Помоги проекту - поделись книгой:
Мартин уже объявил о своем намерении уволиться, о том, что на работу он больше не выйдет, и о своем желании как можно скорее вернуться в ФРГ, но никакого определенного ответа он не получил — Эльза продолжала повторять, что нужно ждать решения из головного офиса. Это могло затянуться на несколько дней, и Рюб достал визитку Лемке. Он позвонил ему на домашний из номера Эльзы, попросив ее выйти. Мартин рассчитывал на короткий разговор, но вдруг расплакался и рассказал Лемке все-все. Старый лис-разведчик вмиг понял, что происшедшее с Мартином Рюбом вовсе не цепь случайностей, что все страницы этой драмы, кроме, скорее всего, венболезни, были предопределены и предначертаны в одной известной организации и что парня надо немедленно выдергивать. Уже вечером следующего дня, к изумлению начальницы, у Рюба был билет до Москвы.
В ведомстве на улице Вайнера, 4 царило замешательство — работа последних месяцев летела коту под хвост. Все сводки, прослушки, сообщения, планы, командировки, совещания, утверждения, согласования — весь этот круговорот оказался ненужным. Вся хитромудрая и сложная, последовательно выстроенная конструкция рухнула вмешательством венбольной проститутки.
Что делать — и такое случается в работе рыцарей плаща и кинжала.
Анна
— Ди-им! А Ди-им, — издевается Анька, — ну почему ты не делаешь девушке предложение? Это свидетельствует о твоих низких моральных устоях! А ведь у меня, между прочим, московская прописка!
Раньше такие разговоры вгоняли неудавшегося моряка в краску, но теперь Димка и сам зубастый:
— Прописка! Ма-асковская? Это же в корне меняет дело! Я обещаю подумать.
— Вот гад! — охает Анька и прыгает ему на спину.
Димка-конь рысью скачет из кухни в спальню, скидывает всадницу на большую кровать, немного борьбы — и вот уже он всадник.
— Чайник же, — шепчет она, и на кухне действительно начинает ревниво свистеть забытый чайник, но им уже не до него.
Золотой век в зените, но скоро-скоро из далекого государства Мали, куда командирован ее муж, должна вернуться хозяйка этой квартиры — Анина тетя. И что тогда? А ничего! Если честно, то у Грачевой уже прилично накоплено и можно делать взнос в кооператив. А уж если получится выйти замуж за этого замечательного коня, то Влад добавит любую сумму — это ж его единственный родственник… «Все, все, все решаемо», — думала Анна, и эти восхитительно приятные мысли будоражили ее и пугали. Она была абсолютно счастлива. Вылетел из головы, рассыпался на мелкие кусочки и навсегда исчез этот тягомотный роман с Шадурским. Забылось, превратилось в дым его мужественное лицо с серебристыми висками, как резинкой потерлись и все другие пробы и ошибки. Память очищалась от мусора неудач и разочарований, Анна купалась в красивом водопаде новой любви — такой водопад в джунглях она видела в «Клубе кинопутешествий». Ну или, может, в какой-нибудь другой передаче.
— Димк, а почему его называют золотой век?
— Потому что у тех, кто его так называет, серебряный, бронзовый и железный уже, наверное, были.
Анька замолчала и надолго задумалась. Действительно. У нее точно были. Все три. Грачева расстроилась и почувствовала себя старой-престарой.
— А кто эту лабуду вообще придумал?
— Был такой древний грек. Гесиодом звали.
— Чем занимался?
— Стишата пописывал. «Жили те люди, как боги, с спокойной и ясной душою. Горя не зная…»
— Хм-м… О чем это?
— Как о чем? О нем. О золотом веке.
— Пипец у нас в «Шереметьево» грузчики. Им древнегреческих поэтов процитировать — как ящик «Боржоми» на тележке подогнать!
Эта осенняя любовь как-то дисциплинировала Анну. Она никуда больше не опаздывала, и касса сходилась «в копеечку», пропали истеричные женские мысли, появилась уверенность. Грачева теперь знала точно, чего хочет, и вся ее жизнь была подчинена этому. На секретные встречи с куратором она больше не ходила, наивно полагая, что раз она работает внимательно и аккуратно, то ничто ее спокойствию не угрожает. Димка же, наоборот, пришел в душевное смятение. Эта любовь просто об колено ломала его планы. До сих пор он старался не выходить без нужды из подсобки, не светить лицо и ни с кем не знакомиться в смутной, неосознанной надежде когда-нибудь улететь вместо пьяного, например, британца, оставив его спать в своей подсобке. Ему так сильно этого хотелось, что он до деталей представлял этого англичанина — вот он, почему-то огненно-рыжий и с бакенбардами, сладко спит на пивных ящиках, подложив под голову мягкую сумку с круглой эмблемой «Челси», а Димка по его билету уже подлетает к Лондону и, прилепив нос к иллюминатору, пытается разглядеть Биг-Бен.
Нет, так точно можно сойти с ума.
Майор Валов между тем приступил к своему плану, согласно которому до Нового года влюбленные должны были покинуть «Шереметьево». Коммунист Валов питал спинномозговую, жгучую ненависть к этой подпольной советской элите — фарцовщикам, цеховикам, каталам, барменам. Когда Грачева объявила ему, что на любые вопросы готова ответить прямо в баре, а ходить на встречи она больше не будет, Валов испытал прилив холодной ярости, но виду не подал. Сдержался. С планом он особенно не заморачивался и решил остановиться на старой доброй недостаче валюты. И вот этот день пришел — Анька заканчивала пятидневку, вечером нужно было готовить отчет и сдавать выручку, валютную и рублевую, как вдруг в три часа дня в бар зашла старший бухгалтер «Интуриста» Инна Иосифовна с двумя помощницами. Грачева поняла, что это внутренняя проверка и сейчас будут снимать кассу, но заулыбалась и никакого беспокойства не испытала — все должно сойтись до нолика, она точно знает. От кофе женщины отказались и начали проворно считать наличные и сверять накладные. Обнаружилась нехватка 30 польских злотых, 46 марок ГДР и больше сотни финских марок. Аньке стало плохо, ее усадили, дали воды, но продолжили писать заключение. Закончив, прикололи копию к накладным и ушли, а Анна осталась сидеть перед стаканом с водой. Голова ее взрывалась и не находила ответа, не находила объяснения происшедшему. Куда могла деться эта валюта? Бухгалтерши ни при чем — их трое, что в обстановке всеобщего стукачества делает кражу невозможной. За стойку заходит лишь буфетчица, но она никогда не приближается к углу бара, где касса старшего бармена. Ну не Люся-посудница же, в конце концов! Зачем ей — она и не знает, что такое эта валюта… Аньке казалось, что она сходит с ума — потерять работу
Валов задержался в аэропорту, работая с инженерами видеоконтроля, и зашел, собственно, чтобы сказать Грачевой одну заготовленную фразу-совет: «Если руководство „Интуриста“ сочтет возможным не увольнять, а перевести в буфетчицы или официантки, — лучше уволиться по собственному, потому что, видит бог, — мы не сработаемся». Майор был готов это произнести и уйти, но не был готов к тому, что произойдет в пустом баре.
На Аньку сошло какое-то помутнение — она перестала плакать, бросила искать эту валюту и только тупо смотрела на пачку накладных, скрепленных с актом недостачи. Сначала она просто скользнула взглядом по кагэбэшнику, но тут ее как молнией ударило — он! Только он может спасти!
— Миленький! — зашептала она скороговоркой, глядя на Валова сухими горящими глазами. — Миленький куратор. Нельзя мне сейчас терять работу. Нельзя. Ну никак нельзя. Меня замуж… — и осеклась. И снова: — Миленький, ну пожалуйста…
С этими словами она завела опешившего опера за стойку и расстегнула молнию на его ширинке…
Димка ничего о пропавших деньгах не ведал, а прогуливался по складу и ждал свою невесту. Но напрасно он прислушивался в надежде услышать решительное цоканье ее каблучков по складскому кафелю — Аньки не было. В конце концов он переоделся и побрел в бар. В баре было пусто и происходило странное — за стойкой, где положено находиться бармену, стоял… куратор от КГБ с очень напряженным и потным лицом. Тут бы нашему грузчику повернуться и уйти, но он зачем-то приблизился к стойке и вежливо спросил:
— Извините, а вы не знаете, где Анна?
Лицо чекиста пошло пятнами, он вдруг зарычал что-то нечленораздельное, схватил пачку лежавших перед ним документов и швырнул прямо в Димку. На ходу застегивая ширинку, куратор быстро покинул бар, а растерявшийся Димка присел на корточки и начал машинально собирать с пола накладные. В этот момент он вдруг отчетливо осознал, что там, с той стороны, — Анька. Он медленно обогнул стойку — сидя на полу перед холодильником, беззвучно плакала его девушка.
Анне Грачевой дали возможность уволиться по собственному желанию. Димка потерял к работе всякий интерес, часами сидел на дядиной кухне и смотрел сквозь стекло на падающий липкий осенний снег. С Анькой они больше не виделись.
Звенящая пустота повисла в кооперативной квартире. Дядя и племянник почти не разговаривали друг с другом, и, казалось, оба, каждый по-своему, мучительно пытались осознать — что делать с этой жизнью дальше?
А в конце ноября произошел случай, напрочь разорвавший отношения родственников. Влад, засидевшись за книгой далеко за полночь, пошел в туалет и сквозь кухонную стеклянную дверь увидел, как Димка скинул на пол одеяло и что-то бормочет во сне, борясь с каким-то кошмаром. Волосы его прилипли ко лбу, на шее — крупные капли пота. Стараясь не скрипнуть дверью, дядя вошел, поднял одеяло и аккуратно накрыл племянника, но тот вдруг проснулся, подскочил, схватил со стола вилку и надломленным спросонья голосом закричал:
— Что??? Что тебе надо??? Пидор!!! Пидор!!!
— Я поправить… упало же… — зашептал Влад побелевшими губами и бросился прочь в свою комнату.
И каждый смотрел в московскую ночь, отражаясь в окне — Дима был бледен, его била крупная дрожь, и пот заливал глаза, а Влад плакал, сжав зубами кулак.
Тупик, полный тупик.
Бармен из «Шереметьево»
Влад заметил его боковым зрением — что-то было не так в фигуре этого бундеса. В том, что это был немец, Влад не сомневался — он уже давно с легкостью определял не только гражданство, но и материальный уровень и даже социальный статус клиента. Однако что-то выделяло этого немца. Был он в меру пьян, но по тому, как опущены его плечи, как согнута спина, как он, безвольно обмякнув, сидел на стуле, было видно, что у парня серьезные проблемы. Впрочем, вникать в его проблемы Влад не собирался — ему самому последние месяцы жизнь подкинула их немало. Нужно было закрывать бар и садиться за отчеты — племянник вон закончил смену и уже давно ждет его в подсобке, чтобы не толкаться в автобусе, а доехать домой в комфорте Владовых «Жигулей». Они только-только начали новь общаться, вновь разговаривать — пока лишь на нейтральные, рабочие темы.
— Что я могу вам предложить? — механически спросил по-немецки Влад и добавил: — К сожалению, мы должны вскоре закрыться.
Мартин поднял на бармена мутные глаза, и тот неприятно удивился — немец был гораздо пьянее, чем могло показаться.
— Мы закрываемся, — категорично повторил Влад, и в этот момент в голове его произошел резкий сдвиг.
Так бывает, когда вдруг сами по себе пойдут старинные, давно сломанные часы — зашуршат шестеренки, четко начнет отмерять ритм маятник и вдруг все услышат равномерный хрипловатый бой. Влад незаметно огляделся по сторонам и налил немцу коньяк — тот только кивнул головой и стал крутить фужер, отпивая. Бармен вернулся за стойку и достал из ящика аптечку. Действуя четко и уверенно, он раздавил три таблетки клонидина в мелкий порошок, залил коньяком и тщательно перемешал. На край бокала он надел большую дольку лимона и поспешил к клиенту. Мартин уже выпил первую порцию и достал из кармана несколько мятых дойчемарок. Не обращая внимания на деньги, Влад поставил новый фужер и быстро выдавил в него лимон — клиент замотал головой, запротестовал, но было поздно — коньяк смешался с лимоном, и Рюб стал отпивать этот неприятного вкуса коктейль. «Черт поймет этих русских — разве в бренди добавляют лимон? Теперь у него какой-то противный вкус. Может, попросить заменить? Да черт с ним, а то вообще не нальют — они, кажется, закрываются».
А во Влада как будто вселился робот — он начал действовать, как тысячу раз представлял и планировал в первый год своей работы в «Шереметьево», до того, как лицо его примелькалось, стало знакомым всем без исключения работникам зоны вылета и план пришлось отбросить. Он с трудом вытянул от стены холодильник и оторвал угол обшивки. Здесь Влад прятал чаевые и излишки в валюте. Попасться с инвалютой на КПП было равносильно самоубийству, и когда-то давно, отсканировав бар буквально по миллиметрам, он придумал этот тайник. Тут валюта копилась обычно до праздников, когда контролеры бывали поддаты, начальства не было и опасность снижалась до минимума — в такие дни Влад разом выносил свою заначку и начинал собирать новую. Деньги были завернуты в страницу из журнала «Огонек» за 1979-ый год, чтобы отвести подозрения в случае обнаружения — в 79-ом Влад еще здесь не работал, да и бара этого не существовало. Оставив страницу журнала в тайнике, Влад с трудом задвинул холодильник.
— Может, грузчика кликнуть, чтоб помог, — услышал он и вмиг похолодел.
Сзади стояла посудница и с интересом смотрела на вспотевшего бармена.
— Нет-нет. Нашел уже. Закатилось.
— Ну я пошла тогда.
— До свиданья, — сказал Влад и зачем-то притворно бодрым голосом добавил: — А я сейчас за отчет сажусь!
Посудница еще раз с интересом посмотрела на начальника и пошла прочь, размышляя, что же не так с его лицом. Уже за КПП она поняла — эти крупные капли пота над верхней губой и мертвенная бледность. И эта странная реплика про отчет — словно он докладывал ей, простой посуднице. Эх, хорошо бы вернуться да как следует посмотреть, что там происходит, но кто ж теперь пропустит обратно? И Люся с некоторым разочарованием побрела к автобусу.
В это время в баре Влад с военной четкостью продолжал выполнять действия, каких раньше никогда не делал. Он достал из ящика ключ-ручку, наподобие тех, которыми пользуются железнодорожники, и сунул ее в карман. Затем снял ботинки и носки, ботинки надел на босые ноги, а носки вставил один в другой. Открыл кассу и всю мелочь в копейках и в валюте высыпал в этот двойной носок — получилось нечто вроде тяжелой колбаски. Он тоже опустил ее в карман. Все это время бармен продолжал поглядывать на немца и слушать объявления — регистрация на рейс до Франкфурта закончилась. Влад вновь подошел к Мартину и с удовлетворением отметил, что тот находится в идеальной кондиции — ходить еще может, а соображать уже нет. Бармен ногой пихнул сумку пассажира под столик — от движения опрокинулся фужер с недопитым коньяком. Безжизненно и обреченно покатился он по столу, но не упал. Влад постоял еще пару минут, собираясь с духом, и, приобняв немца, крепко взял его за ремень. В таком виде они спустились по лестнице вниз и немедленно повернули налево — в мужской туалет. Около умывальников курила и увлеченно спорила небольшая группка пассажиров, но никто не обратил ни них внимания. В самом туалете людей не было и Влад подвел немца к крайней левой кабинке, которая была переоборудована под мини-склад. Тут лежали новые швабры, тряпки и рулоны дефицитной туалетной бумаги. Влад открыл дверь железнодорожной ручкой с сечением в виде треугольника и протолкнул немца вперед. Мартин сделал неуверенный шаг и остановился, а Влад, правой рукой смахнув с него серую твидовую фуражку, левой с силой ударил монетной колбаской в затылок. Мартин охнул, упал на колени и захрипел. Рука Влада описала большую дугу, и монетная дубинка еще раз обрушилась на голову немца. Удар был такой силы, что оба носка лопнули и монеты разлетелись в тряпки и рулоны с бумагой. Мартин завалился на бок и мелко затрясся, зрачки закатились назад, в штанах у него заурчало, и на кафельном полу образовалась желтоватая лужица. Все было кончено. Влад снял с немца светло-серую куртку, вынул из кармана паспорт и билет. Затем эту куртку аккуратно свернул, положив внутрь фуражку, вышел и закрыл дверь ручкой-ключом.
Димка, уже переодетый и готовый ехать домой, сидел в подсобке, подперев по привычке лицо кулаками, и ни о чем не думал. После катастрофы с Аней у него в душе образовался вакуум и поселилось какое-то безразличие ко всему происходящему. В голове было пусто, как в подвале, и только эхом отдавалось: «Производится посадка на рейс „Аэрофлота“ до Франкфурта. Пассажиров просят пройти…» Внезапно в подсобку вошел Влад. Лицо его было абсолютно белым. «Как промокашка», — почему-то подумалось Димке, а глаза, наоборот, — горели каким-то сухим огнем. Димка понял, что сейчас произойдет что-то необыкновенное, что-то очень страшное.
— Сними куртку и иди за мной. Быстро! — скомандовал дядя племяннику, и тот, скинув верхнюю одежду, послушно засеменил за ним в пустой бар.
За стойкой Влад посадил Диму на стул и достал электробритву.
— Что это? Что ты? Чего ты? — встревожился Димка.
— Молчи. Вот билет и паспорт — сейчас пойдешь на посадку. Но он лысый, понимаешь? Он был лысый… понимаешь?
От слова «был» Дима потерял способность говорить, а только стал мелко кивать и безвольно опустился на стул, а Влад той частью бритвы, что используют для подравнивания височков и усов, начал брить Димкину голову. Бритва захлебывалась и заклинивала на его густых волосах, но Влад упорно продолжал. Руки его тряслись как в лихорадке. К счастью, он начал с боков и довольно хорошо освободил обе стороны, прежде чем бритва задымилась и перегорела. Через ближайшую стойку, прямо под баром, уже шла посадка на рейс. Дима попробовал встать со стула, но от волнения ноги стали ватными. Он все же поднялся и смотрел на дядю расширенными от ужаса глазами. Судорожными движениями Влад надел на Димку куртку Мартина, натянул на голову фуражку и повел из бара, но вдруг резко остановился. Они вернулись в бар, дядя вновь достал аптечку и бинтом перемотал шею племянника, а на плечо накинул сумку немца.
— Ну все. Иди, — сказал он, протягивая билет и паспорт.
— Я… очень-очень боюсь, — вдруг жалобно сказал Димка и заплакал.
— Ты???
Он неловко, неуклюже обнял племянника и толкнул его к лестнице.
— Иди. Там Ирка стоит — она только из декрета вышла, тебя не знает. Этот, который в форме, — вообще из экипажа. Он ей помогает просто. Паспорт держи в руке, но не суй — тут уже и не спросят. Покажи только посадочный.
Влад взял в руки паспорт, открыл на секунду и обомлел — лысый немец там был с волосами, правда, редкими. Он ничего не сказал, закрыл и протянул паспорт обратно Димке.
— Иди. Удачи.
На ватных ногах, ничего не соображая, Дима пошел на посадку. Такого животного, всепоглощающего ужаса он не испытывал никогда в жизни. В какой-то момент в глазах потемнело и он чуть не отключился, но, схватившись за поручни, рефлекторно стал делать глубокие вдохи и пришел в себя. «Лишь бы не потерять сознание, лишь бы не упасть», — стучало в голове. Он не запомнил, как прошел посадку, — ему просто поставили штамп в посадочный, ведь все реальные контроли прошел настоящий немец. Зато запомнилось, как автобус в темноте увозил его к самолету, а Дима смотрел-смотрел-смотрел на яркое здание аэропорта, тщетно пытаясь разглядеть фигурку самого родного человека на этой земле — дяди Влада.
Пожилая немка на соседнем сидении, видимо, не прочь была затеять разговор о внуках — детишках своего сына-дипломата, но, увидев бинт на шее, понимающе кивнула и открыла книгу. Когда самолет взлетел и за окном показались огни столицы, сказалось психическое истощение и беглец отключился. Был ли это внезапный глубокий сон, вызванный нервным потрясением, или потеря сознания, — неизвестно, а только очнулся он от нашатыря, который ему поднесли бортпроводницы уже в аэропорту Франкфурта. Секунд десять не мог он прийти в себя, слишком невероятной казалась эта обрушившаяся на него жутковатая реальность. И вновь навалился липкий страх. Димка спешил за пассажирами, не представляя, что делать и как себя вести. В голове крутилась фраза: «Он
Четвертого декабря 1981-го года из здания аэропорта Франкфурта-на-Майне в сырую ночь вышел бледный, раздавленный и напуганный, за неполные пять часов сильно постаревший человек со странной прической. В кармане у него лежал чужой паспорт, он не знал язык этой страны и совершенно не представлял, что делать дальше.
Вот так иногда сбываются мечты.
И Аз воздам
А Влад вернулся в пустой бар и долго сидел, сжав голову руками. Затем он машинально взял веник и принялся собирать волосы с пола, вдруг плюнул и, запинав остатки волос под холодильник, в третий раз за сегодня достал злополучную аптечку. Он разом проглотил пять таблеток аспирина, закрыл бар и, бросив взгляд на опрокинутый бокал на столике, где недавно сидел его несчастливый гость, пошел на КПП. Дворники едва справлялись с мокрым снегом, в теплой машине магнитофонная Магдалина пела свою арию о том, что не знает, как ей любить Христа.
Примерно в 8 часов утра следующего дня двое студентов Университета дружбы народов им. П. Лумумбы, находясь по нужде в туалете зала вылета, услышали стоны из крайней кабинки, отжали дверь и освободили Мартина. На место вызвали сотрудников линейного ОВД, а те сразу позвонили Валову. Валов, однако, добирался до «Шереметьево» больше двух часов. Менты не посмели удерживать прошедших регистрацию и ожидавших вылета единственных свидетелей-студентов, и те улетели в свою Анголу, что привело куратора в ярость.
— А из чего ты, сучонок, заключил, что эти негритята — свидетели? Вот для меня, например, они — подозреваемые. Ты их, гнида, досмотрел? Ты можешь гарантировать, что они не увезли с собой деньги, паспорт и куртку этого Рюба?
Молоденький милицейский опер-осетин только хлопал густыми ресницами и заикался, оперативный дежурный ЛОВД отводил глаза. Валов потребовал отправить Рюба на машине начальника транспортного отдела милиции в посольство ФРГ для справки либо срочной замены паспорта, чтоб можно было выписать немцу билет на следующий рейс. Бундесы выдают своим паспорта в течение дня. С ним поехала переводчица от «Интуриста», помогавшая в этом деле с самого утра. Переводчица эта была недавно аттестованным сотрудником КГБ, прикомандированной в «Интурист». Вдвоем с Валовым они профессионально обсудили детали. Ситуация была ясна как день и беспокойства не вызывала: немец-урод накидался алкоголем до отключки, в туалете дернул не ту дверь, да там и вырубился, а паспорт, безусловно, подтянули черномазые. Отправив потерпевшего и раздав указания, Валов пошел в общий зал, в столовую для персонала, но отобедать ему было не суждено — прибежал дежурный линейного ОВД, которому было велено забронировать для потерпевшего билет на следующий рейс до Франкфурта, и сказал нечто такое, отчего у Валова напрочь пропал аппетит и застучало в висках.
— Касса отказывается менять билет.
— И чем же мотивирует? — с некоей даже иронией поинтересовался куратор, закусывая паровой котлетой.
— Билет не пропал. Он был вчера использован. По нему кто-то улетел.
Иронию как ветром сдуло, кагэбэшник сильно побледнел, оттолкнул тарелку, и уже вдвоем с милицейским они почти бегом устремились в кассы. Да, сомнений не было. Вот она — схема-распечатка, заполненная при посадке: место 12а, как и все остальные, зачеркнуто крестиком. А вот и билет до Франкфурта-на-Майне, выписанный на имя Мартина Рюба, тоже с местом 12а — вместо него пассажир Рюб, как и все остальные, получил обычный светло-коричневый посадочный талон. И вот с этим-то талоном кто-то, не Рюб, прошел в самолет. Прошел и вышел в Федеративной Республике Германии, стране — активном члене блока НАТО, стране, набитой под завязку американскими военными базами!
— Женя, бросай все к чертовой матери и мчись сюда с сиреной! — кричал Валов в трубку через минуту. — Не могу по телефону — расскажу здесь. Какое совещание??? Ни тебе, ни мне не нужны больше никакие совещания. Жду.
Затем он вернулся в кассу и подчеркнуто спокойно разъяснил персоналу, что все нормально — ошибки нет, шум поднимать не стоит, и попросил забронировать билет на имя Мартина Рюба на вечерний рейс. В комнате видеоконтроля его ждало еще одно горькое разочарование — запись вчерашней посадки была выполнена в режиме «одна рамка в секунду», что представляло собой более цепь фото, чем полноценное видео. К тому же запись была сделана камерой с потолка и на ней было хорошо видно серую твидовую фуражку, светлую куртку, но не лицо. Было совершенно очевидно, что пассажир смертельно пьян — в какой-то момент он даже остановился и схватился обеими руками за поручни разделителя, затем как-то собрался, показал паспорт и с талоном ушел внутрь на летное поле к автобусу. Валов вывел на экран изображения пассажира в фуражке и приказал операторам, ориентируясь на фуражку и куртку, просмотреть записи с камер над паспортным контролем, над таможней и в общем зале убытия. Запись нашли довольно быстро, и на ней, несомненно, был гражданин Федеративной Республики Германии Мартин Рюб — тот самый, что этим утром воскрес в складе туалета. Удивительным было то, что немец до прохода в зону вылета двигался вполне уверенно, то есть был относительно трезв! Напиться он мог только в баре, и майор спортивным шагом, расталкивая встречных, поспешил в бар. За стойкой стояла новенькая, только переведенная из буфетчиц на место уволенной Грачевой круглолицая дурочка, и Валов раздраженно плюнул. Он рассчитывал застать Влада, — уж тот-то предоставил бы всю информацию до деталей. Новенькая же заступила на свою первую пятидневку утром и ничего не знала о вчерашнем. Майор отправился на КПП — должен был уже подъехать Солодов, но по пути кто-то осторожно взял его за рукав. Посудница! Даже не пытаясь шифроваться, Валов отошел с ней в сторону и выяснил что:
а) старший бармен-администратор не оставил отчета передачи смены, чего не случалось никогда;
б) он двигал холодильник и не хотел, чтоб ему в этом кто-либо помогал;
в) в баре был одинокий клиент — лысый мужчина лет тридцати.
От этой информации засосало под ложечкой, ведь, если к нелегальному пересечению границы причастен его, Валова, агент, — это катастрофа. В лучшем случае это увольнение из органов.
Еще один удар ждал его на КПП — контрольно-пропускном пункте, которым пользовались сотрудники зоны вылета. Как и на других одиннадцати пунктах Отдельного КПП «Москва», службу там несли солдаты-срочники, обычно призванные из глубинки, — никаких москвичей или питерцев, никаких знакомств, никакого блата. Деревенские парни из Нечерноземья идеально подходили для такой службы. На пункте обязательному досмотру подвергались все допущенные в зону работники, отмечалось и время прохода. Этот порядок был установлен еще во время Олимпиады, но теперь стремительно отмирал — все давно перезнакомились и частенько проходили, вообще не останавливаясь. Для своих использовалась крайняя немаркированная кабина, и вместо солдат там частенько сидел пожилой и безразличный прапорщик. Были даже случаи прохода в «чистую» зону вообще без пропусков — регистраторши и кассирши билетных касс иногда забегали поглазеть на косметику в «Березке». Аккуратно отмечалось только время. Валов взял журнал и обнаружил, что бармен покинул территорию в 1:25 ночи, однако никаких следов выхода грузчика в журнале не было! Майор совершенно потерял самообладание и долго кричал на солдат из будки, их командира и начальника смены, совершенно не отдавая себе отчет в том, что вчерашние контролеры сменились утром, а те, кого он выстроил перед собой, никакого отношения ни к немцу, ни к грузчику не имеют. Бросив журнал и не дождавшись своего шефа, Валов вернулся в буфет, выгнал опешившую барменшу из-за стойки и стал внимательно разглядывать холодильник, пытаясь его подвинуть. Затем вытащил из угла мусорное ведро и вывалил содержимое на пол. Внимание его привлекла разорванная упаковка от бинта и сгоревшая электробритва, однако прикасаться он к ним не стал, а вновь подошел к холодильнику и, сев на корточки, стал шарить под ним рукой. Майор вынул облепленную Димкиными волосами руку, поглядел на сгоревшую бритву, и ему стало очень плохо. Так плохо, что он даже не смог подняться и сел, скрючившись, точно на то место под стойкой, где недавно в такой же позе сидела и плакала Аня Грачева. Здесь его и нашел подъехавший начальник.
Положение было катастрофическое — советский гражданин не просто бежал на Запад, а использовал для этого информатора КГБ. Никаких шансов остаться в Системе у них не было, а Валова ждали проблемы похуже увольнения, ведь это он пробивал и протаскивал никому не известного грузчика. Впрочем, брезжил еще мизерный шанс, что проклятый племянник угрожал бармену и никакого сговора и плана тут не было, а был эксцесс этого самого грузчика, ведь, судя по записи, он был сильно пьян. Это была последняя соломинка, и оба оперативника за нее ухватились — надо ехать домой к бармену! У пункта контроля их со скорбным лицом ждала посудница Люся со свернутой курткой «Аляска» в руках — Валов без вопросов понял, чья это куртка, проверил карманы и вернул ее:
— Оставь в баре.
— Это грузчика, — настаивала посудница, косясь на Солодова и почувствовав в нем начальника.
— Я знаю, чья это куртка!!! — закричал Валов, осекся и быстро пошел за Солодовым на выход.
В общем зале он ненадолго поднялся на второй этаж в бухгалтерию и вышел с маленьким клочком бумаги, на котором был написан новый адрес бармена. На стоянке обнаружился автомобиль начальника линейного отдела милиции, в котором еще утром отправили Рюба в посольство ФРГ. В машине были опущены все окна, водитель бегал вприпрыжку вокруг. Он доложил, что Рюб остался в посольстве, — его будут смотреть врачи на предмет сотрясения мозга, а все контакты теперь по линии МИДа, что переводчицу от «Интуриста» даже не впустили внутрь. Окна открыты потому, что от немца сильно пахло мочой, а с середины дороги он еще и начал блевать. Машину водила помыл как мог, но запах вот не уходит…
Служебная «Волга» Солодова летела по Ленинградке, опера молчали. Оба понимали, что уже завтра их отстранят от работы, что, даже если они убедят бармена наврать про то, что он был запуган племянником, — эта версия ничего не гарантирует. Водитель, поглядывая на вставленную в специальный зажим записку с адресом, быстро домчал их до новой кооперативной высотки и встал в торце, не выключая мотор, а подавленные оперативники, поскрипывая снегом, пошли в адрес.
Модный звонок-соловей заливался трелями, но к двери никто не подходил. Они уже хотели уйти, но тут Солодову померещился негромкий свист, более похожий на звук, с каким обычно выходит воздух из проколотой шины. Подполковник плотно прижал ухо к двери — она вдруг подалась вперед и открылась. Замок не был заперт, но сама дверь была прижата с помощью квадратика свернутой бумаги. В лицо им ударил холодный воздух, а по полу навстречу, гонимая сквозняком, покатилась пустая аэрозольная банка из-под краски. Оперативники быстро зашли внутрь и прикрыли дверь на ту же сложенную бумажку — сквозняк прекратился, банка остановилась. Балконная дверь была настежь открыта, снежинки кружились над паркетом. На стене, прямо по дорогим рельефными обоям, краской было размашисто написано: «Будьте вы…», — последнее слово заходило на кухню. Солодов кисло поморщился.
В ванной тихонько журчала вода и сидел абсолютно белый труп бармена. Вены в локтевых сгибах были глубоко разрезаны, видны были даже белые кончики разделенных бритвой сухожилий, но крови не было — она ушла с водой. На лице покойника некоторое удивление, глаза полуоткрыты и смотрят вниз на бегущий ручеек, унесший всю его кровь, всю его многослойную и такую непростую жизнь. Валов приложил наружную сторону ладони к губам Влада и сразу отдернул, будто его ударило током.
— Что же он такой белый-то? — прошептал он.
— Кровь, похоже, не сворачивалась. Больной был, — предположил Солодов и добавил: — Он что — левша?
— Н-не знаю даже. Почему?
— У него следы краски на левой руке. И где бритва?
Поделиться книгой: