Миры Пола Андерсона. Том 11

Адзель любит разглагольствовать насчет подарков судьбы, которые имеют обыкновение скрываться под личиной напасти. На этот раз такой вот подарочек скрывался как-то особенно уж ловко. Правду говоря, Саймон Снайдер ошарашил меня, как дубиной по балде.

Я упорно грыз провербиальный гранит, никого не трогал, а тут вдруг заверещал телефон. Неожиданный звук буквально выдернул меня из кресла — я ведь велел аппарату пропускать звонки человек десяти, не больше, а всем этим избранным подробно объяснил, что не надо беспокоить меня по поводам менее срочным, чем, скажем, невесть откуда взявшийся астероид, идущий в лобовую атаку на Землю.

Дело в том, что вскоре мне предстояли предварительные экзамены в Академию. Нет, не вступительные экзамены, до тех еще целый год, а экзамены, по результатам которых решат, стоит допускать меня до экзаменов или не стоит. И не приходится обижаться на Братство — жизнь такая. Свободных коек в космосе всегда очень мало, и на каждую из них — добрая сотня претендентов, полных юного энтузиазма. Те девяносто девять, которых отсеивают… ну что ж, по большей части они пристраиваются в какую-нибудь компанию, которая, может быть, когда-нибудь пошлет их работать куда-нибудь за пределы нашей системы. А если нет — преисполняются мрачной решимости и начинают копить деньги на развлекательный космический круиз.

Иногда — чаще всего это бывает ночью, когда летишь над океаном, вдали от городского сияния — посмотришь вверх на звезды, и сердце прямо готово разорваться. А уж на Луне… последний раз я летал туда несколько месяцев назад — это был мне такой подарок на шестнадцатый день рождения — так у меня слезы даже потекли, какое там небо.

А сейчас я тормозил на тензорном анализе. Представляю себе, в какую тоску впал бы компьютер Образовательного Центра, раз за разом выдавая мне на экран одно и то же, обладай он человеческими эмоциями. Может, потому их в него и не заложили, эмоции эти самые?

— Мастер Снайдер, — возгласил телефон.

Отказываться от разговора со своим куратором как-то не принято: его — или ее — мнение может оказаться решающим, когда тебя будут оценивать, как потенциального студента Академии — да и любого серьезного заведения.

— Принимаю, — торопливо выпалил я и добавил, когда на экране появилось худое лицо: — Здравствуйте, сэр.

— Здравствуй, Джим, — сказал Снайдер. — Как дела?

— Вот, очень занят, — тонко намекнул я.

— Да уж. Такой ты, значит, настойчивый и трудолюбивый, что ли? Все показатели показывают, что такой работой ты себя и в гроб загнать можешь. Сменить занятие, сбавить темп — вот что тебе нужно. Даже необходимо.

Ну откуда, спрашивается, взялись по нашу душу специалисты, берущие на себя смелость распоряжаться твоей жизнью на основании твоего психопрофиля и своих шибко умственных теорий? Будь я подмастерьем кого-нибудь из торговцев Торгово-технической Лиги, плевал бы он с высокой колокольни на «оптимальную стратегию» моего развития. Он просто сказал бы мне: «Чинг, сделай то», или «Чинг, выучи се», а не получится у меня, так сразу я никакой не подмастерье, а свободный праздношатающийся гражданин, либо даже труп — ведь говорили бы мы с ним в далеком, незнакомом мире, среди чужих звезд. Звезд, понимаете?

Только к чему зря мечтать? Подмастерьев у Лиги меньше, чем волос у нейтрона, и почти все вакансии заполняются родственниками (это не столько грубая, примитивная семейственность, сколько глубокая вера, что родственник человека, умеющего выживать, имеет больше шансов выжить, чем случайно выбранный наземный малец). Так что я — самый заурядный студент, старающийся получить место в Академии, а буде такое удастся — окончить ее, поступить на службу и, может быть, дорасти в конце концов до капитана.

— Говоря откровенно, — продолжал Саймон Снайдер, — меня крайне беспокоит твое безразличие ко внеучебным занятиям. Такое безразличие очень опасно для растущей личности.

Вот я и придумал некое мероприятие, вполне для тебя подходящее. К тому же это не просто забава, а настоящее дело, выполнение которого принесет честь и славу… — тут он улыбнулся, притворяясь, что притворяется, — всему образовательному комплексу мегаполиса Сан-Франциско.

— Времени нету! — взвыл я.

— Есть, и сколько угодно. Нельзя же учиться двадцать четыре часа в сутки, даже если врач разрешит глотать стимулянты. Мозги от такого киснут. Делу, конечно, время, потехе час, только где же у тебя хоть час-то этот? Кроме того, Джим, здесь есть очень серьезное обстоятельство. Мне бы хотелось при обсуждении кандидатур с чистым сердцем упомянуть о твоем альтруизме, а не только о технических способностях.

Я обреченно расслабился, позволил креслу тоже расслабиться вокруг моего тела, и произнес радостным — во всяком случае, я на это надеялся — голосом:

— Расскажите, пожалуйста, поподробнее, мастер Снайдер.

— Я знал, что могу на тебя рассчитывать. — Он расплылся в улыбке. — Слышал о предстоящем Фестивале Человека?

— Об этом?.. Конечно, слышал! — с преувеличенным энтузиазмом завопил я, вовремя сообразив, насколько кисло прозвучал вопрос.

— Не вижу что-то особой радости, — подозрительно сощурился мой куратор.

— О, я обязательно посмотрю церемонию открытия, ну и музыку там, и театр, и всякое — когда будет случай. Только мне нужно разобраться в этих преобразованиях из теории гипердрайва, а то…

— Боюсь, Джим, ты не совсем понимаешь значение Фестиваля. Он — не просто куча каких-то там представлений, он — утверждение.

Да слышал я это, слышал. Слышал так часто, что скулы уже от тоски сводило. Вы и сами, наверное, помните аргументацию устроителей: «Завоевывая звезды, человечество рискует потерять свою душу. Внеземные колонии раскалываются на новые нации, для которых Земля — даже не воспоминание, а нечто совсем смутное. Наши первопроходцы, наши торговцы рвутся все дальше и дальше, но ими движет не миссионерский дух, а тяга к приключениям и страсть к наживе. А тем временем Солнечное Содружество буквально захлестнули чужие — нечеловеческие — веяния, их источник — не только дипломаты, дельцы, студенты и туристы, но и фальшивый блеск ложных идей, зародившихся вдали от колыбели и родного очага человечества. Да, согласны, в культурах этих чужаков много ценного, полезного, но гораздо больше там совершенно для нас неприемлемого и даже вредоносного, разрушительного, особенно в области искусства. Кроме того, они берут от нас гораздо больше, чем мы от них. Так давайте же гордо подтвердим этот непреложный факт. Давайте взовем к нашим истокам, к нашей исходной многоликости. Посадим новые корни в почву, взрастившую наших предков.

Сильно все это липой попахивало, но все-таки рассчитанная на целый год демонстрация прошлого Земли — картинки должны быть колоритными. Только какое же там серьезное значение? Будущее (думал я, благоразумно помалкивая в тряпочку) принадлежит космосу. Во всяком случае, личное мое — хотелось бы надеяться — будущее. Ну что мне до каких-то иссохших костей, во что их ни обряжай? Не подумайте только, что я презирал прошлое, не был я таким идиотом, даже в том возрасте. Просто я считал — все, что стоило бы сохранить, и само сумеет сохраниться, а остальное — пусть себе угасает потихоньку. Ну вроде как брюхо — хорошее не лопнет, плохого не жалко.

Вот я и попытался объяснить куратору.

— Конечно же, я слышал про «культурный псевдоморфизм» и всякое в этом роде. Но не кажется ли вам, мастер Снайдер, что проблемой является как раз обратное? Вот, скажем, Адзель, это мой товарищ с Водана, который занимается здесь планетологией. Так ведь это — наша, земная наука, а его народ — первобытные охотники, совсем недавно нами открытые. Адзель говорит на многих человеческих языках — они у него как-то очень быстро идут — а недавно обратился, ко всему прочему, в буддизм. Ведь это воданитам пора бить тревогу — как бы им не превратиться в этакое подобие землян. — Пример мой малость хромал — четырех-с-половиной-метрового дракона не так-то легко превратить в «этакое подобие землянина». Знал Снайдер это или не знал (кто же упомнит все расы, все миры, найденные уже в нашем крохотном уголке великого и прекрасного космоса?), только впечатления я на него не произвел.

— Многообразие внеземного влияния — даже оно одно нас деморализует, — отрезал он не терпящим возражения тоном. — Так вот, мне хочется, чтобы наш комплекс выступил на празднике достойно. Участвовать будут все организации, предприятия, клубы, церкви нашего мегаполиса, и я хочу, чтобы лидирующая роль принадлежала учебным заведениям.

— Но ведь так оно, кажется, и решено? Я хотел сказать, сэр, разве не идет уже подготовка мероприятий?

— Да, да, конечно, — нетерпеливо отмахнулся он. — В некоторой степени. В степени значительно меньшей, чем я ожидал от нашей молодежи. Слишком уж много среди вас космочокну… — он осекся, снова нацепил свою улыбку и так наклонился вперед, что еще чуть-чуть — и его изображение вывалилось бы из экрана. — Я тут думал, а что бы могли сделать мои собственные студенты. Относительно тебя есть просто первоклассная идея. Ты будешь представлять китайскую общину Сан-Франциско.

— Ч-е-е-го? — удивленно проблеял я. — Н-н… н-н-но…

— Весьма древняя, почти уникальная традиция, — продолжал он, словно не заметив моего испуга. — Твой народ живет в этих местах уже пять или шесть сотен лет.

— Мой народ? — Вся комната вокруг меня как-то перекосилась и закачалась. — То есть я хочу сказать… ну да, конечно, моя фамилия Чинь, и я ей горжусь. Ну и, может быть, какие-то комбинации хромосом делают меня немного похожим на предков. Но… ведь это же, сэр, полтысячи лет! Если во мне нет крови каждой человеческой породы, когда-либо существовавшей, то я — чудовищная статистическая флуктуация!

— Верно. Однако случайность, придавшая тебе внешность твоих монголоидных пращуров, очень нам на руку. Весьма немногие мои студенты могут похвастаться хоть сколько-нибудь различимыми расовыми признаками. Я пытаюсь подобрать им роли, исходя из фамилий, но даже это непросто.

«Да, — думал я с горечью, — конечно. По вашей логике любой по имени Марк-Антонио должен завернуться на празднике в тогу, а каждый Смит — выкраситься в синий цвет»[8].

— Специально для этого случая, — продолжал Снайдер, — создан местный комитет американцев китайского происхождения. Я бы рекомендовал тебе связаться с ними, может, там есть какие-нибудь мысли, информация. Не посоветуют ли они, в какой роли выступить тебе от имени нашей образовательной системы? Ну и, конечно же, Центральная библиотека, там столько исторического материала, что и за всю жизнь не прочитать. Тебе совсем не вредно познакомиться хоть с чем-нибудь, выходящим за пределы математики, физики и ксенологии… — По костлявому лицу куратора скользнула гримаса, и я в уме поставил ему «хорошо» за искренность. — Возможно, ты придумаешь передвижную платформу для шествия или еще что в подобном роде, для чего нужны технические знания и изобретательность. Это тоже будет плюсом при подаче заявления в Академию.

«Как же, плюсом, — подумал я, — особенно если я завалю из-за этой дури предварительные экзамены».

— И не забывай, — подытожил Снайдер, — что до начала Фестиваля осталось всего три месяца. О ходе своей работы докладывай прямо мне. И не стесняйся советоваться, просить о помощи — пожалуйста, в любое время. Ведь в этом и состоит моя главная обязанность — помогать вам развиваться целостными, многогранными личностями. Ну и все такое прочее.

Больше писать не буду, а то еще вытошнит.

Я позвонил Бетти Райфеншталь, но только затем, чтобы узнать, можно ли зайти. Головидео — оно, конечно, вещь хорошая, но только с голограммой нельзя держаться за руки, и запаха тоже не чувствуешь — ни запаха духов, ни запаха самой девушки.

Телефон отрапортовал, что Бетти будет только вечером. В результате у меня было более чем достаточно времени, чтобы основательно потрепать себе нервы. Не мог я прямо так вот взять и отказаться от участия в Снайдеровских игрищах. Право-то у меня было, конечно, и самое полное, и он не стал бы иметь на меня за это зуб — сознательно. Но и хвалить меня за энергию и командный дух он станет не так горячо, как мог бы, а ведь это очень важно при обсуждении кандидатур. С другой стороны, ну что я знаю про ориентальные цивилизации? Видел стандартные картинки, читал книгу-другую, когда проходили по литературе китайскую классику, ну, пожалуй, и все. Все мои знакомые и незнакомые имели такую же ориентацию (не каламбурю я, упаси Господь), как и я. А что до этих китайских американцев, американских китайцев…

Припомнив, что вроде бы в Сан-Франциско были когда-то особые этнические округа, я запросил Центральную библиотеку, за что и был вознагражден чертовой уймой материала по Чайнатауну — так именовался в прошлом этот район. Вполне возможно, что современникам это местечко представлялось живописным. (О дороги Цинтии, скользящие над верхушками самых высоких деревьев, освещенные лучами багряно-золотого солнца! Четверорукие барабанщики, громкой дробью возвещающие о совокуплении двух лун Горзуны! Дикие, свободные крылья под небом Ифри!) Тамошние обитатели встречали лунный новый год с фейерверками и шествием. Деталей было не разобрать — к тому времени, как информацию переписали в компьютер, все фотографии успели сильно выцвести, а рыться в сопроводительном тексте не хотелось.

Для меня обед — просто необходимая заправка топливом. Пробормотав нечто неопределенное родителям, которые никак не могут понять, почему это я стараюсь вырваться из такого приятного, безопасного мирка Солнечной системы, я полетел к Райфеншталям.

Полет немного меня успокоил, еще раз напомнив, что для чужаков вроде Адзеля самое настоящее чудо именно здесь, у нас. Куда ни посмотри — и на холмах, и по всему зеленому зеркалу Залива, и дальше, в океанских просторах, — везде искрятся и переливаются миллионы опущенных на землю звезд. Кое-где свет резко взмывает вверх, вырисовывает многорукую башню, в других местах он отступает, давая место влажной тьме парка или экоцентра. В прохладном, чуть затуманенном воздухе стоит несмолкаемый гул машин. Автоматическая система управления движением подвела меня настолько близко к аэробусу, что я смог заглянуть внутрь и увидел, что его пассажиры собрались со всего нашего земного шара и из многих мест за его пределами. Вот этот, пижонистый, наверняка с Луны, а там — приземистый синекожий альфазанец, астронавт, это видно по нашивке Братства. А вот бродячему купцу из Торгово-технической Лиги никаких нашивок не надо, хватает обгоревшей под чужими солнцами кожи и выражения полной независимости на лице. Лицо это словно говорило: «а в гробу я вас всех видал» и преисполняло меня самой черной завистью.

Квартира Райфеншталей выходила на Голден Гейт. Я увидел вспышки и мерцание каких-то огоньков, до ушей донеслось отдаленное звяканье и шипение — шла круглосуточная работа по созданию копии этого древнего, обветшавшего моста. Бетти встретила меня у порога. Сегодня эта тоненькая, белокурая и, как правило, жизнерадостная девочка выглядела устало и озабоченно; пораженный, я даже не уделил подобающего внимания предельной — ну, скажем, минимальности — ее платья.

— Тсс, — предупредила она. — С папой здороваться не надо. Он в кабинете и очень злой.

Я знал, что мамы ее нет дома, она где-то там участвовала в работе над записью какой-то там современной музыки. А отец ее — дирижер Сан-Францискской Оперы.

Бетти провела меня в гостиную, усадила и заказала машине кофе. За прозрачной стеной комнаты бриллиантовой россыпью мерцали и переливались огни города, в небе — узенький серп Луны с крохотными светлячками селений на темном ее боку, несколько самых ярких звезд.

— Хорошо, что ты пришел. — Тоненькая фигурка четко вырисовывалась на этом драгоценном фоне. — Мне нужна жилетка, куда поплакать.

— Вот и мне тоже, — кивнул я. — Начинай уж ты первая.

— Папу очень жалко. Он совсем не в себе. Этот дурацкий Фестиваль…

— А? — Я пошарил в своем мозгу, но не нашел там ничего, кроме самого очевидного. — Он ведь, кажется, ставит для Фестиваля какую-то там Земную пьесу?

— Должен. Он работает каждый день, до не знаю, какого часа, смотреть жалко. Я помогала ему прослушивать старые пленки — не часы, а сотни лет музыки — и делать из них выборку, чтобы представить ее пред светлые уши управляющих. Кончили только вчера, и мне было необходимо хоть немного поспать. Потому-то я и не разрешила тебе прийти раньше.

— Ну а в чем, собственно, проблема? — удивился я. — Ну ладно, вам пришлось попотеть, перебирая эти записи, но теперь-то, когда выбор сделан, остается только склеить все — и можно проигрывать. В крайнем случае — заменить кое-где древний язык на современный, но ведь у вас есть еще и мама, она сможет все перепрограммировать.

— Если бы так, — вздохнула Бетти. — А то ведь они — совет управляющих Оперы, а заодно и чиновники, заведующие Сан-Францискской частью Фестиваля — все они хотят, чтобы была не запись, а живое исполнение.

Краем уха я уже слышал что-то такое, но теперь Бетти объяснила мне подробнее. Мастер Райфеншталь первым возродил настоящие, живые постановки опер. Да, сказал он, у нас есть голографические записи игры величайших артистов, да, с помощью компьютеров мы можем создавать новые произведения и постановки, создавать их с точностью и совершенством, недоступным живому исполнителю. Только ни то ни другое не рождает новых художников с новыми артистическими концепциями, ни тот ни другой подход не оставляет места для индивидуального творчества — и это в наше время, когда Землю захлестывает поток новых идей, порожденных во всех уголках Галактики. Люди одаренные должны творить — иначе они бунтуют.

— Технические трюки хороши на своем месте, например при создании специальных эффектов, — говорил Райфеншталь. — Но не следует забывать, что придать жизнь музыке может только живой исполнитель.

Не считая себя особым эстетом, я, однако, при каждой возможности слушал его постановки. В них было что-то такое, чего нет ни в записях, ни в запрограммированных, смонтированных шоу.

— Папина страсть похожа на твою, — сказала Бетти в самом начале нашего знакомства. — Можно бы посылать в космос одних роботов, но люди летят сами, невзирая на риск. — А ведь до того разговора я считал ее чуть ли не дурочкой.

Сегодня она была как в воду опущенная.

— Слишком уж хорошо все получалось. Папа ставил современные вещи, а вся архаика шла в записях. Теперь им захотелось, чтобы он поставил что-нибудь историческое, это, значит, будет вклад Оперы в Фестиваль, а иначе, говорят, не будет проявлено достаточно уважения к человеческому этносу; а ведь мы — не сами по себе, а представители всего Сан-Франциско.

— А что, разве он не может? — немного удивился я. — Ясно, времени мало, как и у меня, но с учетом современной подготовки его труппа…

— Конечно, конечно, — раздраженно отмахнулась Бетти. — Только неужели ты не понимаешь, что и рутинный спектакль тоже не годится? Люди теперь привыкли к ярким зрелищам, во всяком случае, так говорят управляющие. Кроме того… понимаешь, Джимми, Фестиваль важен не только сам по себе. Если папин спектакль провалится, под угрозой будет его контракт. А не возобновят контракт — пойдут насмарку все его усилия приучить публику к настоящей живой музыке. И ему… — она опустила голову и договорила совсем уже тихо, — …ему будет очень больно.

Бетти глубоко вздохнула и выпрямилась.

— Ну что ж, мы изложили свои предложения, теперь подождем, что скажет совет управляющих. Но ждать еще много дней, так что у тебя есть время поведать мне свои печали, — вымученно улыбнулась она, садясь напротив. — Валяй.

Что я и сделал.

— Смешно, правда? — криво ухмыльнулся я под конец своего повествования. — С одной стороны, твой отец должен поставить какой-нибудь ультраэтнический спектакль — зуб даю, они плясать будут от радости, если спектакль окажется германским, под стать вашей фамилии — но ему почти нельзя пользоваться техникой, разве что по мелочам. А с другой стороны — я, мне тоже нужно состряпать нечто этакое, китайское, и чем аляповатее, тем лучше, только у меня просто нет времени на техническое оформление фейерверков и всего прочего. Может, нам объединить усилия?

— Как?

— Не знаю. — Я нетерпеливо поерзал на стуле. — Пошли-ка мы куда-нибудь, где можно развеяться, забыть про всю эту муть.

Я-то, собственно, думал полетать над океаном либо двинуть к мексиканской Калифорнии, где вода потеплее и можно купаться, а потом, может, зайти в какой-нибудь ресторан с инопланетной кухней, но не тут-то было.

— Да, — охотно согласилась Бетти, — мне тоже хочется побыть в спокойной, серьезной обстановке. Как ты думаешь, Адзель дома?

Стипендия, которую он всеми правдами и неправдами выбил на своей планете, на Земле оказалась более чем скромной — надо учесть, что на стипендию эту приходилось кормить теплокровное тело весом в добрую тонну. Он не мог позволить себе ни специального, для таких, как он, предназначенного помещения, ни вообще какой-либо квартиры в районе Клементского планетологического института. Вместо этого Адзель платил совершенно несуразные деньги за развалюху на окраине района Сан-Хосе. Единственным видом общественного транспорта, в который он мог втиснуться, был старый, дребезжащий монорельсовый поезд, ходивший один раз рано утром и один раз поздно вечером, в результате чего Адзель тратил уйму времени на проезд и еще больше — на пустое ожидание до и после занятий. Кроме того, я сильно подозревал, что он недоедает. Познакомились мы с ним на лекции по микрометрике, и я сразу начал о нем беспокоиться.

Адзель только отмахивался, он не разделял моих страхов.

— Шныряющего по степи охотника, каким я был когда-то, все это, Джимми, пожалуй, и разозлило бы. Но теперь, получив хотя бы самое малое просветление, я вижу, что все плотские невзгоды значат ровно столько, сколько мы сами им позволяем. Можно даже использовать их себе во благо. Лишения очень ценны. А что касается долгих ожиданий, так ведь это — удобнейший случай для углубления знаний или — что еще лучше — для медитации. Я научился даже не обращать внимания на зевак и очень рад, что укрепил в процессе свою внутреннюю дисциплину.

В наши дни пора бы и привыкнуть к инопланетянам, но Адзель был единственным воданитом на всей Земле. Так вот, возьмите такое вот существо: четыре ноги с копытами поддерживают хвостатую тушу, сверху туша эта покрыта зеленой чешуей и увенчана колючим гребнем, а снизу, со стороны брюха, она мягкая и золотистая; двухметровый торс с соответствующего размера руками поднимается к типично крокодильской физиономии, огромные клыки, толстые губы, костистые уши, печальные карие глаза… Возьмите такое существо, усадите его в некое подобие позы лотоса, заставьте сотни раз повторять «Ом-мани-падме-хум» густым, раскатистым басом профундо, и тогда посмотрим, сбежится на этакое зрелище толпа или нет.

При всей серьезности Адзеля в нем не было ни капли ханжества. Он любил хорошо поесть и выпить — когда было что, — особо предпочитая ржаное виски, каковой напиток он употреблял пивными кружками. В шахматы и покер с ним было лучше не садиться. Он очень хорошо пел — все, от родных своих напевов до человеческих народных баллад и самых последних популярных песенок. Адзель наотрез отказывался исполнять кое-что из своего репертуара, например «Эскимоску Нелл», в присутствии Бетти. Усердное изучение истории человечества привило ему до смешного анахроничную скромность. Шутки у него такие тонкие, что я не все их понимаю, а скорее всего не все и замечаю.

За все про все я очень любил Адзеля, страдал от его бедности и так и не сумел придумать никакого способа ему помочь.

Я посадил машину перед его домом. Рассыпающаяся халупа смутно чернела в густом тумане, освещенном лихорадочными отблесками каких-то далеких огней. От неумолчного, ничем не приглушенного шума грузового транспорта закладывало уши. Прежде чем выйти с Бетти из кабины, я прихватил парализующий пистолет.

Звонок у Адзеля давно сломался, но он быстро открыл на наш стук.

— Заходите, пожалуйста, заходите.

В лучах флюоресцентных ламп зеленые чешуйки сверкали, как изумруды. На нас пахнуло благовониями.

— А почему ты с оружием, Джимми? — Он недоуменно уставился на мой пистолет.

— Так ведь ночь, темно, — объяснил я. — В таком хулиганском районе…

— Да? — удивился мой тысячекилограммовый друг. — А меня вот никто еще ни разу не тронул.

Мы вошли. Взмахом руки он указал нам на циновки. Вся мебель комнаты состояла из этих циновок, пары дешевых столов и полок, лично сколоченных им из подобранных в мусоре досок и забитых книгами и кассетами. Старинная японская ширма — копия, конечно же, — закрывала дальний конец комнаты, где находились небольшая плита и хитрое, специально для него предназначенное канализационное устройство. На стенах — два свитка, горный пейзаж и сострадательный Будда.

Адзель засуетился, заваривая для нас чай. Он до сих пор не сумел привыкнуть к тесноте своей комнаты, дважды мне пришлось проявить чудеса ловкости, уворачиваясь от его хвоста (я ничего не сказал, иначе Адзель убил бы добрые полчаса на извинения).

— Я очень рад вас видеть, — прогудел он. — Однако из беседы по телефону я понял, что вы находитесь сейчас не в самых хороших обстоятельствах.

— Мы надеялись, что ты поможешь нам успокоиться, — сказала Бетти. Я лично чувствовал некоторое недовольство. Спору нет, Адзель — прекрасный товарищ, но неужели нам с Бетти не хватило бы для успокоения компании друг друга? Последние недели я и так почти ее не видел.

Адзель подал чай. Чайник у него был пятилитровый, но — благодаря, возможно, этим занятиям микрометрикой — мой далеко не миниатюрный друг прекрасно обращается с самыми крошечными и нежными чашками и способен провести чайную церемонию по полной программе. Чем он и занялся в приличествующей такому случаю тишине. Я внутренне кипел, как тот чайник. Прелестный, возможно, обычай, но разговор со Снайдером как-то не прибавил мне любви ко всем восточным традициям, вместе взятым.

В конце концов Адзель поставил флейтовую музыку, присел перед нами — то есть опустил на циновку заднюю часть туловища и привстал на передние колени — и торжественно произнес:

— Прошу вас, друзья, поделитесь со мной своими бедами.

— Да мы их столько раз уже пережевывали, — сказала Бетти. — Я пришла сюда, чтобы мирно посидеть.

— Конечно, — с той же торжественностью ответил Адзель. — С величайшей охотой вас поддерживаю. Не хотели бы вы вместе со мной провести краткую трансцендентальную медитацию?

Вот тут уже я не выдержал.

— Нет!

Адзель и Бетти удивленно обернулись на этот истошный вопль, и я тут же начал оправдываться:

— Простите, пожалуйста… но… путаница все какая-то, и все идет наперекосяк и…

Огромная четырехпалая лапа опустилась на мое плечо и сжала его — мягко, чуть-чуть, совсем как мамина рука.

— Расскажи мне все, Джимми.