Пьесы

Пьесы

О Льве Романовиче Шейнине

Лев Романович Шейнин принадлежит к поколению, которое принято называть комсомольцами 20-х годов. Его родина — Смоленщина, поселок Брусановка. В девятнадцатом он уже комсомолец, активист уездного комитета в Торопце. В том же году начинает работать в уездной газете «Светоч», редактором которой был местный поэт Степан Трохов, зародивший в молоденьком пареньке поэтическую искру.

Нет ничего удивительного, что в то дерзновенное время решительных действий, быстрой зрелости заснеженный Торопец сменяется белокаменной столицей, и мальчишка с лохматой копной буйных волос (за что и прозван Байроном) попадает пред «светлые очи» не кого иного, а самого Валерия Брюсова.

«Хорошо, мы вас зачислим, — тихо сказал Брюсов, выслушав стихотворца, присланного кандидатом в высший литературно-художественный институт. — Стихи, молодой человек, слабые, надо учиться…».

Вспоминая студенческие годы, Лев Романович отмечает «веселый дух, прекрасную жизнь, вечную молодость, хорошее настроение, веру в величественное и прекрасное будущее…». И это, несмотря на пайковую воблу, «миллионы», на которые можно было купить коробок спичек, на все невзгоды полуголодного существования «брюсовцев».

Читая написанное о себе Шейниным, я верю ему. Таким он не только был, таким он остался до конца своей жизни. Он нисколько не кривил душой, расписывая в самых ярких красках «начало начал». Да, такой была молодежь 20-х годов, рано ставшая вровень с отцами, поверившая им беспрекословно. Это она, локоть к локтю со старшим поколением, приняла на себя заботы и ответственность за молодое Советское государство.

Я сознательно подчеркиваю как бы двумя жирными линиями эти качества, ибо они и помогли так сказочно быстро возродить и поднять наше Отечество, вывести его из разрухи, из тупика почти поголовной неграмотности, подтянуть его к уровню так называемых цивилизованных стран.

Кроме материального подъема необходим был подъем культуры; больше того, надо было ставить на крепкие ноги судопроизводство, обеспечивать законы непременными и стойкими гуманными устоями.

Если Шейнин считает неожиданной для себя мобилизацию на следственную работу, то для государства неожиданностей не было, была насущная необходимость. Революционная законность полностью восстанавливала ленинские принципы юрисдикции, и новый свод кодексов требовал своих честных и добросовестных исполнителей.

Произошла ли ошибка, когда студент литературного вуза был брошен в следственную часть Московского губсуда? Возможно, для другого характера это было бы трагедией. Но Шейнин остался верен своему призванию, он стал писателем. Почему? Прежде всего потому, что он был талантлив. Довженко любил говорить: «Талант, как гроши, — коли нема, так нема». У Льва Романовича был талант, что подтверждается дальнейшим развитием его литературных данных.

«Следственная работа подарила мне многие сюжеты, наблюдения и раздумья», — признается Шейнин. Очевидно, это так. Но не каждый следователь становится писателем, хотя на его стол, как и на стол Шейнина, «каждое утро жизнь выплескивает запутанные клубки человеческих отношений, проявления любви и коварства, благородства и подлости, мести и ярости, безволия и алчности, звериной похоти и самой чистой привязанности, злой воли и моральной тупости».

Цитата принадлежит Шейнину. Диапазон расширен с предельной точностью, поле широкое… И все же к этому следует добавить центральную мысль самого Шейнина, вернее, его политическое и идейное кредо, без чего писатель полностью не будет раскрыт.

Шейнин старается найти доброе в людях и начисто отказывается от голой детективности, отбросив раз и навсегда набор приемов, набивших оскомину у читателя. Не сразу, исподволь, разбираясь во всех перипетиях нового «ремесла», непосредственно связанного с острыми моментами в человеческих судьбах, молодой следователь решается выступить со своим первым рассказом «Карьера Кирилла Лавриненко», а потом «Записками следователя», открывшими читателю нового, вдумчивого литератора, умеющего сочетать острую занимательность с непридуманной правдой жизни.

Стихи он уже не пишет. Возможно — к лучшему. Шейнина-поэта лично я не представляю, зато Шейнин-драматург открылся во всю ширь и приобрел популярность уже первыми своими произведениями.

Пьеса «Очная ставка», написанная вместе с братьями Тур, имела шумный успех. Мне думается, что соавторство с братьями Тур на первом этапе драматургической деятельности Шейнина было взаимно обогащающим процессом.

Дальнейший ход событий доказал, что Шейнин может работать и в отдельности, и нисколько не хуже. Это был новый этап Шейнина как драматурга. Его пьесы охотно ставились театрами и не менее охотно посещались зрителями. Шейнин стал мастером острого сюжета, неожиданных поворотов действия и при этом никогда не терял чувство политического такта и целенаправленности. Партийность его пьес не подлежит сомнению.

«…Меня всегда занимала не самая фабула дела, а процесс его раскрытия, его социально-психологическая сторона, характеры людей, так или иначе в этом деле участвующих, их драматические конфликты, их судьбы, их падения и взлеты», — так объяснял он стержневую линию своего подхода к раскрытию явлений жизни.

После «Очной ставки» Шейнин выступает с пьесами «В середине века», «Роковое наследство», «Запутанный узел», «Заморские гости», «Саранча» и др. К его драматургии обращаются такие коллективы, как театры имени Вахтангова и имени Моссовета, театр имени Пушкина, ЦТСА. Его пьесы идут в социалистических странах. Сама биография автора, следователя по особо важным делам, вызывает повышенный интерес к его творчеству за рубежом, привлекая к нашей стране пристальное внимание зарубежного зрителя.

Чтобы представить, каков драматург Л. Р. Шейнин, достаточно прочитать его пьесы «Тяжкое обвинение», «В середине века» и «Вдали от Родины»… В «Тяжком обвинении», исследуя «подлинный жизненный факт», автор заставляет зрителя напряженно следить за развитием, казалось бы, примелькавшегося случая из серии «судебных ошибок». В чем же секрет драматурга? Почему судьба героя становится близкой каждому читателю или зрителю?

Автор исследует материал обвинения, строит методику поиска не только по принципу возрожденной в правосудии древней формулы — презумпции невиновности, но путешествует по жизни, наблюдает процессы перестройки социальных основ.

Шейнин бесстрашно обращается с темой «глобального характера». В пьесе «В середине века» он мужественно вскрывает пороки послевоенного мира. Его удары направлены против поджигателей новой войны, против тех, кто готовит бесчеловечную акцию истребления, кто идет на шантаж, изуверство, коварство, чтобы добиться своей дьявольской цели. Главный герой пьесы — атомщик Берг — имеет своих прототипов. Вспоминается трагическая история с Оппенгеймером, бесстыдные махинации американских монополистов и политиков, продающих и покупающих души, глумящихся над совестью мира; все, казалось бы, общеизвестно… И опять напряжение, желание узнать все до конца. Судьбы людей нас волнуют и, несмотря на угадку, все же хочется знать, к а к  все произойдет. И в этой пьесе Шейнин привлекает не только мастерством построения сюжета, но и своей искренностью, убежденностью. Он не может изменить делу «комсомольцев 20-х годов». Его перо — надежное оружие времени. Таков он в прозе, таков же в драматургии, таков в жизни.

Внешне Лев Романович был похож на фламандского гуляку, на толстяка из средневековой таверны. С ним было легко и надежно. Во всяком случае, он никогда не подводил. Он был веселым и остроумным человеком, но никогда не позволял себе острить по поводу понятий, священных для чувств советского человека. Многие могут подтвердить именно эту черту Льва Романовича. Были принципы, на которые никто не имел права замахнуться: это встречало ярость Шейнина. Его убежденная идейность и чувство Родины позволили ему иметь массу друзей-единомышленников. Он был чутким товарищем, внимательным к любой беде, не оставлял участием тех, кто в нем нуждался, не ограничиваясь лишь поверхностными добрыми пожеланиями. Он не проходил мимо, а  з а д е р ж и в а л с я, приникал к душе, выяснял, помогал; и это происходило отнюдь не по профессиональной привычке; его профессия быть всегда  ч е л о в е к о м  не изменяла ему никогда.

Аркадий Первенцев

В СЕРЕДИНЕ ВЕКА

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

П р о ф е с с о р  Р и к а р д  Б е р г — знаменитый норвежский физик.

Е л е н а — его дочь.

А р н е  Г л а н — ассистент Берга.

К н у т  Г а м с у н — известный писатель.

В и д к у н  К в и с л и н г — «правитель» Норвегии.

Г ю н т е р  К е р н — ландсфюрер для Норвегии.

Ф р э н к — американский посол в Осло.

М а й е р — немецкий физик.

Г р е й в у д — американский физик.

И р и н а  П р о х о р о в а — советский физик.

М и с т е р  Д о д д — глава американского энергетического концерна.

М а к  Б а г д о л л — негр, физик.

Р а й т — чиновник ФБР.

А н д е р с е н — президент Норвежской электрической компании.

Т о м с о н — секретарь Додда.

Д ж е к с о н — председатель Ассоциации промышленников.

Г о р н и ч н а я  в доме Берга.

Н е м е ц к и й  о ф и ц е р.

П е р в ы й  ж у р н а л и с т.

В т о р о й  ж у р н а л и с т.

Т р е т и й  ж у р н а л и с т.

Время действия — 1939—1950 годы.

Место действия — Норвегия, Америка.

Акт первый

Картина первая

Обширный кабинет в доме норвежского физика Берга в Осло. Большой письменный стол, шкафы с книгами, в углу — стальной сейф. Немного старомодная, но удобная мебель. Над столом — большой портрет покойной жены профессора. За окном шумит старый сад, изредка доносятся гудки морских пароходов.

При открытии занавеса на сцене никого нет. Девять раз бьют часы — девять часов утра. Потом кто-то осторожно открывает дверь, и в кабинет входят  Е л е н а  Б е р г  и  А р н е  Г л а н. Елена несет большой букет цветов.

Е л е н а. Девять часов, Арне. Отец, как всегда, на утренней прогулке с Гамсуном. Надо торопиться — они скоро вернутся.

Г л а н. Значит, мы его поздравим и потом скажем о себе…

Е л е н а. Да, милый. (Расставляя цветы.) Откровенно говоря, я не думала, что так страшно сообщать о решении выйти замуж…

Г л а н. Полагаю, именно сегодня надо сказать.

Е л е н а (подходя к Глану и обнимая его). Начнешь ты… Да, милый?

Г л а н. Могу я, если хочешь. Не понимаю твоего волнения… Удивлен — ты, первая лыжница Норвегии, и так трусишь…

Е л е н а. А ты, как всегда, спокоен и уверен, Арне…

Г л а н. Я спокоен потому, что верю в нашу любовь, Елена. Помнишь слова Гамсуна? (Декламирует.) «Любовь — это несокрушимая печать, что хранится всю жизнь, до самой смерти». Значит, до самой смерти?

Е л е н а. Да, Арне, да… Кажется, идет отец.

За дверью быстрые, совсем еще молодые шаги; в кабинет входит  Р и к а р д  Б е р г, высокий, худощавый человек с седой головой и чуть грустным, задумчивым взглядом.

Б е р г. О, какие цветы!

Е л е н а (подходит к отцу, обнимает его). Мы хотим поздравить вас, отец, с днем рождения…

Б е р г (целуя ее). Спасибо, дитя мое!.. Да, шестьдесят лет… В сущности, довольно грустный праздник…

Г л а н. Позвольте и мне, дорогой учитель, горячо поздравить вас…

Б е р г. Благодарю, Арне… Какое ясное утро…

Г л а н. Как ваша жизнь, профессор… Она всегда была такой же ясной, безоблачной…

Б е р г. Безоблачной? Так ли это, Арне?.. Сколько было срывов, волнений, ошибок… А впереди так мало лет и так много работы.

Е л е н а. Зато сколько вы уже сделали, отец…

Б е р г. Да, кое-что сделано… Скажу вам по секрету, дети, я ко дню своего рождения приготовил себе замечательный подарок. Даже ты, Арне, этого не знаешь, хотя помогал мне в работе… (Подходит к сейфу, открывает его и бережно достает большой, в серебряной оправе, хрустальный сосуд, наполненный какой-то жидкостью.) Вот он, дети, акватан… Пять лет работы, сотни опытов.

Г л а н. Профессор, я еще раз поздравляю вас! Вам будут завидовать все физики мира!..

Б е р г. Да, вот они, первые капли… И вы — первые, кому я их показал.

Е л е н а. Значит, это пока секрет, ваш секрет, отец?

Б е р г. Дело не в моем секрете. Но нынче тысяча девятьсот тридцать девятый год, и в мире слишком тревожно, чтобы я мог обнародовать свое открытие. Нельзя забывать, что речь идет об атомной энергии, о чудовищной силе, которую скоро можно будет извлечь из ядра атома… Акватан — один из последних шагов к полному решению этой проблемы.

Е л е н а (с волнением, которое хочет замаскировать шуткой). Конечно, мы будем хранить эту тайну… Но позвольте и нам, отец, кое-что вам открыть… Тоже — первому… (Отворачивается.)

Пауза. Берг не понимает, в чем дело.

Б е р г. Ну, что же ты замолчала?

Г л а н. Мы любим друг друга, учитель. И я прошу руки фрекен Елены.

Е л е н а. И разрешения остаться с вами.

Б е р г (порывисто подходит к ним, обнимает обоих, гладит молча их головы. Потом поднимает взгляд на портрет, висящий над столом, и тихо произносит). Твоей матери не суждено было дожить до этого дня… (Плачущей Елене.) Ну, конечно, Елена, мы всегда будем вместе. Всегда и во всем… (Глану.) Не так ли, мой мальчик?

Г л а н. Мое сердце и мой мозг принадлежат этому дому, учитель.

Раздается стук в дверь.

Е л е н а. Это господин Гамсун?

Б е р г. Кнут после прогулки зашел на минуту к себе и обещал вернуться. Войдите!

Входит  Г а м с у н.