Насосы интуиции и другие инструменты мышления

Главная прелесть теории естественного отбора заключается в том, что он показывает нам, как избавиться от разумного создателя в нашем представлении о происхождении видов. И все же процесс естественного отбора рождает весьма замысловатые проекты. Проектировщиками при этом выступают не гены, ведь гены сами по себе предельно глупы – они не умеют ни мыслить, ни представлять, ни постигать что-либо. Они не занимаются проектировкой сами, а выступают лишь в качестве выгодоприобретателей процесса проектирования – можно сказать, в качестве клиентов. (В нашей истории их можно сравнить с очень глупым, очень богатым клиентом, который нанимает лучших инженеров для создания машины выживания. Если бы не он, инженеры не получили бы хорошо оплачиваемую работу, и именно его выживание окупает артефакт, который они создают.) Кто или что занимается проектированием? Само собой, Мать-Природа – или, если выражаться буквально, долгий и медленный процесс эволюции путем естественного отбора.

На мой взгляд, самое удивительное свойство процесса эволюции – его поразительная способность воспроизводить некоторые свойства человеческого сознания (разумный творец), не обладая при этом другими его свойствами. Гораздо подробнее об этой теме – о размышлениях об эволюции – мы поговорим в части VI, а пока я хочу описать тесную связь, которая, по моему мнению, существует между любой приемлемой теорией значения и теорией эволюции. Хотя не лишним будет в очередной раз подчеркнуть, что естественный отбор не заглядывает в будущее и не имеет цели, не стоит забывать и тот факт, что процесс естественного отбора зарекомендовал свою исключительную чувствительность к рациональным обоснованиям, без конца делая “выбор”, а также “распознавая” и “оценивая” множество неявных взаимодействий. Выражаясь более провокационно, в процессе работы естественный отбор может “выбирать” конкретную конструкцию по определенной причине, но при этом не “представлять” ни свой выбор, ни его причины ни сознательно – ни бессознательно! Сердца были “выбраны”, потому что они превосходно качают кровь, а не потому что их ритмичное биение чарует, но вполне возможно, что чарующее биение все же стало причиной, по которой естественный отбор “выбрал” что-то другое.

Подобно тому как владелец панамской франшизы “Пепси-колы” может выбрать четвертачник за его способность распознавать четвертаки бальбоа и приспособить его в качестве детектора четвертаков бальбоа, эволюция может выбрать какой-либо орган за его способность насыщать кровь кислородом и сделать его легким. И только на основании подобных проектных “решений” или “обусловленных” эволюцией целей – смыслов существования – мы способны идентифицировать поступки, действия, восприятия, убеждения и другие категории народной психологии[40].

Идея о том, что мы сами представляем собой артефакты, спроектированные естественным отбором, одновременно убедительна и знакома. Кое-кто и вовсе сказал бы, что по этому вопросу серьезных разногласий быть не может[41]. Почему же тогда ее отвергают не только креационисты и идеологи “разумного замысла”, но и (в некотором роде подсознательно) такие мыслители, как Сёрл, Фодор и другие? Я полагаю, дело в том, что она имеет два неочевидных следствия, которые кое-кому кажутся неудобоваримыми. Во-первых, если мы “всего лишь” артефакты, мы не имеем особой власти над смыслом наших сокровенных мыслей – если эти мысли вообще наделены смыслом, – хотя именно мы эти мысли рождаем. Четвертачник превращается в ч-бальбер, не меняя своей внутренней природы: состояние, которое раньше значило одно, теперь означает другое. То же самое, в принципе, может случиться и с нами, если мы представляем собой лишь артефакты, то есть если нашу интенциональность следует считать не исходной, а производной. (Джонс, к примеру, не властен определять, думает он о лошадях или о шмошадях.) Во-вторых, если мы действительно представляем собой артефакты, дело не только в том, что мы лишены гарантированного привилегированного доступа к глубинным фактам, фиксирующим значение наших мыслей, но и в том, что этих глубинных фактов не существует. Порой функциональная интерпретация очевидна (сердце очевидно представляет собой насос, а глаз очевидно нужен, чтобы видеть), но когда это не так и нам приходится читать мысли Матери-Природы, никакого текста для интерпретации нет. Когда “предмет для обсуждения” о собственной функции рождает противоречия – когда есть достаточные основания для более чем одной интерпретации, – этого предмета просто не существует!

30. Радикальный перевод и кроссворд Куайна

Утверждение о том, что при столкновении двух в равной степени вероятных функциональных интерпретаций не существует глубинных фактов, на основании которых вопрос может быть решен однозначно, лучше и ярче всего аргументировал философ У. В. О. Куайн (1960), предложивший принцип неопределенности радикального перевода и отстоявший его с помощью знаменитого насоса интуиции. Допустим, в Тихом океане открыли обособленный остров, скажем, населенный непонятно откуда появившимися людьми, говорящими на языке, на котором не говорит больше никто. В отсутствие двуязычных переводчиков с этого языка антропологи и лингвисты должны постичь его путем наблюдений и череды проб и ошибок при взаимодействии с местным населением – эту задачу Куайн назвал “радикальным переводом”. В принципе, заявил Куайн, два ученых, которым поручена задача составления пособия по переводу с этого экзотического языка, могут создать существенно разные, но в равной степени качественные пособия, где одни и те же слова местных жителей будут переводиться по-разному, но однозначно определить, какой из переводов верен, будет невозможно! Многим философам эта идея кажется слишком радикальной, чтобы воспринимать ее всерьез, поэтому они просто не обращают на нее внимания и придерживаются своих традиционных методов. Вот инструмент мышления, созданный специально для того, чтобы эта идея стала казаться как минимум правдоподобной, если не совершенно очевидной. Нужно объяснить две вещи: (1) как утверждение Куайна может быть правдой (“в принципе”) и (2) почему, несмотря на это, не представляется возможным привести для него реальный пример.

Я регулярно предлагаю своим студентам решить следующий кроссворд. Через несколько минут большинство из них заявляют, что справились с задачей. Прежде чем читать дальше, попробуйте решить его сами.

Вы справились с задачей? Если да, какое решение вы нашли? Кроссворд имеет два решения, примерно в равной степени изящных (они спрятаны далее на страницах этой книги, чтобы вы успели найти оба, прежде чем я их оглашу). Хоть кроссворд и невелик, на его составление у меня ушло несколько часов, поскольку необходимо было выполнить многочисленные требования, значительно ограничивающие количество возможных вариантов. Если вы мне не верите, попробуйте составить кроссворд побольше и получше! (Прошу вас, если вам это удастся, пришлите его мне. Я стану использовать его вместо собственного.)

Любой, кто спрашивает: “Что на самом деле значит номер 1 по вертикали?” – предается неуместному реализму. Предмета для обсуждения не существует. Я специально составил кроссворд таким образом, чтобы этого предмета не существовало. К примеру, я не пробовал составить кроссворд с одним набором ответов (исторически первых, или оригинальных, а “следовательно”, настоящих ответов), а затем придумать второй набор. Я работал над двумя решениями одновременно, выбирая наиболее подходящие слова из составленного мною списка четырехбуквенных слов со сходными значениями.

Составить такой кроссворд возможно, поскольку нормы определений допускают некоторую гибкость. Оба решения включают в себя слова, которые едва подходят под данные определения, но совокупность остальных ответов (холизм, если использовать жаргон философов) стягивает слова в две довольно стабильные конфигурации. Какова вероятность, что не существует третьего решения, которое было бы ничуть не хуже первых двух? Криптографическая максима гласит: если найдено одно решение задачи, это решение единственное. Только в особых обстоятельствах решения может быть два, но подобные примеры показывают нам, что существование единственного ответа на вопрос такого рода есть не метафизическая необходимость, а лишь в высшей степени вероятный результат весьма серьезных ограничений.

Люди гораздо сложнее кроссвордов и компьютеров. Их мозг устроен изощренным образом, полон нейромодуляторов и существует в теле, которое тесно взаимодействует с миром. Кроме того, их эволюционная и личная история внедряет их в мир, предполагающий гораздо больший размах интерпретации, чем внедрение кроссворда в лингвистическое сообщество. В связи с этим Рут Милликен (к примеру) права, когда утверждает, что с учетом природы конструктивных ограничений крайне маловероятно существование различных способов содрать шкуру с кошки, которые предполагали бы две радикально разные, совершенно неопределимые, абсолютно равнозначные интерпретации. На практике неопределенностью радикального перевода можно пренебречь. И все же принцип работает. Неопределенности радикального перевода не возникает не потому, что – и это метафизический факт – там, в голове, существуют “реальные значения” (Куайн называл это “мифом о музее” значений, своей главной целью). Неопределенности в реальном мире не возникает потому, что существует слишком большое количество независимых условий, которые надо удовлетворить, в связи с чем криптографическая максима заверяет нас, что поводов для волнения ничтожно мало. Когда неопределенность грозит реальному миру, определенность прочтения в итоге обеспечивают всегда “поведенческие” или “диспозиционные” – и тому подобные – факты, а не какая-то загадочная “каузальная сила” или “внутренняя семантичность”. Интенциональная интерпретация почти всегда ограничивается единственной интерпретацией, но в критической ситуации, которая теоретически может возникнуть, если все проверки пройдут сразу две интерпретации, не будет никаких глубинных фактов, чтобы определить, какая из них “верна”. Факты действительно определяют интерпретации, но эти факты всегда “поверхностны”, а не глубинны.

31. Семантические и синтаксические движки

Как значение может создавать различие? Казалось бы, значение не является физическим свойством вроде температуры, массы или химического состава, а потому вряд ли может что-то спровоцировать. Задача мозга состоит в том, чтобы извлекать значение из потока энергии, поступающего через органы чувств, с целью улучшения перспектив тела, в котором этот мозг пребывает и которое питает его энергией. Мозг должен “творить будущее” в форме предвосхищения всех вещей, которые важны для адекватного управления телом. Мозг требует огромных энергетических затрат, а потому, если он не справляется со своей работой, он даром ест свой хлеб. Иными словами, мозг должен выполнять функцию семантического движка. При этом мозг состоит из бесчисленного множества молекулярных фрагментов, которые взаимодействуют друг с другом согласно строгим законам химии и физики, реагируя на формы и силы. Иными словами, мозг на самом деле представляет собой лишь синтаксический движок.

Допустим, вы попросили инженеров сконструировать определитель подлинных долларовых купюр – или детектор фальшивок, что, в общем-то, одно и то же: в соответствии с техническим заданием он должен складывать все подлинные доллары в одну стопку, а все фальшивки – в другую. Это невозможно, скажут инженеры, потому что сконструированная нами машина сможет реагировать только на “синтаксические” свойства: физические детали – толщину и химический состав бумаги, форму и цвет чернильных узоров, наличие или отсутствие других физических характеристик, которые сложно подделать. Они скажут, что на основании этих “синтаксических” характеристик могут сконструировать достаточно хороший, но не защищенный от ошибок детектор фальшивок. Он будет стоить дорого, но опосредованно и с погрешностью все же будет выявлять фальшивки достаточно хорошо, чтобы окупить свою разработку и эксплуатацию.

Любая конфигурация элементов мозга подвержена таким же ограничениям. Под действием физико-химических сил она будет выполнять свою задачу вне зависимости от смысла вводимых данных (или их вроде как смысла). Не стоит заблуждаться и полагать, будто мозг, будучи живым и состоящим из белков, а не из кремния и металла, может определять значения непосредственным образом, благодаря содержащейся в нем чудо-ткани. Физика всегда превыше значения. Настоящий семантический движок, реагирующий непосредственно на значения, подобен вечному двигателю – он физически невозможен. Как же тогда мозг справляется со своей задачей? Будучи синтаксическим движком, он копирует или воспроизводит компетенции невозможного семантического движка[42]. Это вообще возможно? Некоторые философы утверждают, что если микрокаузальная теория работы мозга полна (и не имеет никаких таинственных пробелов), то значения просто не имеют возможности ни на что повлиять. В главе 33 мы познакомимся с насосом интуиции, который демонстрирует, что это не так, показывая, как семантические свойства – такие как истина, значение или ссылка – играют неустранимую роль в некоторых очевидно каузальных процессах. Но прежде чем обратиться к этому достаточно сложному насосу интуиции, я хочу изучить более простую модель, которая позволит нам обнажить ряд сомнений относительно философских насосов интуиции в целом, а также при удачном раскладе поможет развеять некоторые опасения, мешающие полному пониманию.

32. Болотный человек и коровоакула

Насосы интуиции должны работать четко и эффективно, подкачивая необходимую интуицию, а затем снова отправляясь в запас. Но часто насосы интуиции провоцируют целый сонм опровержений, контропровержений, поправок и расширений. Один из лучших американских философов двадцатого века Дональд Дэвидсон однажды сказал мне, что жалеет о создании этого насоса интуиции, поскольку он разжег бесконечные и лишь периодически проливающие свет на проблему споры. Знакомьтесь с болотным человеком – любимцем многих философов, но только не Дэвидсона (1987):

Допустим, молния ударила в сухое дерево на болоте, а я стоял рядом. Мое тело разлетелось на мельчайшие частицы, в то время как дерево по случайному совпадению (и с использованием других молекул) превратилось в моего физического двойника. Мой двойник, болотный человек, движется ровно так, как двигался я: следуя своей природе, он уходит с болота, встречает и вроде бы узнает моих друзей, а также здоровается с ними по-английски. Он живет у меня дома и, кажется, пишет статьи о радикальной интерпретации. Никто не видит разницы.

Но разница есть. Мой двойник не узнает моих друзей – он вообще не может ничего узнавать, поскольку он ничего не познавал изначально. Он не может знать, как зовут моих друзей (хотя и кажется, что он это знает); он не может помнить мой дом. К примеру, он не может обозначать словом “дом” то же самое, что обозначаю им я, потому что произносимое им слово “дом” не было усвоено им в контексте, который мог бы придать ему верное значение – или какое-либо значение вообще. Полагаю, ни при каких условиях нельзя сказать, что слова моего двойника наделены значением, а также что он имеет какие-либо мысли. [pp. 443–444]

От внимания философов не ускользнуло, что наши коллеги-ученые из других областей – особенно специалисты по точным наукам – нередко с трудом скрывают скептицизм, когда вопросы о Земле-Двойнике и болотном человеке начинают рассматриваться всерьез. В чем же дело? Виноваты ученые, которые предстают неискушенными обывателями, не воспринимающими тонкости философских изысканий, или же философы, потерявшие связь с реальностью? Скорее (это вам намек), мне не стоит об этом говорить.

Подобные гротескные примеры доказывают то или иное положение, намеренно сводя на нет все характеристики явления, кроме одной, которую обычно обходят вниманием, и в результате действительно важное становится очевидным. В примере с Землей-Двойником внутреннее сходство максимально (вас отправляют на Землю-Двойник, но не дают вам шанса заметить эту серьезную перемену), поэтому ответственным за подсказки нашей интуиции можно считать внешний контекст. В примере с болотным человеком будущие диспозиции и внутренние состояния остаются неизменными, а “история” сводится на нет. Таким образом, эти мысленные эксперименты по своей структуре напоминают научные эксперименты, в которых предпринимается попытка изолировать важное взаимодействие переменных, при условии, что все остальные переменные не изменяются. Проблема таких экспериментов в том, что зависимой переменной в них выступает интуиция – ведь это и есть насосы интуиции, – а участие воображения в генерации интуитивных озарений контролировать сложнее, чем признают философы. (Несколько упорных башмаков, которые мы изучим, на самом деле подавляют воображение читателей, искажают их интуитивные озарения и тем самым обесценивают “результаты” мысленного эксперимента.)

Но в этих экспериментах возникает и другая, более глубокая проблема. Придумывать примеры для “доказательства” других концептуальных моментов сродни тому, чтобы играть в игру. Допустим, корова родила существо, на атомном уровне неотличимое от акулы. Будет ли оно акулой? Если задать этот вопрос биологу, он в лучшем случае сочтет, что вы неуклюже пытаетесь пошутить. Или допустим, что злой демон может своей улыбкой обращать воду в твердое состояние при комнатной температуре. Будет ли эта демоническая вода льдом? Эта гипотеза слишком глупа, чтобы всерьез на нее отвечать. По мнению некоторых философов, логика допускает существование улыбающихся демонов, коровоакул, зомби и болотных людей, даже если их существование не допускает номология (или каузальность). Этим философам это кажется важным. Но не мне. Надо полагать, столь широкий размах контрфактуальности мотивирован тем, что получаемый в итоге ответ говорит нам о сути обсуждаемой темы. Но кто сегодня верит в такую суть? Только не я.

Рассмотрим параллельный вопрос, который мы могли бы задать о магнитах, заметив, что есть два конкурирующих кандидата на роль “определителя истины” – основного свойства, или сути, – магнитов: (а) все магниты притягивают железо и (б) все магниты обладают определенной внутренней структурой (назовем ее М-структурой). Был ли старый, поведенческий критерий (а) в итоге вытеснен новым, структурным критерием (б), или же последний просто редукционистским образом объяснил первый? Чтобы выяснить это, нужно представить, как мы задаем ученым следующие вопросы в духе примера с болотным человеком. Допустим, вы нашли объект, который притягивает железо, но не обладает М-структурой (как стандартные магниты). Назовете ли вы его магнитом? Или же, допустим, вы нашли объект, который обладает М-структурой, но не притягивает железо. Назовете ли вы магнитом его? Физики ответили бы, что, случись им наткнуться на любой из этих объектов, перед ними встали бы гораздо более серьезные вопросы, чем вопрос об их названии. Вся их научная картина зависит от наличия глубинной закономерности между структурой атомных диполей в магнитных доменах и магнетизмом железа, поэтому “факт” логической возможности нарушить эту закономерность их не интересует. Однако их интересует реальная ковариантность “структурных” и “поведенческих” факторов. Обнаружив нарушение закономерностей, они внесут соответствующие изменения в свои научные теории и позволят терминам самим встать по местам.

Обладает ли болотный человек мыслями и говорит ли по-английски? Считать ли коровоакулу акулой? Она плавает, как акула, и успешно спаривается с другими акулами. Ах, разве я вам не сказал? На атомном уровне она неотличима от акулы, вот только в ее клетках коровья ДНК. Невозможно? Логически невозможным признать это нельзя (скажут философы). Но очевидная невозможность этого делает дальнейшую дискуссию нецелесообразной. Совершенно ясно, скажем, что “следы” воспоминаний Дэвидсона физически не могут оказаться в структуре мозга болотного человека, а акула не может сформироваться из клеток, содержащих коровью ДНК. Хотя существование болотного человека и нельзя признать логически невозможным, пускай и потому только, что грандиозные совпадения наподобие тех, которые необходимы для создания сущностей вроде болотного человека, нельзя считать логически невозможными по определению, но они никогда не происходят на самом деле, так кому какая разница, что мы сказали бы, если бы это все же произошло?

“Мне это важно, – скажет философ, который остерегается риторических вопросов. – На мой взгляд, необходимо всегда предельно четко определять все термины, учитывая все логически возможные исходы. Только так можно добраться до истины”. Но так ли это? В реальном мире прошлая история и будущая функция связаны многожильными проводами эволюции, развития и обучения. Именно потому, что тело Дэвидсона годами двигалось по определенной траектории, Дэвидсон получил все свои воспоминания, убеждения и представления, а настоящей замены этим процессам естественного накопления знаний не существует. На мой взгляд, вынесение вердикта по воображаемым вопросам, нарушающим эти условия, нецелесообразно. Вообще-то мне кажется, что подобные вымученные примеры приводятся специально, чтобы создать воображаемую дихотомию, скорее склоняющую вас к вседозволенности. “Нет, – скажет философ. – Это не ложная дихотомия! Чисто теоретически мы приостанавливаем действие законов физики. Разве не так поступил Галилей, когда не стал учитывать в своем мысленном эксперименте силу трения?” Да, но общее правило проистекает из сравнения: полезность мысленного эксперимента обратно пропорциональна степени его отклонения от реальности.

Земля-Двойник физически невозможна, но не настолько невозможна, как болотный человек! (Не думайте, что многомировая интерпретация квантовой механики, которая завоевывает все большую популярность в определенных кругах, доказывает физическую возможность существования Земли-Двойника; даже при условии существования бесконечного множества вселенных, включая [бесконечное?] множество вселенных с планетами, почти в точности похожими на Землю, мы не можем отправить ни на одну из них землянина.) Отправка четвертачника в Панаму, напротив, не просто возможна – вполне вероятно, такое даже случалось на самом деле. Нам не нужно приостанавливать действие законов природы, чтобы представить это путешествие в мельчайших подробностях.

33. Два черных ящика

Жили-были два больших черных ящика, А и Б, соединенные длинным изолированным медным проводом. На ящике А было две кнопки, обозначенных α и β, а на ящике Б было три лампочки, красная, зеленая и желтая. Ученые, изучавшие поведение этих ящиков, заметили, что при каждом нажатии кнопки α на ящике А на ящике Б ненадолго загоралась красная лампочка, а при каждом нажатии кнопки β на ящике А ненадолго загоралась зеленая лампочка. Желтая лампочка не загоралась никогда. Ученые провели несколько миллиардов тестов в различных условиях, но не обнаружили исключений. Они пришли к выводу о наличии каузальной закономерности, которую сформулировали следующим образом:

все нажатия на α включают красную лампочку

все нажатия на β включают зеленую лампочку

Они установили, что эта каузальная связь каким-то образом осуществляется через медный провод, потому что при перерезании провода ящик Б переставал реагировать, а при простой изоляции ящиков без перерезания провода закономерность не нарушалась. Естественно, ученым хотелось узнать, как обнаруженная ими каузальность передается по проводу. Возможно, подумали они, нажатие на кнопку α пускает по проводу низковольтный импульс, включающий красную лампочку, а нажатие на кнопку β пускает высоковольтный импульс, включающий зеленую лампочку. А возможно, нажатие на кнопку α пускает единичный импульс, включающий красную лампочку, а нажатие на кнопку β – двойной. Очевидно, в проводе всегда должно происходить что-то одно при нажатии на кнопку α и что-то другое при нажатии на кнопку β. Необходимо было установить, что именно происходит, поскольку это знание объяснило бы замеченную учеными каузальную закономерность.

Вскоре на провод установили жучок, который показал, что на самом деле все сложнее. При нажатии любой из кнопок на ящике А по проводу к ящику Б посылалась длинная цепочка прерывистых импульсов – переменных сигналов, или бит (если точно, 10 000 бит). Но цепочка эта каждый раз была разной!

Очевидно, цепочки бит должны были обладать каким-то свойством или атрибутом, который обусловливал включение красной лампочки в одном случае и зеленой в другом. Что это могло быть за свойство? Ученые решили открыть ящик Б и посмотреть, что происходит с цепочками бит, когда они достигают цели. Внутри ящика Б ученые обнаружили обычный цифровой серийный суперкомпьютер, располагающий большим объемом памяти, в котором содержалась огромная программа и огромная база данных – и обе они, само собой, были написаны другими цепочками бит. Проследив влияние входящих цепочек бит на программу этого компьютера, ученые не заметили ничего необычного: входящие цепочки всегда добирались до ЦП (центрального процессора) в неизменном виде, после чего над ними за считаные секунды производилось несколько миллиардов операций, в результате чего всегда получался один из двух исходящих сигналов, единица (включавшая красную лампочку) или ноль (включавший зеленую лампочку). Ученые выяснили, что в любом случае они могли объяснить каждый шаг каузальности на микроскопическом уровне без каких-либо сложностей и противоречий. У них не было оснований предполагать вмешательство сверхъестественных сил, а когда, к примеру, они пробовали снова и снова отправлять ЦП одну и ту же цепочку бит, программа в ящике Б всегда выдавала один и тот же результат, зажигая красную или зеленую лампочку.

Но это было довольно любопытно, поскольку, хоть ящик Б и выдавал всегда один и тот же результат, промежуточные шаги на пути к нему различались. Он почти всегда проходил через разные физические состояния, прежде чем выдать одинаковый результат. Само по себе это не представляло загадку, поскольку программа сохраняла копию каждой входящей цепочки бит, а потому, когда та же самая цепочка приходила во второй, третий или тысячный раз, состояние памяти компьютера всякий раз несколько отличалось. Но результат всегда оставался одним: если при первом получении конкретной цепочки бит загоралась красная лампочка, затем для той же цепочки всегда загоралась красная лампочка, и та же закономерность действовала и для зеленых цепочек (как их стали называть ученые). Ученым очень хотелось выдвинуть гипотезу, что все цепочки либо красные (они зажигают красную лампочку), либо зеленые (они зажигают зеленую лампочку). Но, само собой, ученые тестировали не все возможные цепочки, а лишь цепочки, генерируемые ящиком А.

Решив проверить свою гипотезу, ученые на время отсоединили ящик А от ящика Б и стали посылать в ящик Б вариации исходящих цепочек ящика А. Какой же случился переполох, когда ученые увидели, что измененные ими цепочки ящика А почти всегда провоцировали включение желтой лампочки! Казалось, ящик Б обнаруживает их вмешательство. Однако не было сомнений, что ящик Б с готовностью примет созданные человеком версии красных цепочек, мигнув красной лампочкой, и созданные человеком версии зеленых цепочек, мигнув зеленой лампочкой. Желтая лампочка обычно – почти всегда – загоралась лишь тогда, когда в красной или зеленой цепочке меняли один – или более – бит. “Вы убили ее!” – воскликнул кто-то однажды, увидев, как “подделанная” красная цепочка превращается в желтую, и это дало толчок множеству спекуляций о том, что красные и зеленые цепочки в некотором роде живы – возможно, они представляют собой мужское и женское начало, – а желтые цепочки мертвы. Какой бы привлекательной ни казалась эта гипотеза, она в итоге ни к чему не привела, хотя шквал экспериментов с несколькими миллиардами случайных вариаций цепочек в 10 000 бит длиной и подталкивал ученых к выводу о существовании трех типов цепочек – красных, зеленых и желтых, – причем в общей массе количество желтых цепочек было на много порядков больше количества красных и зеленых цепочек (подробнее об этом см. в главе 35). Почти все цепочки были желтыми. Это делало обнаруженную учеными красно-зеленую закономерность лишь более любопытной и загадочной.

Что же в красных цепочках зажигало красную лампочку, и что в зеленых цепочках зажигало зеленую? Само собой, в каждом конкретном случае никакой загадки не было. С помощью суперкомпьютера в ящике Б ученые могли проследить каузацию в каждой конкретной цепочке и увидеть, как она, демонстрируя отрадный детерминизм, провоцировала включение красной, зеленой или желтой лампочки в соответствии с характером цепочки. Однако они не могли понять, как определить, какую из трех лампочек будет зажигать новая цепочка, просто изучая ее (и не “моделируя” ее эффект в ящике Б). Эмпирические данные свидетельствовали об очень высокой вероятности того, что новая цепочка будет желтой, если только это не цепочка, исходящая из ящика А, поскольку в таком случае с вероятностью более чем миллиард к одному эта цепочка должна быть либо красной, либо зеленой, хотя никто и не мог сказать, какой именно, не пропустив ее через ящик Б и не увидев, как сработала программа.

Возможно, разгадка таилась в ящике А. Открыв его, ученые нашли второй суперкомпьютер другой конфигурации и модели, на котором работала другая сложная программа, но при этом он все же был обычным цифровым компьютером. Вскоре ученые установили, что в него встроены “часы”, тикающие по несколько миллионов раз за секунду, и всякий раз при нажатии на любую из кнопок компьютер первым делом проверял “время” по этим часам (например, 101101010101010111) и разбивал его на цепочки, которые затем использовал, чтобы определить, какие подпрограммы в каком порядке исполнять и к какому фрагменту памяти обращаться в первую очередь при подготовке цепочки бит для отправки по проводу.

Ученые смогли определить, что эта сверка часов (которая была фактически случайной) на деле гарантировала невозможность повторной отправки одной и той же цепочки бит. Однако, несмотря на случайный или псевдослучайный характер этого события, при каждом нажатии кнопки α компьютер неизменно выдавал цепочку бит, включающую красную лампочку, а при каждом нажатии кнопки β – цепочку бит, включающую зеленую лампочку. Ученым удалось даже обнаружить несколько аномалий: примерно в одном из миллиарда случаев нажатие кнопки α приводило к выдаче зеленой цепочки или нажатие кнопки β приводило к выдаче красной цепочки. Этот крошечный изъян в совершенной картине лишь раззадоривал ученых, желавших объяснить закономерность.

В один прекрасный день о себе заявили два ИИ-программиста, которые создали ящики, и объяснили, как они устроены. (Не читайте это, если хотите разгадать загадку сами.) Ящик А сконструировал Ал, который много лет работал над “экспертной системой” – базой данных, содержащей “истинные высказывания” обо всем на свете, и механизмом вывода для обработки содержащихся в базе данных аксиом. База данных хранила статистику Главной лиги бейсбола, метеорологические данные, биологическую таксономию, историю народов мира и множество других сведений. Ящик Б создал швед Бо, который в то же время работал над конкурирующей базой данных “мирового знания” для собственной экспертной системы. Каждый из них наполнил свои базы данных таким количеством “истин”, какое смог загрузить за годы работы[43].

Однако со временем экспертные системы их утомили, и оба программиста решили, что практические перспективы этой технологии сильно преувеличены. Системы не слишком хорошо решали интересные задачи, или не слишком хорошо “думали”, или не слишком хорошо “находили нестандартные пути решения проблем”. Благодаря своим машинам выбора, хорошо они справлялись лишь с одним – с генерацией множества истинных предложений (на соответствующих языках) и проверкой входящих предложений (на соответствующих языках) на истинность или ложность относительно их вроде как знания. Ал и Бо встретились и нашли применение плодам своего тщетного труда. Они решили сделать философскую игрушку. Выбрав лингва франка для перевода между двумя имеющимися у них репрезентативными системами (им стал английский в стандартной кодировке ASCII)[44], они соединили машины с помощью провода. При каждом нажатии кнопки α машина А случайным (или псевдослучайным) образом выбирала одно из своих “убеждений” (либо хранимую в ее памяти аксиому, либо вывод, сделанный на основе имеющихся у нее в распоряжении аксиом), переводила его на английский (на компьютере английские буквы заранее задавались в кодировке ASCII), добавляла достаточное количество бит после точки, чтобы общее число бит достигло 10 000, и отправляла итоговую цепочку машине Б, которая переводила входящие данные на свой язык (шведский лисп) и сравнивала со своими “убеждениями” – то есть со своей базой данных. Поскольку обе базы данных содержали истины, причем примерно одинаковые, благодаря работе машин вывода, всякий раз, когда А отправляла Б “убеждение”, которое считала истинным, Б тоже признавала это “убеждение” истинным и оповещала об этом миганием красной лампочки. Когда же А отправляла Б “убеждение”, которое считала ложным, Б признавала его ложным и объявляла о своем решении миганием зеленой лампочки.

Вносимые в цепочку изменения почти всегда приводили к возникновению ошибок в зашифрованной в этой цепочке английской фразе, если только изменения не вносились лишь в случайную последовательность бит в самом конце. Непримиримая к опечаткам, Б реагировала на это миганием желтой лампочки. При использовании случайной цепочки бит вероятность того, что эта цепочка не будет четко сформулированной по-английски в кодировке ASCII истиной или ложью, была чрезвычайно велика, а потому чаще всего загоралась желтая лампочка.

Итак, сказали Ал и Бо, таинственная каузальность красного на самом деле объяснялась тем, что красный обозначал истинность английской фразы, а зеленый – ее ложность. Вдруг многолетние старания ученых превратились в детскую игру. Теперь любой мог до умопомрачения генерировать красные цепочки. Достаточно было просто записывать фразы вроде “Дома больше орехов”, “Киты не летают” или “Трижды четыре на два меньше, чем дважды семь” в кодировке ASCII. Для генерации зеленой цепочки подошли бы фразы вроде “Девять меньше восьми” или “Нью-Йорк – столица Испании”. Вскоре философы сделали ряд любопытных находок – так, они обнаружили цепочки, которые были красными при первых ста отправках Б, но зелеными после (например, написанная в кодировке ASCII фраза “Эта фраза отправлялась тебе на проверку менее ста одного раза”).

Но некоторые философы заметили, что красная и зеленая характеристики цепочек на самом деле не тождественны английской истине и английской лжи. В конце концов, существуют английские истины, для записи которых в кодировке ASCII потребуются миллионы бит. К тому же, несмотря на все старания, Ал и Бо не всегда помещали в свои программы факты. К примеру, некоторые расхожие представления, считавшиеся истинными в то время, когда программисты работали над своими базами данных, с тех пор были опровергнуты. Характеристику цепочки – каузальную характеристику – красноты по множеству причин нельзя было считать тождественной характеристике английской истины. Итак, возможно, лучше было сказать, что красный означает относительно короткую фразу на английском языке в кодировке ASCII, описывающую нечто, что вроде как считает истинным ящик Б (вроде как убеждения которого почти всегда истинны). Одних философов удовлетворила эта формулировка, но другие стали придираться, по разным причинам настаивая, что это определение нельзя признать точным или что существуют контрпримеры, которые невозможно отбросить не ad hoc, и так далее. Но, как заметили Ал и Бо, лучшего описания этого свойства не найти, тем более что ученым все равно нужно было именно такое объяснение. Разве загадка красных и зеленых цепочек не была полностью решена? Более того, разве теперь, после ее решения, не стало очевидно, что не стоило и надеяться объяснить каузальную закономерность тем, с чего мы начали рассказ – что все нажатия на α включают красную лампочку, а все нажатия на β включают зеленую лампочку, – не прибегая к использованию некоторых семантических (или менталистских) терминов?

Некоторые философы заявили, что новообретенное описание закономерности происходящей в проводе активности можно использовать для предсказания поведения ящика Б, однако закономерность эта не каузальна. Истинность и ложность (и любые скорректированные заменители, описанные выше) представляют собой семантические характеристики, а потому совершенно абстрактны, из чего следует, что они не могут лежать в основе каузации. Чепуха, ответили другие. Нажатие на кнопку α приводит к включению красной лампочки с той же неизбежностью, с которой поворот ключа в замке зажигания приводит к включению двигателя вашей машины. Если бы оказалось, что по проводу передаются просто высоко- и низковольтные сигналы или единичные и двойные импульсы, никто не стал бы сомневаться, что это образцовая каузальная система. Тот факт, что эта система оказалась машиной Руба Голдберга, не показал снижения каузальности надежности связи между нажатием на α и включением красной лампочки. Более того, в каждом конкретном случае ученые могли проследить точный путь микрокаузации, полностью объясняющий результат[45].

Убежденные этими аргументами, другие философы стали утверждать, будто это показывает, что характеристики красноты, зелени и желтизны на самом деле не были семантическими или менталистскими, но были лишь имитацией семантических характеристик, лишь “словно бы” семантическими характеристиками. На самом деле краснота и зелень представляли собой очень, очень сложные синтаксические характеристики. Однако эти философы отказывались говорить, какие именно это были синтаксические характеристики, или объяснять, как даже маленькие дети могут быстро и надежно генерировать или распознавать их. Тем не менее эти философы полагали, что должно быть чисто синтаксическое описание закономерности, поскольку, в конце концов, рассматриваемые каузальные системы были “просто” компьютерами, а компьютеры – это “просто” синтаксические движки, не способные к реальной “семантичности”.

“Мы полагаем, – ответили Ал и Бо, – что если бы внутри черных ящиков вы обнаружили нас, играющих с вами по той же схеме, то вы бы смягчились и согласились, что оперативной каузальной характеристикой была настоящая истина (или, во всяком случае, истина, которая считалась настоящей). Можете ли вы предложить достаточное основание для этого разделения?” Одних это спровоцировало сказать, что в определенном важном смысле Ал и Бо на самом деле сидели в ящиках, поскольку именно они создали соответствующие базы данных как модели собственных убеждений. Других это спровоцировало заявить о полном отсутствии семантических или менталистских характеристик в мире. Содержимое, сказали они, уничтожено. Дебаты продолжались годами, но загадка, с которой мы начали, была разгадана.

Блокировка выходов

На этом заканчивается история о двух черных ящиках. Опыт учит нас, однако, что не бывает мысленных экспериментов, сформулированных так четко, чтобы ни один философ не мог истолковать их ошибочно, поэтому, чтобы предупредить ряд наиболее вероятных ошибочных трактовок, я откровенно укажу на несколько важнейших деталей и объясню их роль в этом насосе интуиции.

(1) Устройства в ящиках А и Б представляют собой не что иное, как автоматические энциклопедии. Это даже не “ходячие энциклопедии”, а просто “ящики истин”. Ничто в этой истории не предполагает и не намекает, что эти устройства – сознательные, или думающие, объекты, или даже агенты (агентами их можно назвать разве что в крайне ограниченном смысле слова – в том же смысле, в котором агентом можно назвать термостат). Они представляют собой совершенно скучные интенциональные системы, зацикленные на выполнении единственной простой задачи. (Само собой, то же самое можно сказать и о компьютере IBM Watson.) В них содержится большое число истинных высказываний и машины логического вывода, необходимые для генерации новых истин, а также для проверки “истинности” высказываний в сопоставлении с существующими базами данных.

(2) Поскольку две системы создавались независимо, нельзя ожидать, что в них содержатся (на самом деле или хотя бы по сути) в точности одинаковые истины, но чтобы фокус работал так хорошо, как я описываю в истории, нам стоит полагать, что базы данных достаточно сильно перекрывают друг друга, а потому крайне маловероятно, чтобы ящик Б не признал истинным утверждение, сгенерированное в качестве истины ящиком А. На мой взгляд, это обеспечивают два соображения: (i) пускай Ал и Бо живут в разных странах и говорят на разных языках, они все же существуют в одном мире; (ii) хотя существует бесчисленное множество истинных высказываний об этом мире (нашем мире), тот факт, что в задачу Ала и Бо входило создание полезных баз данных, гарантирует, что две независимо разработанные системы будут в значительной степени перекрывать друг друга. Пускай Ал, возможно, знал, что в его двадцатый день рождения его левая нога была ближе к Северному полюсу, чем к Южному, а Бо не забыл, что его первого учителя французского звали Дюпоном, вряд ли они бы решили поместить эти истины в свои базы данных. Если вы сомневаетесь, что одно лишь их намерение создать пригодные для международного использования энциклопедии обеспечит столь сильное соответствие между базами данных, просто добавьте к этому грубоватую деталь и скажите, что за годы программирования они успели договориться, какие темы стоит осветить.

(3) Почему бы не взять Ала и Боба (тоже американца) или, если уж на то пошло, почему бы просто не поместить в ящик Б дубликат системы Ала? Потому что в моей истории крайне важно, что никаким простым, поддающимся обнаружению синтаксическим подбором пар закономерность объяснить невозможно. Именно поэтому система Бо написана на шведском лиспе – чтобы скрыть от любопытных глаз основополагающие семантические сходства структур данных, к которым ящик А обращается при генерации фраз, а ящик Б – при переводе этих фраз и проверке их истинности. Будучи физическими системами, компьютеры в лучшем случае должны представлять собой синтаксические движки, реагирующие непосредственно на физически измеряемые различия, а не на значения. Однако и система А, и система Б были разработаны таким образом, чтобы как можно лучше походить на воображаемого всезнайку, семантический движок, полный понимаемых истин. Поскольку две различные синтаксические системы, А и Б, были созданы, чтобы походить на один и тот же семантический движок, единственный способ объяснить демонстрируемую ими любопытную закономерность – это подняться на уровень семантического движка, где истины осознаются, а убеждения формируются намеренно. В таком случае нужно было создать две системы, которые демонстрировали бы описанную ранее восхитительную закономерность внешнего поведения, но внутренне как можно сильнее отличались бы друг от друга, чтобы объяснить наблюдаемую закономерность мог только тот факт, что их внутренняя структура представляет собой систематически организованные представления об окружающем мире. (Вспомните, что говорилось на эту тему в главе 13.)

Можно сделать паузу и спросить, могут ли две такие системы быть настолько непостижимыми, чтобы к ним нельзя было применить обратное проектирование. Иными словами, могли ли ученые так долго биться над этой загадкой? Учитывая, каких головокружительных высот достигла криптография, прежде чем давать ответ на этот вопрос, стоит подумать как минимум трижды. Я не знаю, можно ли убедительно доказать, существуют ли невзламываемые схемы шифрования. Но даже если не принимать во внимание шифрование, программисты прекрасно знают, что все удобные комментарии и другие обозначения, размещаемые в исходном коде при написании программы, исчезают при компиляции этого исходного кода, оставляя хитросплетение машинных инструкций, которые практически невозможно расшифровать. Иногда на практике осуществима “декомпиляция” – обратное проектирование объектного кода и восстановление исходного кода, – но она не восстанавливает комментарии, а просто переводит описание структур на язык более высокого уровня (и всегда ли она осуществима в принципе?). Мое предположение, что попытки ученых декомпилировать программу и расшифровать базы данных не принесли результатов, можно при необходимости подкрепить, сказав, что при их разработке применялось шифрование.

В моем варианте истории действительно представляется странным, что ученым не пришло в голову попытаться прочесть цепочки бит, проходящие по проводу, как послания в кодировке ASCII. Как они не догадались? Замечание вполне справедливо: этот недостаток мысленного эксперимента можно устранить, отправив все устройство (ящики А и Б и соединительный провод) на “Марс” и поручив задачу установления закономерности инопланетным ученым. Как и мы, они увидят, что все нажатия на α включают красную лампочку, все нажатия на β включают зеленую лампочку, а случайные цепочки бит включают желтую лампочку, но об ASCII они знать не будут. В их представлении этот подарок из космоса будет демонстрировать совершенно загадочную закономерность, не поддающуюся никакой аналитической проверке, если только они не догадаются, что в каждом ящике содержится описание мира – и описывается при этом один и тот же мир[46]. В основе закономерности лежит тот факт, что в каждом ящике содержатся всевозможные семантические связи с одними и теми же вещами, которые описываются с применением разной “терминологии” и по-разному аксиоматизируются.

Когда в начале 1980-х я опробовал этот мысленный эксперимент на Дэнни Хиллисе – основателе компании Thinking Machines и создателе новаторского параллельного суперкомпьютера Connection Machine, – он тотчас предложил криптографическое “решение” загадки, а затем признал, что мое решение можно считать частным случаем его решения. “Ал и Бо использовали мир в качестве «одноразового блокнота»!” – сказал он, намекая на стандартную технику шифрования. Чтобы понять его мысль, можно представить вариацию на эту тему. Допустим, вас с другом вот-вот захватят в плен враждебные силы (скажем, космические пираты), которые говорят по-английски, но не слишком много знают о вашем мире. Вы оба знаете азбуку Морзе и придумываете импровизированную схему шифрования: тире означает истинное высказывание, точка – ложное. Захватчики слушают вашу речь: “Птицы откладывают яйца, а жабы летают. Чикаго – это город, у меня не железные ноги, а в бейсбол играют в августе”», – говорите вы, тем самым отрицательно (“no”: тире-точка; тире-тире-тире) отвечая на вопрос, заданный вашим другом. При следующем отрицательном ответе вы используете другие высказывания. Даже если ваши захватчики знают азбуку Морзе, они не сумеют понять, какие характеристики обозначаются точками и тире, если только не научатся определять истинность и ложность высказываний. Эта вариация может оживить нашу историю следующим образом: вместо того чтобы отправлять на Марс упакованные в ящики компьютерные системы, мы посадим в ящики Ала и Бо и отправим на Марс их самих. Когда Ал и Бо разыграют марсиан с использованием азбуки Морзе, те будут озадачены ничуть не меньше, чем при виде компьютеров, если только не придут к выводу (очевидному для нас, но мы ведь на марсиане), что поведение объектов в ящиках необходимо интерпретировать семантически.

Мораль сей сказки проста. Интенциональную установку ничем не заменить: можно либо принять ее и объяснить происходящее, обнаружив факты на семантическом уровне, либо вечно биться над загадкой закономерности – каузальной закономерности, – которая проявляется так очевидно[47].

На этом перепутье, если вы похожи на многих других философов, вам опять покажется привлекательной мысль о том, что этот насос интуиции “работает” только потому, что ящики А и Б представляют собой артефакты, интенциональность которых, какой бы она ни была, полностью производна и артефактна. Структуры данных в их памяти получают ориентиры (если получают их вообще), косвенным образом опираясь на органы чувств, биографии и цели своих создателей, Ала и Бо. Реальным источником значения, или истины, или семантичности этих артефактов выступают их создатели. Ал и Бо обладают исходной интенциональностью, в то время как А и Б обладают лишь производной интенциональностью. (Само собой, именно поэтому мы и предположили, что в некотором смысле Ал и Бо пребывали в созданных ими ящиках.) Я мог бы рассказать историю иначе: внутри ящиков сидели два робота, Ал и Бо, каждый из которых “целую жизнь” изучал этот мир и собирал факты о нем, прежде чем залезть в свой ящик. Я выбрал более простой путь, чтобы предупредить все вопросы о том, можно ли считать, что ящик А или ящик Б “действительно думает”, однако, если вы хотите пересмотреть этот мысленный эксперимент, усложнив его указанным образом, обратите внимание, что насос интуиции о гигантском роботе для выживания уже бросил тень сомнения на убедительную в остальном идею, что настоящая интенциональность не может возникнуть ни в одном артефакте.

Резюме

Представленный на этих страницах двадцать один инструмент мышления – дюжина насосов интуиции и несколько полезных концепций – работает при изучении фундаментального понятия значения. Что они нам дают? Хорошо ли они работают? Обратите внимание, что насос интуиции может считаться ценным по двум критериям. Если он сконструирован хорошо, то провоцируемые им интуитивные озарения либо надежны и убедительны, что помогает избежать некоторых вероятных в ином случае ошибок, либо все равно сомнительны, что помогает привлечь внимание к проблемам с его предпосылками. Как бы то ни было, этот инструмент напоминает рычаг, своего рода доску-качели – когда поднимается один ее конец, второй опускается вниз, – но только если инструмент не гнется и не ломается посередине. Насосы интуиции сложнее качелей, поэтому нам приходится поворачивать различные рычаги. Именно это я только что делал, разбирая пример с двумя черными ящиками, но не стоит и сомневаться, что перед вынесением окончательного вердикта необходимо проверить и другие рычаги.

Каков же вердикт по этому длинному разделу о значении? Пессимистичен и оптимистичен одновременно. Значение нельзя назвать простой характеристикой, которая легко укореняется в нашем мозге, и нам не всегда удается найти “глубинные” факты, однозначно отвечающие на вопрос, что на самом деле значит фраза, мысль или убеждение. В лучшем случае – и этого обычно достаточно – мы можем найти и закрепить (очевидно) лучшие интерпретации всех имеющихся у нас данных физической (и конструктивной) установки. Если мы в состоянии найти одно решение дилеммы Куайна о значении, скорее всего, это единственное ее решение – мы можем быть уверены, что лучшего решения этой дилеммы не найти. Как показал перевоз четвертачника в Панаму, значение всегда зависит от контекста функции и не нужна никакая исходная интенциональность, помимо интенциональности наших (вроде как) эгоистичных генов, которые черпают свою вроде как интенциональность из функционального контекста эволюции путем естественного отбора, а не от разумного творца, играющего роль богатого клиента, заказывающего гигантского робота. Насос интуиции о двух черных ящиках показывает, что если вы хотите понять и объяснить множество каузальных закономерностей мира, то вам никуда не деться от принятия интенциональной установки – при всей ее терпимости к вроде как убеждениям и тому подобным вещам.

Сегодня, в двадцать первом веке, изучение этих вопросов обогащается тем фактом, что впервые у нас есть способ методично и увлеченно размышлять о механизмах, обладающих триллионами подвижных частей – частей, в работе которых нет ничего загадочного. Благодаря Тьюрингу, теперь мы хотя бы расплывчато видим путь от грубой, ничего не осознающей материи (физическая установка) через каскад перестановок (конструктивная установка и вроде как значения) к принятию себя в качестве хрестоматийных верящих, познающих и осознающих субъектов (упрощенных интенциональной установкой до интенциональных систем).

Каждое из этих высказываний рождало или до сих пор рождает споры. Многие специалисты по-прежнему не согласны с некоторыми из них. Возможно, перечисление всех этих высказываний повысит их убедительную силу и мы получим эффект “критической массы”, который привлечет всех тех, кто не видел, как все они дополняют друг друга. С другой стороны, подобное перечисление может облегчить критикам задачу найти в них общую ошибку. Как бы то ни было, мы идем по пути прогресса. Быть может, многие из них окажутся лишь передергиванием фактов, которое не обнажает истину, а лишь скрывает ее. Чтобы обнаружить изъяны, вернитесь назад, покрутите рычаги каждого из инструментов и посмотрите, что из этого выйдет. По меньшей мере, обнаружение подобных изъянов тоже способствует движению вперед: так развенчиваются соблазнительные, но неверные идеи – ведь именно этим философы занимаются уже не одну тысячу лет.

Я не утверждаю, что эта часть книги дает нам теорию значения. Она дает нам лишь достаточно обширное логическое пространство, где должна уместиться адекватная научная теория значения, но только если я прав[48]. Теперь, когда мы более или менее разобрались с содержимым сознания (mind), можем ли мы обратиться к величайшей загадке, самосознанию (consciousness)? Пока нет. Нам нужно заложить другие основы. Как мы увидели в этом разделе, слишком много вопросов, возникающих при попытке понять сознание, связаны со следствиями или предпосылками эволюции. Вопросы эволюции возникали во многих поднимаемых нами темах, поэтому давайте рассмотрим их, прежде чем двигаться дальше. К тому же эта тема безмерно интересна.

VI.

Инструменты мышления об эволюции

На мой взгляд, никому и никогда не приходила в голову идея лучше идеи Дарвина об эволюции путем естественного отбора, поскольку эта идея одним махом объединяет материю и смысл – два аспекта реальности, которые кажутся безмерно далекими друг от друга. С одной стороны, есть мир наших сознаний и их смыслов, наших целей, надежд и стремлений, а также любимой (хотяи самой избитой из всех философских тем) темы смысла жизни. С другой стороны, есть беспрестанно вращающиеся в пространстве галактики, бесцельно скользящие по своим орбитам планеты, подчиняющиеся физическим законам безжизненные химические механизмы – и все это без каких-либо мотивов и целей. Тут на сцену выходит Дарвин, который показывает, как первое проистекает из второго, рождая смыслы на ходу, и новое представление о поступательном развитии “снизу вверх” вытесняет традиционное представление о сотворении мира “сверху”». Идея естественного отбора не слишком сложна, но так основательна, что некоторые не готовы ее постичь, а потому отчаянно пытаются отвести взгляд, словно не желая глотать горькую пилюлю. Описываемые далее инструменты мышления помогут нам увидеть, как эта идея подсвечивает темные закоулки бытия, превращая тайны в загадки, разгадав которые, мы сможем как никогда хорошо рассмотреть триумфы природы.

34. Универсальная кислота

Слышали ли вы об универсальной кислоте? В школьные годы эта идея не на шутку увлекала нас с друзьями. Не знаю, придумали мы ее сами или унаследовали от прошлых поколений как часть подпольной молодежной культуры вместе с рассказами о чудесном эликсире с афродизиаками и удивительных свойствах селитры. Универсальная кислота настолько агрессивна, что прожигает все! Но в чем ее хранить? Она проедает стеклянные бутылки и канистры из нержавеющей стали с той же легкостью, что и бумажные пакеты. Что случится, если вы случайно найдете или создадите каплю универсальной кислоты? Уничтожит ли она в конце концов всю планету? Что она оставит после себя? Каким станет мир, после того как все трансформируется, пережив столкновение с универсальной кислотой? Тогда я еще не понимал, что через несколько лет столкнусь с идеей – идеей Дарвина, – весьма напоминающей универсальную кислоту: она прожигает почти любую традиционную концепцию и оставляет после себя коренным образом измененную картину мира, где большинство старых вех по-прежнему узнаваемо, но фундаментально перестроено[49].

Когда в 1995 г. я предложил этот образ опасной идеи Дарвина, многие из тех, кто страшится Дарвина, его не поняли (быть может, намеренно?). Я постарался заверить читателей, что после того, как универсальная кислота просочится сквозь их любимые темы – мораль, искусство, культуру, религию, юмор и да, даже сознание, – оставшееся будет не менее, а даже во многих отношениях более чудесным, просто несколько измененным. Без сомнения, идея Дарвина революционна, однако она не уничтожает то, что мы ценим в этих вещах; она ставит их на более прочный фундамент и элегантно объединяет с остальным знанием. Веками “культура и искусство” считались не просто отделенными от наук, но в некотором роде защищенными от агрессивных исследований, проводимых в научной сфере, однако эта традиционная изоляция не лучший способ сохранить все то, что мы любим. Попытка спрятать наши сокровища под покровом тайны не дает нам возможности должным образом закрепить их в физическом мире. Эта ошибка достаточно типична, особенно в философии.

Чувствуя, что любимое в опасности, люди первым делом строят вокруг него “несокрушимую” стену, своего рода линию Мажино, и для надежности окружают ею несколько большую территорию, создавая буферную зону внутри укреплений. Казалось бы, это удачная, рациональная мысль. Наличие буферной зоны не дает нам свернуть на ужасную кривую дорожку и встать на опасное лезвие бритвы, ведь всем известно, что дай им палец – руку откусят. Копайте ров! Стройте стену! Охватывайте как можно большую территорию. Но такая стратегия, как правило, отягощает защитников нестабильным, непомерным (невероятным, несостоятельным) набором догм, которые невозможно защитить рациональным образом, а следовательно, в итоге приходится защищать, отчаянно хватаясь за них и громко крича. В философии такой выбор стратегии часто становится абсолютизмом того или иного типа: священность (человеческой) жизни бесконечна; в сердце великого искусства кроется божественный и необъяснимый гений; нам, простым смертным, не дано постичь проблему сознания; и не стоит забывать также об одной из моих любимых мишеней для критики – я называю ее истерическим реализмом, – которая гласит, что всегда существуют глубинные факты, способные однозначно решать загадки значения. Эти факты реальны, действительно реальны, даже если у нас никак не получается их обнаружить. В некотором роде эта мысль убедительна, ведь она взывает к простой человеческой скромности. Кто мы такие, чтобы говорить, что не существует фактов, способных однозначно решать эти загадки? Привлекательность этой мысли прекрасно подтверждает знаменитое неприятие неопределенности квантовой физики Эйнштейном. “Бог не играет в кости!” – в сердцах возразил он, хотя такое возражение и не имеет под собой оснований. Если уж на то пошло, кто мы такие – или кто такой Эйнштейн, – чтобы говорить, что Бог не играет в кости? Вероятно, к этим вопросам нужно подходить иначе, и далее мы увидим несколько возможностей для обращения к истерическому реализму и узнаем, как ему противостоять. Прекрасным противоядием служит эволюционное мышление.

35. Библиотека Менделя: чрезвычайно большое и исчезающе малое

Крейг Вентер и другие ученые уже секвенировали геном человека, но что это значит? Разве ДНК каждого человека не уникальна? Да, уникальна, причем настолько, что даже маленького фрагмента ДНК, обнаруженного на месте преступления, достаточно, чтобы идентифицировать преступника с вероятностью 99 процентов. И в то же время ДНК людей настолько похожи, что ученые могут отличать их от ДНК других видов, имея лишь фрагменты полного генома. Как это возможно? Как ДНК людей могут быть настолько уникальными и в то же время настолько похожими? Чтобы понять этот удивительный факт, можно сравнить ДНК с текстами книг. Аргентинский писатель Хорхе Луис Борхес (1962) сочинил для нас рассказ “Вавилонская библиотека”, в котором наглядно иллюстрируется возможность сосуществования столь разительных различий и сходств. Борхес описывает тщетные исследования и размышления людей, которые живут в огромном хранилище книг, структурированном на манер пчелиного улья: книжные полки тянутся по стенам тысяч (или миллионов, или миллиардов) соединенных коридорами шестигранных галерей. Стоя у перил вентиляционного колодца, никто не может разглядеть ни пола, ни потолка. И никто никогда не находил галерею, которая не была бы окружена шестью другими. Люди гадают, бесконечно ли это хранилище. В конце концов они решают, что это не так, но оно может быть и бесконечным, поскольку на полках, похоже, стоят все возможные книги – увы, без какого-либо порядка.

Допустим, в каждой книге пятьсот страниц, на каждой странице сорок строк, а в каждой строке пятьдесят знаков, то есть на странице умещается две тысячи знаков. Каждый знак – это либо пробел, либо один из ста символов (прописные и строчные буквы английского и других европейских языков, пробел и знаки препинания)[50]. Где-то в Вавилонской библиотеке есть книга, все страницы которой абсолютно чисты, а где-то есть книга, все страницы которой заполнены вопросительными знаками, но в подавляющем большинстве книг содержится абракадабра – в библиотеку попадают абсолютно любые книги, без оглядки на орфографию и пунктуацию, не говоря уже о смысле. Пятьсот страниц, помноженные на две тысячи знаков на страницу, дают нам миллион знаков на книгу, так что, если мы решим наполнить книги всеми возможными комбинациями знаков, в Вавилонской библиотеке окажется 1001 000 000 различных книг. По оценкам[51], в наблюдаемой нами части вселенной содержится всего (плюс-минус) 10040 частиц (протонов, нейтронов и электронов), а следовательно, существование Вавилонской библиотеки физически совершенно невозможно, но благодаря четким правилам, в соответствии с которыми Борхес построил ее в своем воображении, мы можем с полной ясностью о ней размышлять.

Правда ли в ней хранятся все возможные книги? Очевидно нет, поскольку они должны быть напечатаны с использованием “только” ста различных символов, исключая, как можно полагать, символы греческого, русского, арабского и китайского алфавитов, из-за чего в библиотеке нет огромного количества важнейших настоящих книг. Само собой, в библиотеке есть их блестящие переводы на английский, французский, немецкий, итальянский и другие языки, а также бесконечное число низкопробных переводов каждой из книг. При этом в библиотеке есть книги, в которых более пятисот страниц, но их текст начинается в одном томе и продолжается в других без перерыва.

Некоторые книги, хранящиеся в Вавилонской библиотеке, могут быть весьма любопытны. Среди них ваша лучшая, самая точная 500-страничная биография, в которой ваша жизнь описывается с рождения и до самой смерти. Обнаружить ее, однако, будет практически невозможно, поскольку в библиотеке также хранится огромное множество книг, в которых ваша биография предельно точно излагается до десятого, двадцатого, тридцатого, сорокового и т. д. дня рождения, но последующие события вашей жизни описываются совершенно неправильно – огромным множеством нетривиальных способов. Но крайне маловероятно, что в этом огромном книгохранилище вообще удастся обнаружить хотя бы одну читабельную книгу.

Нам нужно ввести несколько терминов для фигурирующих здесь величин. Вавилонская библиотека не бесконечна, так что шанс найти в ней что-нибудь интересное в буквальном смысле не бесконечно мал[52]. Эти слова преувеличивают ситуацию знакомым нам образом, но их стоит избегать. К несчастью, ни одна стандартная метафора – астрономические числа, иголка в стоге сена, капля в море – не справляется с описанием этой библиотеки. Ни одну настоящую астрономическую величину (такую, как число элементарных частиц во вселенной или количество наносекунд, прошедших с момента Большого взрыва) даже не разглядеть на фоне этих огромных, но конечных чисел. Если бы найти читабельную книгу в Вавилонской библиотеке было столь же просто, как найти конкретную каплю в море, мы бы и в ус не дули! Но если нас забросят в случайную галерею библиотеки, наши шансы обнаружить книгу, в которой будет хотя бы одна грамматически верная фраза, настолько исчезающе малы, что можно даже написать это понятие с большой буквы “И”, а также ввести сопутствующее понятие “Чрезвычайно велики”, означающее “гораздо больше астрономических”[53].

Вот другой способ осознать, как невероятно велика Вавилонская библиотека. Как мы только что заметили, лишь Исчезающе малое подмножество книг составлено из английских слов. Само по себе это подмножество Чрезвычайно велико, а в Исчезающе малое подмножество внутри него входят книги, где слова выстраиваются в грамматически верные фразы (Чрезвычайно большое подмножество при этом составляют книги, содержащие цепочки слов наподобие “хороший из Париж помощь легка с от который тем не менее демократия стриптиз тигры”.) Чрезвычайно большое, но Исчезающе малое подмножество грамматически верных книг составляют книги, где фразы последовательно связаны друг с другом (в остальных книгах содержатся фразы, которые, возможно, случайным образом выбраны из книг на грамматически верном английском.) Чрезвычайно большое, но Исчезающе малое подмножество этих осмысленных книг составляют книги о человеке по имени Джон, а Чрезвычайно большое, но Исчезающе малое подмножество этих книг повествует об убийстве Джона Ф. Кеннеди, и все еще Чрезвычайно большое (но Исчезающе малое) подмножество этих книг говорит правду – и Чрезвычайно большое, но Исчезающе малое подмножество этих правдивых книг об убийстве Кеннеди написано лимериками! Да, количество возможных правдивых книг о гибели Кеннеди, написанных лимериками, превосходит число книг в Библиотеке Конгресса! Вероятнее всего, ни одна из них не была опубликована, но это и к лучшему.

В Вавилонской библиотеке хранится экземпляр “Моби Дика”, но в ней хранится и 100 000 000 экземпляров-мутантов, которые отличаются от канонического “Моби Дика” одной-единственной опечаткой. Это еще не Чрезвычайно большое число, но оно стремительно растет, когда мы прибавляем экземпляры, отличающиеся двумя опечатками, десятью или тысячей. Даже экземпляр с тысячей опечаток – в среднем по две на страницу – будет безошибочно распознаваться как “Моби Дик”, а количество таких экземпляров чрезвычайно велико. Неважно, какой из них вы найдете, если найдете хотя бы один из них! Во всех них содержится одна и та же история, не считая поистине незначительных – почти незаметных – отличий, и читать почти любой из них будет наслаждением. И все же не любой. Порой единственная опечатка в важном месте может стать роковой. Еще один склонный к философствованиям писатель Питер Де Врис однажды опубликовал роман[54], начинавшийся словами:

“Зовите меня, Измаил”.

На что способна единственная запятая! Представьте другие мутировавшие экземпляры, начинающиеся словами “Ловите меня Измаил”.

В рассказе Борхеса книги стоят на полках беспорядочно, но даже если бы они оказались выстроены по алфавиту, мы столкнулись бы с неразрешимыми проблемами при поиске той самой книги, которую мы ищем (к примеру, “базовой” версии “Моби Дика”). Представьте, что вы летите на звездолете по галактике Моби Дика в Вавилонской библиотеке. Эта галактика сама по себе Чрезвычайно больше всей физической вселенной, так что, куда бы вы ни отправились, даже если вы летите со скоростью света, веками вам будут попадаться лишь практически неотличимые друг от друга копии “Моби Дика”. Вы ни разу не наткнетесь ни на что другое. “Дэвид Копперфилд” в этом пространстве невообразимо далек, даже если нам известно, что есть путь – кратчайший путь, не считая огромного множества других путей, – ведущий от одной великой книги к другой посредством единичных типографских изменений. (Оказавшись на этом пути и оглядевшись, вы вряд ли сумеете сказать, в какую сторону двигаться к “Дэвиду Копперфилду”», даже если будете держать в руках обе книги.)

Иными словами, это логическое пространство так Чрезмерно велико, что многие наши обычные представления о местоположении, о поиске и обнаружении искомого и прочих подобных простых и практических действиях не имеют в нем непосредственного применения. Борхес расставил книги на полках в произвольном порядке и сделал на основании этого несколько превосходных наблюдений, но только представьте, с каким количеством проблем он столкнулся бы, если бы попробовал расставить их по алфавиту. Поскольку (в нашей версии) всего сто различных алфавитных символов, можно считать определенную их последовательность алфавитным порядком, например a, A, b, B, c, C… z, Z,?!), (, %… à, â, è, ê, é… Затем можно разместить все книги, которые начинаются на один и тот же символ, на одном этаже. Теперь в нашей библиотеке всего сто этажей, а это меньше, чем в Сирс-тауэр (или Уиллис-тауэр) в Чикаго. Каждый этаж можно разделить на сто коридоров, в каждом из которых мы разместим книги, второй символ которых – следующий по алфавиту. В каждом коридоре можно разместить сто полок, по одной для каждого из третьих символов. Таким образом, все книги, которые начинаются со слов aardvarks love Mozart – и сколько таких книг! – окажутся на одной полке (полке “r”) в первом коридоре на первом этаже. Но эта полка огромна, поэтому нам, возможно, лучше разместить книги в картотечных ящиках, стоящих под прямыми углами к полке, по одному ящику для каждого четвертого символа. В таком случае каждая полка будет, скажем, не более сотни футов длиной. Но теперь ужасно глубокими станут картотечные ящики, которые будут упираться в ящики соседнего коридора, поэтому… но у нас закончились измерения для расстановки книг. Чтобы расставить все книги аккуратно, нам нужно пространство с миллионом измерений, каждое из которых будет располагаться “под прямым углом” ко всем другим. Такие пространства называются гиперпространствами – о них можно помыслить, но визуализировать их нельзя. Ученые постоянно используют их, чтобы представить свои теории. Геометрия таких пространств (даже если считать их только воображаемыми) стабильна и хорошо изучена математиками. В рамках этих логических пространств можно с уверенностью говорить о местоположениях, путях, траекториях, объемах (гиперобъемах), расстояниях и направлениях.

Теперь мы готовы рассмотреть вариацию на тему Борхеса, которую я назову библиотекой Менделя. В этой библиотеке хранятся “все возможные геномы” – последовательности ДНК. В книге “Слепой часовщик” (1986) Ричард Докинз описывает подобное пространство, которое называет Страной Биоморфов. Меня вдохновили именно его рассуждения, и наши представления полностью совместимы, однако я хочу подчеркнуть некоторые аспекты, на которых он не стал заострять внимание.

Если считать, что в библиотеке Менделя хранятся описания геномов, то она представляет собой часть Вавилонской библиотеки. Стандартный код описания ДНК включает в себя всего четыре символа, A, C, G и T (обозначающие аденин, цитозин, гуанин и тимин – четыре типа нуклеотидов). Следовательно, все 500-страничные вариации последовательностей этих четырех букв уже хранятся в Вавилонской библиотеке. Типичные геномы, однако, гораздо длиннее обычных книг. В человеческий геном входит примерно три миллиарда нуклеотидов, так что исчерпывающее описание генома одного человека – например, вашего – заняло бы примерно три тысячи 500-страничных книг из Вавилонской библиотеки.

Сравнение человеческого генома с объемами галактики “Моби Дика” помогает нам объяснить различие и сходство человеческих геномов. Как можно говорить о секвенировании (копировании) генома человека в целом, если все геномы человека отличаются друг от друга не в одном, а в тысячах мест (локусов на языке генетики)? Подобно снежинкам или отпечаткам пальцев, два подлинных человеческих генома не могут быть в точности одинаковыми, включая даже геномы идентичных близнецов (случайные ошибки могут вкрасться даже в клетки одного человека). Человеческая ДНК легко отличима от ДНК любого другого вида, даже от ДНК шимпанзе, локусы которой совпадают с человеческой на 90 процентов. Каждый подлинный геном человека, существовавший когда-либо, содержится в галактике всех возможных человеческих геномов, которая находится на Чрезвычайно большом расстоянии от галактик геномов других видов, и все же внутри галактики достаточно места, чтобы никакие два генома человека не были одинаковыми. У вас есть две версии каждого из ваших генов – от матери и от отца. Они передали вам ровно половину собственных генов, случайным образом выбранных из набора, который они получили от своих родителей, ваших бабушек и дедушек, но поскольку ваши бабушки и дедушки тоже принадлежали к виду Homo sapiens, их геномы совпадают почти в каждом локусе, так что в большинстве случаев неважно, кто из бабушек и дедушек предоставил тот или иной ваш ген. Тем не менее их геномы различаются во многих тысячах локусов, и здесь в игру вступает случай – механизм случайного выбора определяет, как каждый из ваших родителей поучаствует в формировании вашей ДНК. Более того, скорость накопления мутаций у млекопитающих составляет примерно сто штук на геном на одно поколение. “Таким образом, сотня отличий от вас и вашего супруга возникнет в генах ваших детей в результате случайных ошибок копирования, совершенных энзимами, или в результате мутаций ваших яичников или яичек, вызванных космическими лучами” (Ridley 1993, p. 45).

Описание генома лошади, капусты или осьминога будет состоять из тех же букв, A, C, G и T. Большинство геномов животных короче генома человека, но геномы некоторых растений длиннее человеческих более чем в десять раз, а геномы ряда одноклеточных амеб и того длиннее! Текущий мировой рекорд принадлежит Amoeba dubia, в геноме которой содержится около 670 миллиардов спаренных оснований, что более чем в двести раз превышает количество спаренных оснований в геноме человека. Однако допустим – своевольно, – что в библиотеке Менделя содержатся все цепочки ДНК, описанные в 3000-томных изданиях, включающих только четыре упомянутых символа. Этого количества “возможных” геномов будет достаточно для любых серьезных теоретических целей.

Я преувеличил, сказав, что в библиотеке Менделя содержатся “все возможные геномы”. Подобно тому как в Вавилонской библиотеке не нашлось места для русского и китайского языков, библиотека Менделя игнорирует (очевидную) возможность существования альтернативных генетических алфавитов, например основанных на других химических составляющих. Таким образом, любые выводы относительно того, что возможно в этой библиотеке Менделя, придется пересмотреть, когда мы попробуем применить их к более широкому представлению о возможном. Это скорее сильная, а не слабая сторона нашей тактики, поскольку она позволяет нам внимательно следить за тем, о какой именно скромной, ограниченной возможности идет речь.

Одна из важных характеристик ДНК – примерно одинаковая химическая стабильность любых пермутаций последовательностей аденина, цитозина, гуанина и тимина. В принципе, любая из них может быть сконструирована в сплайсинговой лаборатории и впоследствии храниться неопределенное количество времени, как книга в библиотеке. Но не каждая такая последовательность из библиотеки Менделя соответствует жизнеспособному организму. Большинство последовательностей ДНК – и это большинство Чрезвычайно велико – представляет собой абракадабру, рецепты, по которым не создать живой организм. Все наблюдаемые геномы, в действительности существующие сегодня, родились в результате миллиардов лет поправок и пересмотров в ходе бездумного редактирования, эффективность которого достигается за счет того, что большая часть абракадабры (за исключением Исчезающе малого множества осмысленного, применимого “текста”) автоматически отбрасывалась, в то время как остальное без конца использовалось снова и снова, подвергаясь копированию огромное множество раз. В вашем теле в эту минуту содержится более триллиона копий вашего генома, одна на каждую человеческую клетку, и каждый день по мере возникновения новых клеток кожи, кости и крови в них внедряются новые копии вашего генома. Текст, который можно скопировать – потому что он содержится в действующем механизме, живой клетке, – копируется. Остальное исчезает. Публикуй или погибнешь.

36. Гены как слова и как подпрограммы

Как мы только что увидели, гены удобно сравнивать со словами, но можно провести и лучшую аналогию, которую нам теперь под силу понять, благодаря интерлюдии о компьютерах. В своем шедевре “Рассказ предка” (2004) Ричард Докинз отдает должное другому блестящему писателю на тему эволюции, Мэтту Ридли, который продемонстрировал серьезное сходство между генами и компьютерными подпрограммами в книге “Природа через воспитание”. Я не стал бы использовать столь длинную цитату из чужой книги в своей, но, как выяснилось, все мои попытки перефразировать этот фрагмент неизбежно приносили в жертву капле оригинальности ясность и живость слога, поэтому, заручившись согласием Докинза, я привожу здесь фрагмент его книги без каких-либо изменений.

Большая часть секвенируемого генома представляет собой не книгу инструкций и не координирующую компьютерную программу для создания человека или мыши, но некоторые его фрагменты действительно таковы. В ином случае действительно можно было бы ожидать, что наша программа будет больше программы мыши. Но большая часть генома похожа скорее на словарь слов, доступных для написания книги инструкций, – или, как мы скоро увидим, набор подпрограмм, которые запускаются координирующей программой. Как отмечает Ридли, списки слов “Дэвида Копперфилда” и “Над пропастью во ржи” почти идентичны. Оба они основаны на словаре образованного человека, для которого английский – родной язык. Разница между книгами объясняется порядком, в котором выстроены эти слова.

При создании человека или при создании мыши эмбриология пользуется одним словарем генов: стандартным словарем эмбриологий млекопитающих. Разница между человеком и мышью объясняется разным порядком использования генов, взятых из этого общего словаря млекопитающих, разными частями тела, где это происходит, и разной временной привязкой. Все это контролируется конкретными генами, которые отвечают за активацию других генов, в рамках сложных и точно хронометрированных каскадов. Однако эти контролирующие гены составляют лишь меньшую часть генов генома.

Не думайте, что “порядок” означает порядок расстановки генов в хромосомах. Не считая нескольких исключений… порядок генов в хромосоме столь же произволен, сколь произволен порядок слов в словаре – как правило, слова выстраиваются по алфавиту, однако, особенно в разговорниках для путешествующих, они могут выстраиваться и в порядке использования: слова, полезные в аэропорту; слова, полезные при визите к врачу; слова, полезные в магазине, и так далее. Неважно, в каком порядке гены хранятся в хромосоме. Важно то, что клеточный механизм при необходимости находит нужный ген – и делает это, применяя методы, которые мы понимаем все лучше…

В одном отношении аналогия со словами обманчива. Слова короче генов – некоторые авторы приравнивают ген к предложению. Однако аналогия с предложениями не слишком хороша по другой причине. Различные книги составляются не посредством пермутации фиксированного набора предложений. Большинство предложений уникально. Гены же, как и слова (но не как предложения), используются снова и снова в различных контекстах. Лучше сравнивать ген не со словом и не с предложением, а с инструментальной подпрограммой компьютера…

Инструментарий подпрограмм компьютера Apple хранится в его ПЗУ (постоянном запоминающем устройстве) или в системных файлах, постоянно загружаемых при запуске. Существуют тысячи инструментальных подпрограмм, и каждая из них выполняет конкретную операцию, которую с большой вероятностью приходится снова и снова повторять немного по-разному в разных программах. К примеру, инструментальная подпрограмма ObscureCursor скрывает курсор с экрана до следующего перемещения компьютерной мышки. Хоть вы этого и не видите, “ген” ObscureCursor активируется всякий раз, когда вы начинаете печатать и курсор исчезает с экрана. Инструментальные подпрограммы объясняют знакомые свойства, характерные для всех программ компьютеров Apple (и эквивалентных программ компьютеров Windows): выпадающие списки, полосы прокрутки, окна, которые можно растягивать и сжимать, а также перетаскивать по экрану с помощью мышки, и многое другое. [Dawkins 2004, pp. 155–156]

Все это помогает нам понять, почему специалисту так просто распознать геном млекопитающего. В нем содержится инструментарий млекопитающего, в который, помимо специальных инструментов для создания млекопитающего, входят также инструменты для создания рептилий, рыб и даже червей. Самыми старыми инструментами из этого набора располагают все живые организмы, включая бактерии.