бароном и отвезет в центр.
В цветнике сыскалась небольшая скамеечка. Барон опустился на нее, закинул ногу на ногу и задымил в ночь. Вот только табачный дым все равно не мог перебить аромата вплотную подступающих к скамеечке кустовых роз. Тех самых, что нынче осиротели на букет, оставшийся в руках у изумленной Ольги. Но, странное дело, вовсе не к сестренке, встреча с которой вместо запланированного жизнерадостного мажора обернулась душераздирающим минором, были сейчас обращены тягостные думы Барона. Из головы не выходил Самарин. В отношении которого требовалось принять некое решение. И если еще этим утром Барон был по-прежнему настроен валить крысу, то теперь в душе поселились сомнения. И в своей недавней кровожадной решительности он уже не был столь категоричен.
Во-первых, это только на словах просто. Валить.
Нет, конечно, лишить человека жизни как раз нетрудно. Но вот осознавать, что тем самым ты автоматически вписываешься в потенциальную расстрельную статью, мягко говоря, некомфортно. Это только молодым неопытным бакланам, напрочь лишенным привычки задумываться о последствиях, все нипочем. Да и то… Однажды в Вологде Барон присутствовал на сходняке, на котором шумно обсуждали беспредел одного зарвавшегося уркагана. Молодые шумели, волновались: «Беспредел! Валить его, козла, надо!» Тогда местный авторитет Сыч оборвал базар всего одной фразой: «Валить, говорите? Хорошо. А кто валить-то будет? Кто больше всех горланил? Ты и будешь валить! Или передумал уже?!» И сидел потом самый горластый тихо-тихо, засунув язык в задницу.
А во-вторых… Теперь, когда Барон воочию убедился, что Ольга жива и здорова, насколько оправдана будет его возведенная в абсолют месть? В самом ли деле заслуживает дядя Женя, по совокупности всех совершенных в отношении членов семейства Алексеевых подлостей своих, лишения жизни? Не правильнее ли оставить этого почти старика в покое и наедине с угрызениями совести? Ежели таковые, конечно, в нем обитают. Бог ему, как говорится, судья. Вот только…
Бог-то бог, но и сам бы помог. Оставить все, как оно есть, – значит, простить. Но он, Юрка Барон, не простил Самарина. Никогда не простит и не забудет.
Потому что ТАКОЕ невозможно забыть и простить.
– Кто? – напряженно отозвался на Гейкин условный стук (бум – пауза – бум-бум-бум) хриплый голос.
– Бабай, это я.
– Кто я?
– Да Гейка же! Открывай.
Щелкнули замки, брякнула цепочка.
Дверь со скрипом приоткрылась, из-за нее высунулась голова мужика. Мало того что неприлично мордастого, так еще и без шапки. «Неужели у них в квартире так тепло?» – поразился Юрка, отводя глаза от неприятного изучающего взгляда.
– А это что за доходяги?
– Со мной. К Яковлевичу. Он в курсе.
Мужик не сразу, но распахнул дверь, и окоченевшая троица шагнула в темную прихожую. Внутри и в самом деле оказалось тепло. С подобной непозволительной роскошью – отапливать ВСЮ квартиру – нынешней зимой Юрий столкнулся впервые.
Снова скрип и щелканье замков. И от этих звуков Олька испуганно прижалась к брату.
– Ждите здесь, – отрывисто бросил мужик и, протопав по коридору, скрылся в дальних комнатах.
– Юра! Какой дядька страшный!
– Цыц, ты!.. Гейка, а это кто? Родственник?
– Это Бабай. Он у Яковлевича навроде ординарца.
– Бабайка? Тот самый? Из сказки?
– Я же тебе сказал – помолчи! – Юрий сердито одернул сестренку за рукав.
– Хорошо. Помолчу. Только ты меня больше так не дергай – больно.
Через пару минут из глубины квартиры показались двое – Бабай и всемогущий, если верить рассказам Гейки, Марцевич. Здесь «всемогущий» – от «могущий достать всё». Не за красивые, разумеется, глаза.
Марцевич был невысок, поджар и кривоног. Голова, словно у ужа, – маленькая, лысая, с желтыми бегающи-
ми глазками. И хотя смотрели эти глазки приторно-ласково, угадывались в них раздражение и недовольство. Последнее, судя по всему, было связано с визитом в святая святых незнакомцев.
– Анатоль Яколич! – считав сокрытое, заторопился-затараторил Гейка. – Это Юрка, про которого я вам рассказывал. Помните? Он фамильное
– Сочувствую. Ах, война-война! – Марцевич сокрушенно поцокал языком. – Сколько же ты всем принесла горя! А сколько принесешь еще… Ну?
Хозяин квартиры вопросительно уставился на Юру.
– Доставай! – пихнул парня в бок Гейка.
– Ах да. Сейчас.
Порывшись за пазухой, Юра извлек на свет толику фамильного наследства. Не без опаски засветив покупателю, пояснил:
– Сережки золотые с камушками рубиновыми. А к ним цепочка, тоже с камушком. Бабушка говорила: конец прошлого века.
– А бабушка при жизни слыла специалистом?
– Как это?
– Ладно, проехали.
Марцевич небрежно подмахнул ювелирку, явив холеную, ухоженную ладошку и идеальную чистоту под ногтями, и удалился в свои покои, оставив гостей под присмотром Бабая.
– А… э-э?
– Стой ты, не дергайся, – осадил Гейка. – Ему надо на светý это дело посмотреть. И в лупу специальную. Такую, знаешь, которая прямо в глаз пихается?
– Юрка! А зачем ты этому дядьке противному мамины сережки и цепочку отдал?
Бабай сердито зыркнул на девочку, и Юрий зашипел:
– Между прочим, кто-то обещал молчать?
– Ну и пожалуйста. Буду молчать. Только учти! Вот вернутся мама с папой с Северного полюса, всё им будет сказано-рассказано.
Хозяин возвратился нескоро, но зато с двумя банками тушенки.
– Это за серьги. – Анатолий Яковлевич вручил Юрке банки. – А это за цепочку. – Марцевич достал из кармана кацавейки похожую на миниатюрные бусы связочку вяленых снетков и, пресекая возможные возражения, уточнил:
– Цепочку беру исключительно за парность комплекта. Надеюсь, мы в расчете?
– В расчете, – буркнул Юрка, пряча сокровища в отцовский, еще времен Империалистической, вещмешок.
И здесь, неожиданно для всех, в торги вступила маленькая Олька. Расстегнув верхние пуговички облезлой шубейки, она достала из-за пазухи любимую игрушку – маленькую резиновую овечку.
– Дяденька, а мою овечку не возьмете? За хлебушек?
– Спасибо, девочка. Оставь себе, – покачал головой Марцевич и, демонстрируя широту натуры, протянул Ольге засохшую карамельку.
И тут девочка удивила всех вторично: посмотрела на благодетеля насупленно и упрямо помотала головой.
– Значит, не такие уж мы и голодные, – показно вздохнул Марцевич. – Что ж, молодые люди, я вас больше не задерживаю. Всего доброго. Да, если вдруг поскребете по сусекам и сыщете еще что-то фамильное – милости просим. Вот только приходить сюда больше не нужно. Отдадите вот ему – он все сделает. Кстати, Гейка, задержись. Ты мне нужен.
Бабай снова взялся орудовать хитроумными замками. Открыв дверь, он сперва опасливо выглянул, осмотрелся и лишь тогда кивком головы указал гостям на выход. Юрий взял Ольгу за руку и вывел на лестничную площадку.
И снова щелканье замков. А следом – донесшееся из-за двери приглушенное, выговариваемое:
– Я ведь, кажется, неоднократно просил не приводить сюда своих дружков?! Да еще с детским садом!
Брат и сестра стали осторожно спускаться по обледенелым ступеням.
– Олька! Ты почему конфету не взяла?
– Потому что дядька – плохой.
Поделиться книгой: