Помоги проекту - поделись книгой:
Современники, в лице папы и мамы, не разделяли Сашиного поклонения огню: в дни его младенчества прятали от него спички, а чуть Саша подрос, стали действовать внушением.
— Ты же видишь, — говорил папа, — ни мама, ни я не разводим костров.
Мама ссылалась на соседей:
— И они не разводят… Живут смирно.
Саше Павлову жить «смирно» не хотелось. Но не только дурной пример заразителен, хороший — тоже. Ладно, раз никто не разводит костров, он, Саша Павлов, тоже не будет.
Однако принять это решение Саше Павлову помешал Максим Горький. Он, оказывается, тоже любил жечь костры. Об этом Саша Павлов узнал на сборе отряда, посвященном великому писателю.
— Некоторые великие писатели, — сказал Саша, явившись домой, — тоже любили жечь костры.
Илье Андреевичу, решительному человеку, пришлось противопоставить «некоторым писателям» свой отцовский ремень. Тогда Саша Павлов увлекся другим — стал конструктором летательных аппаратов. Первый из них — шар Монгольфье — снялся однажды с печной трубы и, начиненный горячим воздухом, понесся неведомо куда, пачкая небесную лазурь дымным следом. Саша Павлов побежал за шаром, поминутно оглядываясь и следя, куда он опустится. Шар опустился на кладбище.
Вечерело. Солнце, румяный блин, аппетитно дразнилось в небе. В клубе вагоноремонтного завода нескладно репетировал оркестр. В траве короткими очередями стреляли кузнечики. Ветер шевелил траву, и от этого казалось, что кладбище дремлет, как человек, уставший от забот. Было совсем не страшно, только чуть-чуть грустно.
Возле могилы купчихи какой-то гильдии «Пр… Пр…Х…рьк…г…д р… жд… 18…г…д см… рт…188…» Саша Павлов остановился и показал купчихе кукиш. Она заслуживала того. На камне, под которым покоилась купчиха, было высечено: «Я лежу, а вы живете, я вас жду, и вы придете». Ждет… Пусть хоть тысячу лет ждет, а его, Саши Павлова, не дождется. Он верил в свое бессмертие. И не только в свое. Зачем умирать, если наукой доказано, что все органы заменяемы. Устарело что-нибудь, заменят искусственным, и будь здоров, живи дальше. Сколько захотят люди, столько и жить будут, а купчихе — фигу.
Вдруг Саше Павлову показалось, что где-то гогочут гуси. Он прислушался и, определив направление, двинулся, осторожно ступая, к источнику звуков. Но странно, чем дальше шел, тем больше сомневался в том, что гогочут гуси. Гоготали, судя по голосам, скорее люди, чем гуси. Вот… Он остановился и затаил дыхание.
— Го… го… гос… пом… мил… мя…
«Господи, помилуй меня», — разобрал Саша. Ясно, люди. Но кто они и зачем на кладбище молятся? Что им, церкви мало?
Он нырнул в заросли лопухов, чтобы подкрасться к молящимся, и не взвыл от боли только потому, что до этого в «Школе мужества», действовавшей в зоне отряда, все испытания «на голод» (день без еды), «на страх» (три часа в темном погребе), «на выносливость» (эстафета 5 X 50 с пучком крапивы вместо эстафетной палочки) выдержал с честью: чертов лопух рос вперемежку с крапивой.
Притерпевшись к боли, Саша Павлов раздвинул лопухи и увидел двух молящихся: Суматоху, самую сварливую из всех старух его улицы, и рядом с ней молодую синеокую женщину, которую до этого ни разу не встречал. Они стояли на коленях возле крошечного могильного холмика с мраморной плитой и, причитая, били поклоны:
— Гос… пом… мя… Гос… пом… мя…
Молодая женщина делала это не очень энергично, и старуха тычком в бок старалась прибавить ей усердия. Синие глаза от этого загорались гневом, но тут же смирялись и покорно косили на старуху.
— Гос… пом… мя… — раскачивались молящиеся.
— Буде, — сказала Суматоха, и качание прекратилось. — Заклад иде?
Синеокая протянула Суматохе конверт. Старуха перекрестила его и сунула в мраморную щель. «Как в почтовый ящик, — удивился Саша Павлов, — с этого на тот свет послание».
Старуха и молодая встали.
— Когда знак будет? — спросила синеокая.
— Завтрева. Часу в осьмом, — ответила Суматоха и, подхватив широкую, как парус, юбку, суровая и решительная, зашагала меж могилами к выходу. Синеокая в узкой, как самоварная труба, юбке засеменила следом.
Саша Павлов подождал, вылез из своего убежища и достал конверт. Вздохнул, вспомнив «Правила хорошего поведения» — книгу, которую мама подарила ему в день рождения, и вскрыл конверт. «Правилами хорошего поведения» это категорически запрещалось. Но любопытство было сильнее правил. Вдруг, подумал Саша Павлов, тут шпионы действуют. Пришли якобы помолиться, а сами в шпионский почтовый ящик секретное донесение сунули. Он сколько раз читал об этом. И в кино видел. Нет, он просто обязан посмотреть, что в этом конверте.
В конверте была фотографическая карточка. На обороте было написано: «Святая Серафима, спаси и помилуй отроковицу Веронику. Божья раба Афродита».
Саша Павлов, ухмыльнувшись, перевернул карточку и обалдел: с фотографии на него смотрело знакомое, вечно грустное лицо соседки по парте болезненной Веры Мышкиной. Но при чем тут заклад? И знак? Во всем этом надо было разобраться. А конверт? Пусть возвращается туда, где был. Саша Павлов сунул конверт в щель и помчался домой, забыв о цели своего визита на кладбище.
Дома его ждало послание, доставленное по цепочке: «Прочитай и передай дальше». В послании Саше Павлову предлагалось сделать взнос в «железную копилку» десятидворки на строительство космической ракеты. Взнос так взнос. Он его сделает. Как велено, в девять ноль-ноль. А в восемь ноль-ноль сводит звено на кладбище и покажет, как Суматоха с «тем светом» переписывается.
И вот они все на кладбище. Все, кроме «артистки» Лиды и Мишки-толстого, которого Саша Павлов постеснялся пригласить («Не вожатый, а командует», — подумает еще Мишка и обидится).
Замаскировались в кустах и стали ждать развития событий. Каких — не знают. Саша Павлов, приглашая звено на кладбище, ни во что ребят не посвятил.
Саша Павлов не сводит глаз с могильного холмика под мраморной плитой и вдруг настораживается. В кладбищенском пейзаже произошли какие-то перемены. Какие? А! Свежая могила рядом с «загробным почтовым ящиком». Вчера вечером еще не было. Значит, рано утром вырыли. Странно, он не слышал, чтобы в Зарецке кто-нибудь умер. В Зарецке вообще редко умирают. А если это случается, то знают все. Свежая могила, странно… Может, кто из ребят знает? Саша Павлов поворачивается, чтобы спросить, и не успевает этого сделать. Из могилы вдруг высовывается чья-то лохматая голова и громко чихает:
— Ап-чхи!
Ребята подхватываются и, онемев от страха, как перепуганные козы, бегут прочь от страшного места. Бегут без цели, куда глаза глядят. Но вот бег возглавляет Саша Павлов и берет направление на грибок во дворе дома, где обычно собирается звено. Сейчас они прибегут туда, и Саша Павлов расскажет все, что знает.
Прибежали, расселись кто на чем, вытаращили друг на друга испуганные глаза и вдруг расхохотались над недавним страхом. Ну чего, дураки, убежали? Рабочего, что могилы роет, испугались. А еще значки «ШК» на груди носят — «Школа мужества». Рабочий человек вылез, а они — ха, ха, ха! — деру…
— Нет, — хмуро сказал Саша Павлов, и смех сразу погас, — это не рабочий. Это Мацук вылез. Мацук из «Утильсырья». Я его сразу узнал.
Мишка-толстый растерянно смотрел на свое звено и в толк не мог взять, что тут, собственно, происходит.
На окраине Зарецка, близ рынка, стоял маленький домишко с большой вывеской: «Палатка утильсырья». Это же подтверждал и рисунок: гигантская мясорубка, которую вертит веселый рыжий. В мясорубку сверху сыпятся видавшие виды самовары, чайники, кастрюли, тазы, чугуны, рукомойники, а из мясорубки выскакивают новенькие велосипеды, швейные машины, магнитофоны. При домишке был большой сарай. Все вместе, и домишко и сарай, напоминало речную картину: вьюнок-катерок тянет на буксире баржу. В барже-сарае хранился тот самый утиль, из которого рыжий с вывески добывал полезные вещи.
Заведовал палаткой утильсырья Мацук, человек-слон с малюсенькой, как у птицы, головкой. Вид у нег был ученый: гордый и задумчивый. Как будто Мацук все время думал о чем-то большом и важном. Он и думал о большом. Только не в переносном, а в прямом смысле слова — о большом количестве денег, которые мечтал заработать, заведуя палаткой утильсырья. Он никогда не спрашивал у себя, зачем ему деньги.
Есть на свете болезни, неподвластные докторам. Впрочем, от них и не лечатся. Наоборот, как можно хитрей скрывают. Одна из них жадность. Будущий заведующий «Утильсырьем» Илларион Мацук, в детстве Лира, заразился жадностью так. Ему раз, под праздник, купили сапоги. Лира надел и пошел на улицу похвастаться. Шел и скрипел.
— Как коты мурлычат, — с завистью сказал кто-то из ребят, глядя на сапоги, и тут же, чтобы не так завидовать, вздохнув, добавил: — Да не его «коты», батины. Отберут, как поносит, и в сундук запрут до будущего праздника.
Лира взвился, не снес подначки:
— Не батины, а мои.
— Докажь…
— Докажу…
— Докажь…
— Докажу…
И хотя диалог не отличался красноречием, улица, затаив дыхание, следила за его развитием.
— Нет, не докажешь…
— Нет, докажу…
— Нет, нет…
— Нет, да…
— Нет…
— Да…
Лира, чтобы доказать свою власть над вещью, мог поступить по обычаю, причинить себе какой-нибудь небольшой материальный ущерб: если фуражка — хлопнуть о мостовую, куртка — вывалять в пыли, сапоги — окунуть в грязь, — мол, моя вещь, что Хочу, то с ней и делаю. Так до него поступали все поколения уличных мальчишек.
Лира сделал по-другому. Он снял сапоги и кинул спорщику — носи. Спорщик опешил, а потом, чтобы проучить гордеца, взял сапоги и отнес домой. Одумается Лира и через час придет с поклоном: верни, мол. Не придет — мать к вечеру прибежит. А нет, так через день сам пекарь Мацук пожалует. Но, странное дело, ни через час, ни к вечеру, ни через день никто за сапогами не пришел. Тогда спорщик сам понес их в дом Мацуков. Но ему даже не открыли: какие такие сапоги? Знать не знаем…
— Лира где?
На крыльцо, печатая мучные следы, белый, как Дед-Мороз, вышел пекарь Мацук.
— В свое время явится, — сказал он и, зевнув, перекрестил рот. На сапоги он даже не посмотрел.
Дня три ждали ребята. На четвертый дождались. Лира вышел. Но это был уже не тот Лира, краснощекий добряк с булками, которые, бывало, торчали у него из всех карманов. Стоило друзьям потрясти его, и булки, на радость голодной улице, сыпались из многочисленных карманов сына пекаря, как груши с дерева… Лиру будто подменили. Если он лакомился теперь чем-нибудь, то украдкой, когда поблизости никого не было: вдруг еще попросят. Если звали поиграть в ножички, не шел. Знал, перочинных ни у кого нет, а свой давать жалел.
Что же случилось с Лирой?
Его не били, нет, когда узнали историю с сапогами. Его как путевого напоили чаем с пирогами и уложили спать. А утром Лира проснулся гол как сокол, на голом матраце под какой-то рогожкой. Ни ночной рубашки на нем, ни кальсон. Хватился штанов, нет и штанов. Лира позвал:
— Ма…
Явилась «ма» в каком-то странном рубище и горестно вздохнула: по миру, видно, идти придется, отец имущество бедным раздает. Его, Лирино, имущество уже все до ниточки раздал…
Лира вскочил, в чем был, и тут же, устыдившись самого себя, снова спрятался под рогожку. Так, ни жив ни мертв, со страхом прислушиваясь к тишине за стеной, провел он под одеялом два дня, не помня, что пил, что ел. На третий, проснувшись утром, глазам своим не поверил: перед кроватью, голенища набок, как два подгулявших молодца, стояла хромовая пара, другая пара, костюмная, висела на спинке венского стула. Здесь же лежало белье. Вошла мать.
— Не стал батя имущества раздавать, — сказала она и перекрестилась. Помолчав, добавила: — Для кого, говорит, наживал, тот пусть и распоряжается.
Сунула Лире ключи от сундуков и ушла, поджав губы. Лира оделся и пошел к родителям просить прощения. В тот же день он вышел на улицу. Но это уже был не тот краснощекий добряк, каким он казался раньше…
Прошел нэп — новая экономическая политика, которая очень нужна была большевикам, чтобы собраться с силами и повести наступление на капиталистические элементы города и деревни. У Мацука-папы, «кормившего» улицу сдобными булками, появился соперник — кооператив. Частник не выдержал конкуренции и разорился: товар в кооперативе был лучше и дешевле. Мацук-сын одел что попроще и отправился на биржу труда. Семейная наука пошла впрок. Сын-Мацук стал пекарем на фабрике-кухне и долгие годы, мирные и военные, держался этого сытного места. Когда хлеба в стране прибавилось и он перестал приносить левые доходы — на грош продашь, на рубль страху натерпишься! — Мацук переменил профессию. Он стал заведующим палаткой утильсырья. Место понравилось Мацуку. Никогда еще не было у него столько «работников»: стариков, старушек, домашних хозяек, детей. Как муравьи, санитары леса, сновали они по Зарецку и тащили в Мацуков «муравейник» все, что отслужило свой век: старые галоши, головки от сапог, покрышки от велосипедов, дырявые мячи, худые валенки, флаконы, пузырьки, бутылки…
Мацук сам назначал цену, и, хотя давал мало, гроши, никто не обижался: старье, которое они сбывали Мацуку, слова доброго не стоило, не то что денег. Хватит старым на табак, малым на мороженое, хозяйкам на спички, ну и ладно. Мацук с того бросового товара не разживется. Много они понимали в Мацуковом деле! То же старье, сданное оптом государству, приносило Мацуку немалый доход. Во всяком случае, на другой год после прихода Мацука в палатку он уже был владельцем «Москвича».
Саша Павлов был одним из клиентов Мацука. В его «муравейник» он попал так. У них в доме прохудился цинковый таз, и мама велела снести его на мусорную свалку. Саша поморщился: таскать мусор на свалку было привилегией женщин.
— Почему я, а не Ленка? — надулся он, имея в виду младшую сестру.
— Потому, что ты мужчина, — сказала мама.
— А мужчины мусор не выносят, — уцепился за «мужчин» Саша. — Ты когда-нибудь видела?
— К сожалению, нет, — сказала мама, сверкнув глазами. — Но таз — не мусор. Таз — тяжесть. А женщин с бляхами носильщиков я пока что не встречала.
Что оставалось делать Саше? Доказывать, что он еще не вполне мужчина? Мама знала, на что била. Мальчик, едва родившись, уже знает, что он мужчина, и ни за что на свете не откажется от этого звания.
Саша Павлов взял таз и понес. Скучное занятие… Вдруг у него мелькнула одна мысль. Он барабанщик, таз — барабан. Саша снял ремень, привязал таз за ушки, повесил на шею и пошел: «Старый барабанщик, старый барабанщик, старый барабанщик крепко спал. Он проснулся…»
Вместе со старым барабанщиком проснулась вся улица и высунулась из окон: что за демонстрация?
Набежали, загалдели мальчишки, залаяли собаки, заблеяла чья-то коза, заорали, обмениваясь информацией, петухи.
Мацук встретил «демонстрацию» возле палатки утильсырья. Узнав, по какому случаю «гремит барабан», удивился. Такую ценную вещь — таз — на свалку? Тут же, не отходя от кассы, касса всегда «ходила» с ним, вынул из кошелька серебряный рубль и протянул Саше. Саша взял и с уважением понянчил: тяжелый. Вздохнул и вернул Мацуку.
— Бери, бери, аванс, — небрежно уронил Мацук, — будет что, еще принесете. — И задумался, глядя куда-то поверх ребячьих голов.
Ребята ушли, подавленные величественным видом Мацука, и тут же забыли о нем, увлеченные тем, как вкусней разменять полученное богатство. У Саши Павлова в мыслях не было присвоить рубль себе, хотя он и принадлежал ему по праву. Вместе добывали, вместе и проедать будут.
Странно, что Мацук бросил на ветер такие деньги — целый рубль! Худой таз ломаного гроша не стоил. Но Мацук никогда не бросал денег без умысла Он точно знал: Саша Павлов и те, кто с ним, попадутся на серебряный крючок, непременно станут его постоянными клиентами. Он плохо думал о них, Мацук. Мерой своего, Мацукова, детства мерил их детство. Они не попались на серебряный крючок. Жить для денег? Работать только для того, чтобы зарабатывать? Они не принимали этого, как организм не принимает кровь чужой группы. «Деньги к деньгам» — девиз Мацука не был и не мог быть девизом их жизни. Им просто не у кого было этому научиться, не было главного в учении — личного примера, не было того, на чем это растет, — «грибницы наживы». Век денег, по крайней мере в их сознании, уже кончался. Они росли, как хозяева того общего, что принадлежит всем, и примеривались владеть этим общим, не покупая его, а получая в том разумном количестве, какое им было нужно.
Дома пионеров, станции юных натуралистов и техников, лагеря, стадионы, бассейны, детские железные дороги и пароходства. Ого, сколько у них всего было! А деньги… Что деньги!.. Разве на эскимо. Ну, на эскимо снесут Мацуку медный таз с дыркой. Отварил варенье, валяй в «железный муравейник». Все равно к нам вернешься медной жилкой в кабеле. Ток пионерской ГЭС понесешь. Вот она на Снежке строится. Не игрушечная, настоящая, хоть и маломощная. А им больше и не надо. Только для пионерской радиостанции, которую они в зоне «Восток-1» построили и на вожатого Долгого зарегистрировали. Долгий в армии радистом служил. Теперь их на радистов учит. Одного, Генку Юровца, уже выучил. Радио зоны — у него своя линия трансляции, свои полчаса «в эфире» — однажды по всей улице объявило:
— Вчера, в ноль часов двадцать пять минут по местному времени, в двадцать один час двадцать пять минут по всемирному, дежурный радист радиостанции ЗЭПЭДЭВЭ-I Геннадий Юровец установил и в течение тридцати секунд поддерживал двустороннюю связь с плавучей станцией «Северный полюс». Полярники шлют трудящимся Зарецка горячий товарищеский привет.
До Мацука ли было тут Саше Павлову и его товарищам из зоны пионерского действия «Восток-1».
Однако нашлось дело и до Мацука. Отряд имени Гагарина готовился к «Партизанской кругосветке» — путешествию по местам боевой славы народных мстителей. Надо было купить компас, карту, рюкзаки, а касса зоны была пуста, все деньги пошли на постройку пионерской флотилии, которая под флагом адмирала зоны голенастого Лешки Федосеева все лето бороздила воды Снежки. Вот тут Саша Павлов и вспомнил о Мацуке.
— За худой таз рубля не пожалел. Велел еще приносить.
— Ой, — сказала Оля и посмотрела на сестру Полю.
— Ой, — сказала Поля и в свою очередь посмотрела на сестру Олю.
Одна мысль пришла в головы сестер-близнецов.
— Бочка, — сказала Оля, — она у нас без дела стоит.
— Железная, — добавила Поля, — и нехудая. За нехудую дороже дадут.
Воронок задумчиво почесал переносицу.
— Тогда лучше цистерну, — сказал он. — На станции стоит. Год или два. Не знаешь, сколько цистерна стоит? — спросил он у Саши Павлова.
Саша догадался: председатель шутит — и засмеялся первым.
— Железо у Мацука ничего не стоит. Он только цветной лом принимает.
Цветной так цветной. Создали группу поиска цветных металлов — ГПЦМ, — назначили Сашу командиром и дали срок — неделя. Через неделю вынь да положь, Саша Павлов, компас, карту, рюкзаки и сдачу — то, что останется от капитала, вырученного за продажу лома цветных металлов.
Выручил тогда Саша немало. На беду свою выручил. Целых тридцать рублей отвалил ему Мацук, велев расписаться на каком-то бланке.
— Он же чистый, — удивился Саша, расписываясь.
— Пустяки, — отмахнулся Мацук, — потом заполню.
Потом так потом, Саше какое дело. Взял деньги и пошел, но Мацук вернул его и протянул еще пятерку.
Поделиться книгой: