Лестница в небо

– Ты мне сказал, что не умеешь плавать. Но на самом деле ты отличный пловец. Это видно по тому, как ты доставил меня на берег. Зачем ты соврал?

– Я не врал. Я сосредоточился на том, чтобы помочь тебе, вот и все, и мои природные инстинкты, наверное, взяли верх.

Он подумал над этим, и заметно было, что его это не убедило.

– Ну, спасибо, Эрих, – наконец сказал он, наморщив лоб так, что пролегли глубокие борозды: он осмыслял свое столкновение со смертью. – Если б не ты, я бы утонул.

Я повернулся к нему, и мы уставились друг на друга, а общая неловкость не давала мне покоя.

– Нам пора ехать дальше, – наконец произнес я. День выдался причудливый и сбивал с толку, и мне уже не терпелось вновь сесть на велосипед – стравить желания через физические усилия. – Нам до Потсдама еще километров двадцать.

Позднее стало похоже, что мы безмолвно договорились больше не упоминать об этом происшествии: мы с наслаждением поужинали и выпили еще пива, но в итоге, устав после целого дня нагрузки, спать легли раньше обычного. Однако мне заснуть оказалось трудно – меня беспокоил непривычный звук его дыхания, доносившийся с соседней кровати, и я в итоге встал, сел к окну и чуть отодвинул занавеску, чтобы смотреть на поля снаружи. Луна была почти полной, и при свете, скользившем в комнату, я повернулся и стал смотреть на дугу голой спины Оскара, пока он спал, ценя тот дар, что мне предоставили простыни, спав с его тела. Я вновь возбудился, как можно тише начал орудовать рукой, припоминая все, что видел в тот день и что мог видеть сейчас, и так быстро кончил в носовой платок, что мой сопровождающий вскрик наслаждения показался достаточно громким, чтобы его разбудить. И после этого, одновременно удовлетворенный и истомленный, я снова лег в постель и быстро уснул.

– А что б вы сделали, если бы он проснулся? – спросил Морис, глядя на меня широко открытыми глазами, но без тени стыда, несмотря на грубую природу этих моих воспоминаний.

– Не знаю, – ответил я, качая головой. – Со смехом отмахнулся бы, наверное. Умер от позора. Одно либо другое.

Он еще немного порасспрашивал меня о том дне, о наших разговорах на следующее утро, но воспоминания вместе с вином утомили меня, и я наконец признался, что бодрствовать больше не в силах. Мы допили то, что оставалось в наших бокалах, а потом пожелали друг другу спокойной ночи и разошлись по своим номерам.

Но прежде, чем уснуть, тем не менее, мне пришло в голову, что я забыл сказать ему, во сколько нам нужно встретиться назавтра, а поскольку у кровати в номере не было телефона, мне не осталось ничего другого – только встать, опять одеться и выйти в коридор, спуститься по лестнице к его номеру, где я осторожно постучался ему в дверь – в той противоречивой манере, какая бывает, если человек хочет привлечь внимание жильца, но также опасается его побеспокоить. Он не ответил, поэтому я постучал громче, прижав лицо к дереву на сей раз и полушепча, полузовя его по имени. Вновь никакого ответа, и я допустил, что он глубоко заснул – так, что мне не удастся его добудиться. Поэтому я вернулся к себе и нацарапал записку на листке из гостиничного блокнота, после чего опять вернулся на этаж ниже и подсунул ее под дверь, постучавшись еще раз, но меня опять раздосадовало молчание изнутри.

Возвращаясь к лестнице, однако, я увидел, как из вестибюля поднимается Дэш Харди с бутылкой шампанского. Он повернулся ко мне и тут же остановился, как будто увидел призрака, после чего взял себя в руки и спросил, приятно ли я провел вечер. Я ответил утвердительно, а после добавил, что устал, что приятно было с ним встретиться – а вот и нет на самом деле, – и продолжил двигаться к себе.

– Спокойной ночи, Эрих, – крикнул он мне вслед и добавил нараспев: – Сладких снов!

Я нетерпеливо закатил глаза – но, засыпая, задался вопросом, почему в руке он нес два бокала.

5. Париж

В июле я оказался возле бара на Монмартре – пил розовое вино, а каштан укрывал меня от солнца на исходе лета, сам же я наблюдал за финальными мгновениями брака. Женщина под пятьдесят, очень красивая, с короткими черными волосами и в дорогих солнечных очках, сидела одна с тех пор, как туда пришел я, с большим бокалом белого вина и конвертом на столике рядом. Она уже выкурила три сигареты и прикуривала четвертую, и тут появился мужчина – быть может, чуть постарше, тоже очень элегантно одетый, вскинул руки, извиняясь за опоздание, и она встала, позволив ему расцеловать себя в обе щеки. Официантка принесла второй бокал, и она отлила ему немного вина, а он залез к себе в сумку и вытащил похожий конверт. Какое-то время они поговорили, и он в некоторый миг рассмеялся и обхватил ее за плечи, а потом они взяли в руки конверты и извлекли оттуда пухлые стопки документов. Обратившись к последним страницам каждого, они занесли и задержали авторучки над бумагой – лишь на миг, после чего одновременно подписали, обменялись бумагами и вновь поставили подписи. Наконец мужчина вернул оба экземпляра себе в сумку, и пара сняла обручальные кольца, опустила их каждый к себе в бокал, потом оба встали, поцеловались в губы и разошлись в разные стороны, и вытянутые руки их ненадолго замерли, пальцы соприкоснулись, – и эти двое навсегда скрылись с моих глаз и, предположительно, из жизней друг дружки.

Я по-прежнему пялился на опорожненные бокалы и их дорогостоящие дополнения, когда из-за угла появился Морис, приветственно поднял руку и подсел ко мне. День стоял теплый, и когда ему принесли пиво, он отхлебнул треть стакана, даже не переводя дух, а затем откинулся на спинку с удовлетворенным вздохом.

– Я сходил на кладбище Пер-Лашез, пока вы давали интервью, – сказал он мне. – Возложил руку на могилу Оскара Уайлда.

– И, дерзну предположить, больше не станете ее мыть, – сказал я.

– Хочу, чтоб меня погребли в усыпальнице, когда скончаюсь, – сказал он, вновь выпрямляясь на стуле. – Или поставили памятник в “Уголке поэтов” в Вестминстерском аббатстве[11].

– Надеюсь, вы шутите, – сказал я.

– Конечно, шучу, – ответил он, смеясь. – Я не настолько самонадеян. Нет, мне безразлично, что со мною произойдет, лишь бы мои книги меня пережили.

– Это для вас важно? – спросил я.

– Да, – ответил он. – Только это и важно. Ну и, как я вам уже говорил, стать отцом.

– Вы по-прежнему намерены?

– Абсолютно.

– Но вы же так молоды.

Он пожал плечами.

– Я не понимаю, какое отношение это имеет к чему бы то ни было, – сказал он. – Вы разве никогда не хотели им стать? В детстве, я имею в виду.

– Ну, это было б… – начал я, но он меня перебил:

– Одно то, что вы гей, не означает, что вам бы не понравилось быть отцом.

– Так и есть, – сказал я. – Но я никогда об этом всерьез не задумывался, если честно. Знал, что такого никогда не случится, поэтому мысль эта меня никогда и не угнетала.

Я бросил взгляд на улицу, где мимо нас проходила парочка школьниц в коротких юбках. Покосился на Мориса, проводит ли он их глазами, и несколько мгновений он на них смотрел, но без какого-то особого интереса – пока допивал пиво и заказывал себе еще.

– Кстати, – сказал он, суя руку к себе в ранец и вытаскивая оттуда журнал, который передал мне. – У меня для вас подарок. – Издание это называлось “Кони-Айленд”, и изображение на обложке тут же отвратило меня: клоун блюет буквами на головы Джорджа Буша и Майкла Дукакиса[12].

– Спасибо, – сказал я, не уверенный, почему он считает, будто меня подобное заинтересует.

– Откройте страницу шестнадцать, – произнес он, я сделал, как велено, и увидел название “Рыжий”, а под ним, крупными буквами, “Рассказ Мориса Свифта”. – Мой первый опубликованный рассказ, – сказал он с широченной ухмылкой.

– Морис! – сказал я, в восторге за него. – Поздравляю!

– Спасибо.

– Я даже не знал, что вы рассылаете в журналы.

– Ну, если честно, я и не рассылал, – сказал он мне. – Но я случайно знаком с одним из тамошних редакторов, и он спросил, не найдется ли у меня для них чего-нибудь подходящего. Поэтому я отправил вот это, и ему понравилось.

– Ну, я очень за вас счастлив, – сказал я. – Должно быть, вы себя чувствуете весьма окрыленным.

– Чувствую.

– А ваш роман? Как он продвигается?

– А, – произнес он, скроив гримасу. – Медленно. У меня готовы начальные главы и есть хороший задел на персонажей, но я не уверен пока, куда он движется.

– Вы еще не распланировали сюжет? – спросил я.

– Ой нет, – ответил он, глядя на меня так, словно я только что обвинил его в том, что он целыми днями смотрит телевизор. – Я б такое нипочем не смог. Разве потом все это не становится скучноватым, если заранее знаешь, что произойдет?

– Не думаю, – сказал я и мог бы и дальше допрашивать его, но нас прервала официантка, явившись с подносом, на котором стояли два бокала со столика разводившейся пары, и заглядывала теперь в них с изумлением на лице. Она спросила, не видел ли я, кто это оставил, и я изложил все произошедшие ранее события так, как их наблюдал, а она ошарашенно покачала головой, после чего вновь зашла внутрь. Мгновение спустя верный блокнот Мориса, как обычно, лежал на столе и Морис что-то строчил.

– Что вы пишете? – спросил у него я.

– Историю, которую вы только что ей рассказали, – ответил он. – Она хорошая. Я подумал, что смогу ее на что-нибудь пустить.

– Вообще-то, – сказал я, – когда они ушли, я подумал о том же самом. Что из этого может получиться интересное начало романа. Я уже обдумывал некоторые возможности.

Он поднял блокнот и с торжеством помахал им.

– Извините, Эрих, – сказал он. – Теперь она моя. Я ее записал первым!

– Ладно.

– Вы же не против, правда?

– Нет, конечно, – сказал я, слегка удивившись его литературному воровству. – Вы вечером по-прежнему намерены пойти в “Шекспира и компанию”[13], надеюсь?

– Конечно, – ответил он. – Во сколько вы читаете?

– В семь.

– А потом?

– Ужин с издателями.

– А, – произнес он. – Не будете против, если это я пропущу? У меня в Париже подруга. Мы собирались встретиться выпить, и только. Конечно, я пойду с вами, если вы действительно этого хотите, но…

– Тут решать только вам, – сказал я. – Не утруждайтесь, если вам это не интересно.

– Само собой, мне интересно, – сказал он. – И при прочих равных мне бы очень хотелось пойти. Просто я ее уже некоторое время не видел. Она была моей коллегой в “Савое”.

– И вы дружили?

– Да. Были хорошими друзьями.

– Как ее зовут? – спросил я.

– Клеманс. Надеется в один прекрасный день стать фотографом. Снимает ню.

– Надеюсь, вас она не снимала, – рассмеявшись, произнес я.

– Снимала, да.

– О. – Я поймал себя на том, что заливаюсь краской, а по телу моему пробежала волна смущения и зависти. – А вы не опасаетесь, что они станут известны?

– Ни в малейшей степени. Я буду счастлив, если люди их увидят. Они очень художественны. Она и многих других людей тоже фотографирует, не только меня. Осмелюсь сказать, однажды ей устроят выставку. Вам бы хотелось снимок? Могу принести один, если желаете.

Он улыбнулся. Дразнил ли он меня? Намеренно выкручивал рычаги власти меж нами?

– Нет, спасибо, – чопорно ответил я.

– Как угодно. Но я могу найти платный телефон и позвонить ей – скажу, что у меня не получится, если…

– Нет, – сказал я, качая головой. – Конечно же, вы должны с нею встретиться. У меня и в мыслях не было портить вам вечер. – Я чуть посомневался. – А в бар гостиницы позже успеете подойти, как считаете? После того, как я вернусь? Можем, как обычно, выпить на сон грядущий.

– Во сколько вы вернетесь?

– Около десяти.

– Давайте условимся, что если я там, то я там, а если меня нет, то я либо еще с Клеманс, либо пораньше лег спать. Ждать меня не стоит.

– Договорились, – сказал я, горько досадуя. Вновь вышла официантка, и я сунул в ранец руку за камерой “Полароид”, которую привез с собой во Францию. Купил я ее совсем недавно и пытался отыскать возможность сделать общий снимок нас с Морисом.

– Снимемся? – предложил я.

– Правда? – переспросил он, и лицо его немного нахмурилось. – Зачем?

– Низачем, – ответил я. – На дружбу.

Он пожал плечами.

– Ладно, – сказал он, придвигая свой стул ближе к моему и, к моему восторгу, закидывая руку мне на плечи и ухмыляясь молодой женщине, которая немного отошла и нажала кнопку затвора. Камеру после этого она вернула мне, мгновение спустя та выдала свой приз, и я зачарованно уставился на него, когда стали проявляться наши изображения. Он смотрел прямо в объектив; я же повернул голову и в критический миг смотрел на него.

Он вновь отодвинулся туда, где сидел раньше, и последовало тягостное молчание, но, не желая, чтобы между нами углублялась неловкость, я заказал нам еще выпить, и когда напитки принесли, он упомянул, что еще с Мадрида много думал о моей дружбе с Оскаром и его печалило то, что мы оба выросли в нацистской Германии, а на наше будущее отбрасывала свою тень война.

Конечно, сказал я ему; задумываясь о тех днях, я понимал, что больше сосредоточивался на своем желании обладать Оскаром, чем на необычайных событиях, происходивших вокруг нас. Мы знали, что недолго осталось до того, как нас призовут в армию, и я с ужасом ждал этого дня – не из-за того, что боялся смерти, а потому что не хотел нашей разлуки. Вот это мы наконец и обсудили как-то вечером в Берлине, когда я осознал, что Оскар тревожится за будущее точно так же, как и я.

– Я надеялся, что они там достигнут какого-то решения, – сказал он, когда мы пили пиво в таверне Бёттхера. За окном я видел рыжего часового, снова стоявшего на страже у штаб-квартиры СС и озиравшего улицу. Казалось, что этот бедный мальчишка всегда на посту, а за ворота никогда не выходит. – Но теперь уже маловероятно, так?

– Мой отец говорит, что у англичан кишка тонка ввязываться еще в одну войну, поэтому они позволят фюреру забрать все, чего он захочет, лишь бы оставил их в покое.

– Значит, твой отец не прав. Гитлер оккупирует Нижние земли и переправится через Северное море, чтобы начать вторжение. Если возьмет Францию, станет еще легче. И все-таки, – добавил он, – я думаю, что лучше пойду в моряки, чем в солдаты. Ты решил, в какой род войск подашься?

– В люфтваффе, – сказал я первое, что пришло мне в голову.

– Это не для меня, – ответил он, качая головой. – Не хочу, чтоб меня с неба сбили.

– Ты прав, – сказал я, слишком уж быстро. – Тогда я, наверное, тоже буду моряком.

Он глянул на меня неодобрительно, и я покраснел, зная, что лесть подражанием его сердит. Еще с того дня у Шарфе-Ланке я ощущал, что он к моими порывам относится настороженно.

– Меня вот что больше всего волнует, – сказал я. – Мысль о том, что сгинешь, так ничего в жизни и не достигнув. Писателю полагается писать все лучше с возрастом, но чего я смогу добиться, если меня прикончат, не успеет мне исполниться и двадцати?

– Тебе нужно начать этот свой роман прямо сейчас, – сказал он с горьковато-сладкой улыбкой. – Для нашего поколения будущее выглядит нехорошо.

– Но как, если мне не о чем писать? Я ничего не видел. Ничего не сделал. Писателю нужен опыт, из которого черпать. Любовные приключения, – неуверенно добавил я. – Художнику – тоже, я уверен.

– Это правда, – сказал он, потянувшись к сумке. – Вообще-то я кое-что хотел тебе показать. Ты не против?

– Нет, конечно, – сказал я.

– В последнее время я много писал, – сказал он мне. – До глубокой ночи и рано поутру, и у меня такое чувство, что я наконец на что-то наткнулся. Погляди-ка вот на это. – Он протянул мне свернутый в трубку холст, я развязал бечевку и медленно развернул его, стараясь, чтобы картина не коснулась влажной столешницы. Картина являла мне себя постепенно. Сначала большой палец на ноге, затем стопа. Голая нога. Туловище. Пара полных грудей с темными сосками. А затем – лицо девушки, то же самое, которое я видел на всех его набросках до сего дня, но только теперь не скрытое в профиль, а глядящее прямо на меня, с вызовом в глазах. Левая рука вытянулась поперек ее голого тела, пальцы покоились между ног, раздвинутых ровно так, чтоб лишь слегка проявить ее орган. В картине не было ничего порнографического, но и в мазках, и в улыбке девушки чувствовался эротический заряд, отчего я растерялся. Перевел взгляд на своего друга, на лице у него читалась смесь надежды и воодушевления.

– Ну? – спросил он. – Что ты думаешь?

– Не уверен, – сказал я. – Ошарашивает, ты не считаешь?