Стальная метель

— Как скажешь. Козу добуду, дров натаскаю…

— Спасибо, — сказала Ягмара.

Он налил ей отвар из смородинных листьев.

— Спасибо, — повторила она и уткнулась лицом в чашку.

Он вышел на следующий день, ещё затемно, приготовив всё на случай своего длительного отсутствия. Перед уходом он погладил Колобка, втайне надеясь, что тот проснётся и сможет повести его к цели быстро и прямым удобным путём — но Колобок всё так и спал, легонько присвистывая во сне. Зато в попутчики уверенно вызвался Шеру, и когда Ний свистом выкликнул пасущихся незнамо где лошадок — они примчались лепт через десять, весело ржа и пуская ноздрями пар, — Шеру первым вскочил на спину одной из них и потом придирчиво смотрел, правильно ли Ний уздает свою…

Карту Ягмара начертила на берёсте. Собственно, дорога была достаточно проста — примерно день пути до приметного отрожка с красным глинистым обрывом, лысым по южному склону и поросшим непроходимым чёрным ельником по северному. Ний его помнил, мимо него они проехали в поисках мёртвой воды… Отрожек надо огибать с севера, покуда не упрёшься в узкое, длинное и извилистое озеро с берегами, поросшими коркой соли; то есть где-то выше в горах есть и каменная соль, но это долго искать и непросто добыть; а тут — наломать корок два мешка и возвращаться… Словом, ничего трудного в самом таком походе не было, но Ния томило, что Ягмара остаётся совсем одна. За недолгое время, проведённое в холме, он успел привыкнуть к полной ответственности — хотя бы в том, что было ему по силам.

…Холм Ягмара соорудила из синего платка, который долго возила с собой, не зная, как применить. Потом это знание ей открылось. Теперь ни зверь, ни простой человек, ни колдун не могли ни увидеть, ни почуять того, что творилось под склонами, поросшими длинной травой с одной стороны и мхом и папоротником — с другой. Изнутри свод холма казался голубоватым туманом с прожилками, по которым изредка пробегало мерцание…

Немного за полдень сделали короткую остановку и перекусили. Пока что путь вёл по руслу намертво пересохшей речки, один край которого чуть возвышался — где-то по плечо всаднику, — а другой сливался заподлицо с лугами, расстилающимися широко и вольно; и видно было, что недавно сюда издалека языками дотягивались степные пожары. Местами снег лежал, а местами растаял. Высокий же берег сплошь зарос диким колючим боярышником, сквозь который никто бы никогда не продрался. Однако же, отъехав от привала шагов сто, Ний увидел в колючем барьере аккуратную круглую дыру примерно в размах рук шириной. Дыра напоминала кабаний лаз, но раза в три больше…

Шеру привстал на спине своей лошади и зашипел, подняв шерсть вдоль хребта; хвост его стал почти шарообразный.

— Нечего, нечего, — пробормотал Ний, понукая свою лошадь и оглядываясь на Шеру, — давай-ка скорее отсюда…

Лошади, даже не понукаемые, перешли на быструю рысь. Ний поджимал ноги, чтобы не зацепиться за корни или камни. Неожиданно для себя он наконец нашёл удобную посадку на этих крошечных пузатых лошадках — согнув колени и подсунув носки сапог под верёвку, удерживающую на спине лошади самодельное седло из сложенной в несколько раз попоны. Лошади это сначала не понравилось, она сбилась с шага, но потом понеслась ещё резвее.

На шаг они перешли через полчаса. И почти сразу вдали показалось красноватое пятно — тот самый глинистый обрыв.

И всё же засветло до солёного озера добраться не удалось — уж слишком коротким стал день. Ний нашёл подходящее место для ночёвки, пустил лошадок пастись — снег здесь не лёг, а травы, хоть и тронутой морозцем, было вдоволь, — и, не разжигая огня, забрался в варежку. Шеру побродил по шуршащим кустам, разжился парой мышей, поужинал. Ний удовлетворился холодной зайчатиной.

Он уже засыпал, когда Шеру тоже залез в варежку, пробрался к ногам и там свернулся, довольно урча.

Утром пришлось откапываться из-под снега. Когда сели на лошадей, то Ний увидел множество некрупных следов вокруг ночёвки. Следы успели оплыть, и непонятно, кто это был. Не волки, помельче. Лисы? Ну, может быть… но стаей?..

До цели добрались к полудню. Озеро лежало в глубокой низине. Ний долго искал место, где удобно и безопасно подобраться к берегу, нашёл — по следам. То ли козы, то ли небольшие здешние олени уже спускались сегодня полакомиться. Больше часа он выламывал пласты соли, стараясь поменьше прихватывать грязи, и наполнял мешки.

Когда он выбрался наверх со вторым мешком, уже начало смеркаться. Лошади были чем-то встревожены, переступали с ноги на ногу, — а Шеру спрыгнул с дерева и побежал ему навстречу, беззвучно раскрыв рот.

И тут Ний увидел, что все деревья вокруг сплошь покрыты птицами. Кажется, это были галки. Они сидели в совершенном молчании и лишь изредка перелетали с ветки на ветку.

Ний опустил мешки на землю. Птицы как будто не обращали на него ни малейшего внимания, но от них веяло невнятной угрозой. Он подозвал ездовую лошадку, потянул было из парга лук, но сообразил — от лука не будет никакого толку. Тогда он связал мешки горловинами, подозвал вторую лошадку, перекинул ей мешки через спину, закрепил. Кивнул Шеру: полезай. Но Шеру вместо этого пробежал у него между ног, вскочил сзади на плечо и принялся яростно шептать на ухо.

— Всё равно надо уходить, — сказал Ний. Он взял обеих лошадок под уздцы и повёл назад — туда, откуда пришли.

Позади тут же послышался шум крыльев — птицы по одной, по две снимались с места и перелетали вперёд, садясь на деревья по ходу движения.

Пройдя совсем немного, Ний остановился. Они словно и не трогались с места: стая всё так же беззвучно сидела на ветвях над их головами. Ний забрался на лошадь — Шеру покачнулся, но остался на его плече — и уже привычно сунул носки сапог под верёвку. Лошадка сразу пошла вскачь, навьюченная последовала за ней. Слышно было, как хрустят, уминаясь, пластины соли.

Птицы теперь летели над ними, не присаживаясь. Этот молчаливый полёт — слышен был лишь шелест крыльев — начинал не на шутку тревожить. Свободные птицы никогда так себя не ведут, значит, их кто-то послал. Но зачем? Чтобы следить? Достаточно одной-двух. А вот если они нападут — не отобьёшься…

Пока не нападали. И даже помёт не роняли — то есть роняли, наверное, но где-то в стороне.

Вскоре впереди возник просвет в деревьях, и в просвет глянуло садящееся солнце. Пора была искать место для ночлега. Ний решил остановиться на урезе леса и жечь костёр всю ночь. Ну, не поспим, впервой, что ли…

И всё-таки ночью он время от времени, погружаясь в размышления, соскальзывал в сон. Понимал, что уже не здесь, просыпался, подбрасывал сучья в огонь. И снова предавался раздумьям, не в силах себя сдержать. Но если бы кто-то в этот момент спросил его: о чём думаешь, человек? — он бы не смог ответить.

На рассвете тронулись дальше. Медленно и редко падал снег, и медленно над головой, описывая круги и тем уравнивая свою небесную скорость с неторопливыми наземными тварями, летели чёрные птицы.

И эта деревня была пуста. Здесь даже коровы не мычали. Фриян решил дождаться повозок с учёными и придержал коня, пропуская вперёд воинов. Он всё равно знал наперёд, что увидит там, во дворах и домах: либо совсем уже мёртвых, изгрызших зубами лавки, на которых они лежали, либо ползающих на локтях безумцев, истощённых до последней степени, но не видящих еду и не понимающих, что это еда, — даже когда им насильно засовывали в рот хлеб, они в ужасе отбивались и отплёвывались. И зачастую тут же умирали в конвульсиях, словно тот хлеб был страшным ядом для них…

Он оглядел несжатые поля вокруг. Сытые, тяжёлые, не способные взлететь грачи и вороны были повсюду.

Не следовало брать учёных, в который раз подумал Фриян с досадой. Что они могут сделать тут, кроме как в оторопи смотреть по сторонам и бормотать на своём греческом? А продвижение из-за них медленное, и если какое-то неизвестное зло гуляет по здешним землям и наводит на людей порчу, то оно всякий раз успевает уйти от неповоротливой «эпистимоники экстратии»[3]…

Но уже ничего не поделаешь, так решил царь, его слово последнее. Хотя Фриян просил послать умного колдуна или шамана. От них был бы какой-то практический толк.

Да и верхом бы ездили…

Он дождался, когда скрипучие повозки поравняются с ним, и, не стараясь придать лицу приветливое выражение, сказал:

— Мудрейшие. Повозки на всякий случай останутся здесь. Я попрошу вас дальше идти пешком.

Сидевший на передней врач Атул только кивнул, взял свой посох и торбу и, морщась, ступил на землю. Фриян знал, что у него больные ноги, но, памятуя позавчерашнее, иначе поступить не мог. Второй, землеписец Менелай, хоть годами и был моложе Атула, и ногами не страдал, начал ворчать и требовать доехать до околицы. Фриян молча посмотрел на него. Тогда и Менелай слез и побрёл вслед за Атулом, продолжая неслышно ругаться и всей спиной изображая протест.

— Разворачивайте повозки, будьте наготове, — сказал Фриян возчикам и тронул коня.

Десяток всадников, конвой обоза, остался стоять, как ему и положено. В конце концов, главное, — это то, что везут в двух других повозках, обернув холстом. И это главное необходимо доставить в Цареград.

Ну почему, почему не взяли грамотного колдуна? Он бы, наверное, уже разобрался на месте со всем этим заморочьем…

Догнав Атула, Фриян попридержал коня и склонился к учёному:

— Мудрейший, вы можете взяться за седло.

Атул поднял голову:

— Благодарю, диперан[4]. Но я лучше не торопясь разомну ноги. Это, кстати, помогает размышлять. В саду у Платона всегда размышляли, прогуливаясь. Ни езда на повозке, ни верховая — не помогают думать, в отличие от пешей ходьбы на пару с хорошим собеседником.

— Боюсь, собеседник я сейчас плохой, — сказал Фриян.

— Боюсь, я тоже, — Атул зябко передёрнул плечами и пошёл дальше, сильно наваливаясь на посох.

Фриян послал коня в рысь.

Воины спешились у околицы, коней не привязали, оставили коноводов. Споро принялись обходить дворы — по трое. Фриян, знаком велев всадникам своей личной охраны следовать за ним, двинулся по центральной и единственной улице к общинному дому, видимому издалека — благодаря высокой крутой крыше и шесту над коньком; на шесте положено было в дни праздников вывешивать цветные ленты. Сейчас шест был гол, и это немного успокаивало — опять же после позавчерашнего.

Почти все ворота в крестьянские дворы стояли распахнутые. Во дворах видны были возы и телеги: люди явно готовились выйти на поля, когда стряслось нечто.

Первого мёртвого Фриян увидел, уже когда миновал середину деревни: измождённый крестьянин в нарядной когда-то рубахе сидел у забора, вытянув ноги и уронив голову на грудь. Руки его, большие и сильные, были обгрызены крысами. Последняя крыса юркнула под забор только тогда, когда Фриян пристально посмотрел на неё и потянулся к карману, где лежали свинцовые шарики для пращи.

Пока что ни единого постороннего звука не слышно было ни спереди, ни по сторонам. Вероятно, и здесь оставались только мёртвые…

Подъехали к общинному дому. Дверь была выбита и валялась около крыльца. Фриян спешился, не оборачиваясь поднял один палец. Это значило, что с ним пойдёт один человек, остальные караулят снаружи.

Вошли. Земляной пол был гол, камышовые половики кто-то зачем-то оттащил к стенам и растрепал. Валялось пыльное тряпьё, черепки битой посуды. Длинный стол, который должен был стоять посередине, лежал на боку под окнами. Сами окна, затянутые промасленным холстом, были частью выломаны, частью разорваны. Большая печь расселась, как от сильного удара, — но что могло нанести такой удар, было неясно…

Фриян поднял взгляд вверх. В углу в плетёном потолке зияла дыра, обрывки рядна свешивались, под дырой образовалась куча земли и мха. Кто-то или что-то провалилось внутрь с подкрышья.

Он постоял недолго, прислушиваясь, потом вышел наружу и обогнул дом. Под высоким окном валялась лестница. Фриян хотел её поднять и забраться на крышу, но оказалось, что одна тетива сломана. Он посмотрел на окно и решил, что ничего нового для себя там не найдёт.

Молча вернулся к коню, сел, осмотрелся. Были деревни, в которых жители собирались в одно место и там умирали. Были и такие, где все прятались по домам и умирали в домах. Были, наконец, просто пустые, и лишь в полях и лесах обнаруживались мертвецы…

Наконец, была одна, в которой большинство оказались живыми. Едва отряд въехал в неё, как отовсюду бросились оборванные и кудлатые люди с топорами и вилами. Они не обращали внимания ни на крики, ни на угрозы, а убив кого-нибудь, тут же припадали к ране и жадно пили кровь.

Семерых — троих молодых мужчин, двух девушек и двух старух — удалось скрутить. Они не понимали человеческой речи. Атул велел везти их связанными и поить жидким супом, разжимая рот. Фриян сомневался, что хоть одного удастся довезти живым. Один уже умер.

Это было позавчера.

Фриян повернулся было, чтобы добраться до общественного гумна, — хотя ясно было, что урожай не собирали и здесь. И в этот момент он увидел воина, бегущего к ним, размахивая рукой. Фриян поехал ему навстречу.

— Там живые! — закричал воин ещё издали. — Там живые! Говорят! Они говорят!

Обычная крестьянская семья: хозяин, хозяйка, старый дед, четверо детей. Окна заколочены изнутри горбылём, оставлены узенькие щёлки. Заколочена и входная дверь, семья входила и выходила только через скотскую половину дома, и то по ночам. Обнаружили их чудом — одному из воинов показалось странным скопление кур на заднем дворе; куры же кормились объедками, которые по ночам выбрасывала хозяйка…

Фриян сидел на низковатой для него скамье и слушал рассказ хозяина — как вдруг люди посходили с ума, перестали понимать речь, бездумно забивали скот, потому что могли есть только мясо, забыли про поля, про огороды, про всё забыли. Как летали над деревней страшные чёрные птицы… с них, наверное, всё и началось… Как потом люди начали умирать, поев тухлятины, как разбредались по лесам. Всё это хозяин излагал тихим безнадёжным голосом, а хозяйка иногда вставляла слово-другое и снова умолкала.

Фрияну казалось, что он разговаривает с покойниками. Или с людьми, которые так долго готовились к смерти, что уже забыли, что существует жизнь.

— Как же вы убереглись? — спросил он.

Хозяин только пожал плечами.

— Это дедуля, — сказал старший сын, лет двенадцати. Совершенно как отец, только размером поменьше.

Фриян посмотрел на дедулю. Тот сидел за столом, опёршись о столешницу, и смотрел на свои сомкнутые руки. Руки были огромные, тёмные, с почти чёрными пятнами на кистях и чёрными ногтями.

— Э-э… почтенный… — начал Фриян, но тут дедуля заговорил сам.

— Колдунству я учился. Давно это было, почти всё забыл. Ну, скотину лечил, да. Потеряшек в лесу находил… Но через силу всё — потому забросил. Пахать стал, птицу разводил. С птицей у меня лучше всего получалось… Когда эти чёрные кружить стали, заколотилось у меня. Места себе не находил. Руки тряслись… Руки всё сами и придумали — стал обереги мастерить. Вон они, везде поразвешены. Другим предлагал, не захотели. А после уже поздно стало…

Фриян подошёл к стене. В сумраке дома видно ничего не было, только так — в упор. Сплетённые из веток, перьев и берёсты, на стене висели птички с раскинутыми крыльями. Нет, не с раскинутыми — с растянутыми и привязанными к поперечной перекладине…

— Кур своих всех извёл, жертвы приносил, — продолжал старый колдун. — Там они, — он кивнул вверх, — под коньком.

Вошли ещё несколько человек, среди них — врач Атул.

— Разбирайтесь, мудрейший, — сказал Фриян и вышел во двор.

Здесь он постоял, подышал чистым воздухом.

— Писаря, — не оглядываясь, приказал порученцу. Тот убежал.

Нужно возвращаться, подумал Фриян. Всё увидели, всё узнали. Сделать что-то невозможно. Зря царь отправляет обозы…

Озноб охватил его тело.

Фриян был хороший воин и воинский начальник, и хотя сражений за плечами было немного, простой смерти он не боялся. Но этот страх, засевший в нём ещё с ранней юности, с воинского обучения, преследовал его все тридцать лет сознательной жизни: страх, когда ты ещё жив, а сражение уже безнадёжно проиграно, и сделать ничего нельзя… Он видел и поля, усеянные костями, и города, выкошенные чёрным мором. Теперь вот — целый край, который ещё вроде бы населён кем-то, но уже, считай, мёртв. Зиму не переживёт никто.

Подошёл писарь, весь больной, красноносый и красноглазый, замотанный в тёплое тряпьё. Фриян продиктовал ему донесение, велел переписать трижды и отправить с голубями в столицу.

Голубей уже осталось совсем мало, последняя клетка…

Тройка голубей была выпущена в полёт. Самый удачливый пролетел двадцать парсунгов и был расклёван воронами. Остальные не пролетели и этого.

Ближе к вечеру остановились перед разобранным мостом. Фриян приказал разбивать лагерь, запасаться дровами, сам с охраной проехал по берегу вверх от моста, потом вниз — искал признаки брода. Обычно мосты ставили там, где неподалеку были броды, — но сейчас разведчики ничего не нашли, высокий берег с этой стороны реки и низкий и, похоже, сильно заболоченный — с той. Это было досадно.

К возвращению Фрияна десятник Агай доложил, что продольные балки моста в основном уцелели, хоть их и пытались ломать местами — и, в общем, за час-два работы можно мост восстановить, леса вокруг предостаточно. Фриян кивнул, велел сначала укрепить лагерь частоколом-кородомой, а завтра с рассветом заняться мостом.

До наступления темноты управились, разожгли костры, воины поужинали, легли спать. Фриян обошёл караулы, вернулся в свой шатёр, выпил горячего вина. Чувство состоявшегося поражения не отпускало, хоть и сделалось не таким острым. Он лёг и постарался заставить себя думать о будущей свадьбе, но вместо этого пришла умершая жена Тунда. Он до сих пор тосковал по ней, а также по тому, что не смог быть с нею последние её дни на свете и не смог похоронить по обычаю предков — Тунда умерла родами в пути, на лодке, и лодейщики даже под угрозой страшной смерти отказались везти мёртвое тело, пришлось слугам похоронить её на высоком берегу среди трёх берёз… Фриян много раз приезжал на могилу, воздвиг камень, но это был простой камень, не такой, которым молились Тунда и её родня.

Уже десять лет прошло…

Тунда тихо сидела в углу шатра, сложив руки. Тёмный платок её с золотым шитьём низко свешивался со лба, почти закрывая глаза. Внезапно она встала, выпрямилась, вытянулась. Платок сполз ещё ниже, на пол-лица. Потом она подняла левую руку и показала ею на что-то позади Фрияна.

Он открыл глаза. Светильник продолжал тускло гореть, но пламя стало сильно коптящим. Фриян мгновенно обулся, накинул на плечи шерстяной плащ и вышел наружу. Было вроде бы тихо, лишь деловито потрескивал костёр, и вразнобой храпели воины в своих шатрах. Лошади не беспокоились, даже не переступали с ноги на ногу и не обмахивались хвостами — им снилось что-то совсем спокойное.

Фриян подошёл к ближнему караулу, жестом велел сидеть, не вскакивать. Он знал, что воины уважают его в том числе за то, что не требует показного почитания, и ценил это. «Отец родной», слышал он временами, и это была не лесть — они на самом деле так думали.

— Ничего подозрительного? — спросил он.

— Одно время какие-то тени мерещились, — ответил старший из тройки, — а сейчас ничего. Всё спокойно.

— Какие тени?

— Непонятные. Вроде как в тумане кто-то ходил.

— Так нет тумана.

— Вот я и говорю — тени…

Фриян кивнул.

— Хорошо, продолжайте наблюдать. Скоро луна взойдёт, будет легче.