Помоги проекту - поделись книгой:
Владимир Купченко
Остров Коктебель
© Издательство «Правда». Библиотека «Огонек». 1981
Коктебель литературный
О притягательной силе волошинского Коктебеля писали в стихах и в прозе: этот уголок восточного Крыма дает приют четвертому или пятому поколению литераторов. Именно в Коктебеле особенно обилен материал для краеведческого литературоведения. На редкость хорошо сохранившийся волошинский архив; обилие воспоминаний, создающихся по сей день; неослабевающее притяжение Дома творчества писателей, поставляющего все новых «коктебельцев», — все это взывает к осмыслению уже ставшего историей и к фиксации настоящего, готовящегося историей стать.
Две эти задачи постоянно стоят перед научными сотрудниками Дома-музея М. А. Волошина в Коктебеле (ныне Планерское). Правда, район наших изысканий несколько шире: и Феодосия, и Судак, и Старый Крым, и Керчь — вся восточная оконечность полуострова, в свое время названная Волошиным Киммерией. (Полулегендарные киммерийцы, впервые упомянутые еще Гомером, населяли именно эту часть древней Таврии.) Однако «остров Коктебель» (употребляя выражение В. Рождественского) был — и остается — своего рода литературной столицей Киммерии. Несколько попыток остановить отдельные мгновения его истории и собраны в этой книжке. Обычно исследователь идет за писателем по вехам созданных им произведений и прожитых лет. Здесь мерилом для отбора материала было соприкосновение писателя с Коктебелем. Учитывались и изучались прежде всего произведения, но также — любые крупицы, разбросанные по письмам и воспоминаниям, надписи на книгах, рисунки и фотографии. Лишь незначительная их часть опубликована, большинство приводится по рукописям, хранящимся в архивах. Больше всего автор почерпнул в Центральном государственном архиве литературы и искусства СССР и в рукописных отделах Государственной библиотеки СССР имени В. И. Ленина, Института русской литературы (Пушкинский Дом) и Института мировой литературы АН СССР. Пользуюсь случаем принести сотрудникам всех этих учреждений, а также владельцам личных архивов, делившихся со мной своими материалами, искреннюю благодарность.
Солнце, весело играющее в небе; яркая синева, влитая в кованую чашу залива; зеленое кружево виноградников по уютным долинам меж холмов; полуразрушенный «готический собор» древнего вулкана Карадаг… Расположившийся на стыке полынных степей, иззубренных лесистых гор и ласкового теплого моря, Коктебель являет редкое разнообразие и сосредоточенность природных форм. Нигде от Керчи до Судака нет столь насыщенного пейзажа. Можно сказать, что Коктебель — пейзажный центр восточного Крыма, сердце суровой и прекрасной Киммерии…
Однако красота его раскрывается не всякому. Приезжий, лелеющий в памяти пышное великолепие Ялты или Сочи, зачастую бывает удручен суровой наготой этой земли. Для понимания этот пейзаж требует незаурядного вкуса и особого настроя души. В то же время он таит в себе некое вдохновляющее и творческое начало. И впервые Коктебель стал источником творческого вдохновения не кого-нибудь, а Пушкина!
Календарь показывал 18 августа 1820 года. Отплыв на парусном бриге из Феодосии, поэт вглядывался в проходившие перед ним пустынные берега. Один за другим выдвигались навстречу кораблю мысы, круглились между ними уютные бухточки, отороченные холмами. И вдруг встала и потянулась над морем обрывистая скальная стена в зазубринах утесов, в золотой ржавчине лишайников, с фантастическими воротами — прямо из воды — посередине… Впечатление было так велико, что и через три года Пушкин отчетливо это помнил. И в черновой тетради «Евгения Онегина», около одной из строф первой главы, появляется рисунок скалы, в которой нельзя не узнать Золотые ворота Карадага…
Это внимание — пусть мимолетное — великого гения стоит у истоков литературной истории Коктебеля. Далее наступает перерыв. И только в середине прошлого века Коктебель снова становится объектом творчества. Пионерами художественного освоения «Страны синих вершин» были знаменитый русский маринист И. К. Айвазовский и писатель К. Н. Леонтьев. Первый запечатлел Коктебель кистью и карандашом, второй сделал его одним из мест действия своей повести «Исповедь мужа». В 1888 году места эти посетил Чехов; в Коктебеле он побывал лишь проездом, но запомнил его надолго.
Следует отметить, что литературная история Коктебеля оказалась прочно связанной с курортным поселком того же названия. Возник он на самом берегу моря, прежде пустынном. Отцом его мы вправе назвать видного русского офтальмолога, профессора Э. А. Юнге (1833—1898). В начале 80-х годов он скупил у обедневших мурзаков значительную часть долины, задумав обводнить ее и превратить в сад. Но средств на полное осуществление проекта не хватило. Решено было распродать землю отдельным дачникам: предполагалось, что новые владельцы, благоустраивая каждый свой участок, постепенно цивилизуют весь Коктебель.
Тут-то и проявилась некая избирательная способность этого необычного уголка полуострова: можно сказать, что он сам «вербовал» себе жителей. В те времена Коктебель был начисто лишен какого бы то ни было комфорта и сулил полнейшую бытовую неустроенность. Недостаток воды; полынь и колючки — в качестве «растительности»; собирание камешков на пляже — как единственное развлечение; двадцать пыльных тряских верст до города, с его магазинами и свежей почтой. Даже на недолгий отдых в Коктебеле требовалась тогда определенная решимость — для того же, чтобы здесь поселиться «насовсем», нужен был энтузиазм почти фанатический. Такие «фанатики» находились. И Коктебель дарил их щедро, как никого из тех, кто пришел позднее: безжалостное солнце, дикий запах полыни, солоноватый ветер над пустынными берегами — все, что чужих, случайных, тяготило и удручало, вливалось в их души радостью. Наконец, в этой первобытности, тишине, дурманящих запахах таилось такое же, как в самом пейзаже, будоражащее и животворящее начало…
Это и определило главное: дачный поселок Коктебель формировался по преимуществу как курорт интеллигенции. Поселялись здесь врачи и отставные священники, артисты и искусствоведы, педагоги и литераторы. Все, что называется, средней руки: более или менее скромного достатка и отнюдь не мировой величины. Среди самых первых следует назвать Екатерину Юнге (1843—1913), жену профессора, автора увлекательных «Воспоминаний», которые заметил и высоко оценил Лев Толстой. Частым гостем Коктебеля был житель соседних Отуз, кадровый военный и профессор Никандр Маркс (1861—1921), любовно собиравший киммерийские предания. А в 1893 году в Коктебель из Москвы переселяется Елена Оттобальдовна Волошина (1850—1923) — человек хорошо образованный и также не чуждый литературы (переводила Гауптмана). Но главная ее заслуга перед Киммерией оказалась в том, что с собой она привезла своего единственного, шестнадцатилетнего сына, Макса…
Именно М. А. Волошину, известному впоследствии поэту, художнику, критику, довелось найти слова, выразившие самую душу восточнокрымского — «киммерийского» — пейзажа. Не сразу он почувствовал эту землю: только после странствий по Средиземноморью, повидав скудные плоскогорья Греции и выжженные испанские холмы, понял поэт «красоту и единственность» Коктебеля. В 1903 году Максимилиан Александрович строит здесь дом, а в 1907-м пишет за короткое время 15 стихотворений, посвященных Коктебелю. Стихи эти вошли в первый поэтический сборник Волошина, вышедший в 1910 году. С этого же года он начал работать над циклом «Киммерийская весна», последнее стихотворение которого помечено уже 1926 годом. Всего же более шестидесяти стихотворений, восемь статей о Киммерии, бесчисленные надписи на акварелях — таков вклад Волошина в «киммерийскую» литературу!
Поток образов и мыслей, рожденных поэтом, открывал читателю совершенно новый, «незнаемый» Крым. Волошин порывал с традицией изображать его «сладостным югом» — традицией, сводившей все многообразие полуострова к одному Южному берегу. Он увидел его глазами древнегреческих мореходов, для которых «киммериян печальная область» была севером, краем света, царством вечной ночи. В складках этой «стертой», глухой земли он почувствовал пласты смутных воспоминаний — и выявил их в чеканном слове.
Благодаря Волошину, бывшему не только глашатаем любимой земли, но и на редкость гостеприимным хозяином, все усиливается паломничество в Коктебель писателей и поэтов. В 1903 году в Коктебеле строят дом институтская подруга Е. О. Волошиной, детская писательница Н. И. Манасеина (1869—1930), и поэтесса П. С. Соловьева (1867—1924), печатавшая свои стихи под псевдонимом «Allegro». Некоторые черты Коктебеля вошли в их творчество: Соловьева, в частности, посвятила Карадагу стихотворение «Погасший вулкан», вошедшее в ее сборник «Плакун-трава» (Спб., 1910). В 1904 году Коктебель посетил драматург А. И. Косоротов (1868—1912), познакомившийся с Волошиным в Париже. С 1907 года возникает дружба Волошина с сестрами Герцык, имевшими собственный дом в Судаке. Аделаида (1870—1925) была поэтессой, переводила с немецкого и французского языков, писала статьи. Евгения (1874—1944) также занималась переводами и критикой, а впоследствии написала интересные воспоминания о Волошине, гостями которого сестры Герцык не раз бывали.
Довольно быстро в Коктебеле создалась своеобразная атмосфера, в которой напряженная духовная жизнь и творческие искания сочетались с неуемным весельем. Большую часть гостей Волошина составляла молодежь, только завоевывавшая «имена» и изливавшая свою энергию в остроумии, литературных спорах, стихотворных состязаниях, шуточных мистификациях. И если где-нибудь в Ялте или Алуште дамы отправлялись на пляж и в горы в модных туфельках и длинных платьях, а мужчины щеголяли в галстуках и наглаженных брюках, то в Коктебеле не было и следа этого. А помимо простоты в манерах и широкого приволья, помимо завораживающей красоты пейзажа и здорового климата, Коктебель долго обладал еще одним немаловажным для своих небогатых патриотов достоинством — дешевизной продуктов питания…
В 1908 году в Коктебеле обосновался Г. С. Петров (1868—1925), известный в то время публицист и писатель. Летом 1909 года в Доме Волошина живет Елизавета Дмитриева (1887—1928), печатавшая свои стихи под псевдонимом Черубина де Габриак, и Николай Гумилев, написавший именно в Коктебеле своих знаменитых «Капитанов». В том же году впервые приезжает С. Я. Елпатьевский, который сначала, увидя Коктебель, «даже не вышел из экипажа и велел извозчику ехать дальше», но затем горячо полюбил это «лысое, неприютное место» и в своих «Крымских очерках» (1913) посвятил ему несколько проникновенных страниц. В это время Коктебель становится так славен, что Игорь Северянин, даже не побывав там, пишет о нем стихотворение!
С 1909 года гостем Коктебеля становится А. Н. Толстой, а с 1911-го — М. И. Цветаева (об их коктебельских днях подробнее рассказывается дальше). В 1912 году Коктебель навестили Михаил Пришвин, В. Тан-Богораз, поэтесса Е. Кузьмина-Караваева и болгарский писатель Константин Величков. В 1915 году заехал из Феодосии белорусский поэт Максим Богданович, тогда же изложивший свои впечатления в очерке «Поездка в Коктебель». С 1912 года начал снимать в Коктебеле дачу симферополец К. А. Тренев. В июле 1913 г. он (из Коктебеля!) писал В. Миролюбову, что «коктебельского, лысого Крыма» не может терпеть, но тем не менее «прозябал» там и в 1916, и в 1917, и в 1919 годах. Черты Коктебеля зарисованы в его рассказах «Мальчики» и «Любовь Бориса Николаевича» (где, в частности, выведены мать и сын Волошины). А «киммерийцы» Волошин и Н. Маркс послужили писателю основой для образа профессора Горностаева в пьесе «Любовь Яровая».
Целый ряд отличных стихов дал Коктебель Осипу Мандельштаму, жившему под кровом Волошина в 1915, 1916, 1920 годах. Это: «Обиженно уходят на холмы…», «С веселым ржанием пасутся табуны…», «Бессонница. Гомер. Тугие паруса…», «Негодованье старческой кифары…», «Не веря воскресенья чуду…», «Еще далеко асфоделей…», «В хрустальном омуте какая крутизна!». По-видимому, в Коктебеле были написаны: «На каменных отрогах Пиэрии…», «Веницейской жизни мрачной и бесплодной…», «Сестры тяжесть и нежность — одинаковы ваши приметы…».
Не раз бывала в Коктебеле Софья Парнок, в 1915 году гостившая у Волошиных, а в 1916—1921 годах жившая по соседству, в Судаке. Киммерия нашла отражение в ее стихотворении «Там родина моя, где восходил мой дух…».
В послереволюционные годы литературная жизнь Киммерии становится особенно интенсивной. Феодосия и Коктебель стали перепутьем, на котором сходилось множество известных русских писателей, художников, артистов, музыкантов. С 1918 года в Коктебеле поселится Вересаев (о нем далее). В декабре 1919 года приезжает Илья Эренбург, о своем пребывании здесь написавший в «Книге для взрослых» (1936 г.), а затем в мемуарах «Люди, годы, жизнь» (1960). В 1919—1920 годах жил здесь Андрей Соболь, запечатлевший быт поселка во время гражданской войны в рассказе «Обломки». Более прочно был связан с Киммерией Г. А. Шенгели, уроженец Тамани. В Коктебель он впервые попал летом 1917 года и затем бывал здесь в 1919, 1924, 1925, 1927, 1928 годах. Его дань Киммерии — стихотворения «Босфор Киммерийский» (1916), «Лес темной дремой лег в отеках гор…» (1918), «Планер» (1933), «Максимилиан Волошин» (1936).
В послереволюционные годы происходит сдвиг в творчестве М. Волошина. Среди созерцательных лирических стихов, певучих и раздумчивых, медным голосом набата зазвучали строки страстной гражданской поэзии. «Молитва о городе», «Дикое поле», «Бойня», «Дом поэта» — в этих стихах Киммерия предстает перед поэтом в крови, в страданиях, в беспощадной борьбе. Но в эти же годы возникают и наиболее цельные и глубокие «пейзажные» стихотворения Волошина: «Коктебель», «Карадаг», «Сквозь облак тяжелые свитки…», «Каллиера»…
А с 1923 года волошинский дом широко открывает свои двери для «поэтов, ученых, художников и бродяг (в лучшем смысле этого слова)». Давно уже мечтавший о свободном сообществе людей творческой мысли, Волошин с одобрения Советского правительства создает КОХУНЭКС — «Коктебельскую художественно-научную экспериментальную студию». Чаще известная под названием «Дом поэта», эта «студия» становится духовным центром Коктебеля, мощным магнитом, притягивавшим к себе всех творческих людей, попадавших в его «силовое поле». Если в первый, 1923 год через Дом «прошло» шестьдесят человек, то в 1924-м было уже триста, а в 1925-м — четыреста…
Среди литераторов, «причастившихся» Киммерии в 1923 году, следует назвать К. И. Чуковского, Е. И. Замятина, М. М. Шкапскую. Весной 1924 года, во время поездки в Москву и Ленинград, Волошин восстанавливает старые литературные знакомства, заводит новые — и летом в его доме многолюдно, как никогда. В тот год впервые приезжают в Коктебель Валерий Брюсов, Андрей Белый, Л. П. Гроссман, А. П. Глоба, А. Е. Адалис. В доме устраиваются стихотворные конкурсы; одно из последних своих произведений пишет в Коктебеле Брюсов — посвящено оно Максимилиану Волошину. В мае 1924 года на постоянное жительство в Феодосию приезжает А. С. Грин, который затем не раз бывал гостем Волошина.
В августе 1925 года Дом поэта отметил тридцатилетний литературный юбилей Волошина. (В 1895 году в Феодосии было впервые напечатано его стихотворение.) На торжестве присутствовало 170 человек, и среди них — новые «коктебельцы»: Софья Федорченко, Леонид Леонов, Юрий Слезкин. Последний прямо в Коктебеле писал роман «Разными глазами», где среди других героев изобразил Волошина. Л. Леонов также отразил в своем творчестве впечатления Киммерии: в романе «Дорога на океан» он посвятил несколько страниц Коктебелю.
В 1927 году состоялась поездка М. Волошина «на север» (в Москву и Ленинград): новые встречи, новые контакты с советскими литераторами. Растет слава Коктебеля как приюта для поэтов и прозаиков без всякой табели о рангах. В те годы многие являлись к Волошину еще только начинающими писать, мало кому известными. И он всех принимал одинаково внимательно, каждому старался помочь в его поисках. О его «благоговейной бережности» к стихам молодых писала Марина Цветаева — и такое отношение к поэзии («всякая хорошая строка была ему личным даром») оставалось у Максимилиана Александровича до самой смерти.
В Коктебеле «под крылом» Волошина вырастал Юрий Беклемишев (Крымов) — будущий автор «Танкера „Дербент“». Вероятно влияние историко-философских стихотворений Волошина на творчество Дмитрия Кедрина, в конце двадцатых годов писавшего Волошину из Днепропетровска: «Мы знаем и любим Вас, как поэта…» С 1927 года частым гостем Коктебеля стал Всеволод Рождественский, признававший свои стихи (в одной из дарственных надписей Волошину) отмеченными «влиянием и его поэтического гения»… В 1932 году «хозяину Коктебеля» преподнес свою книгу «Анатолия» молодой Петр Павленко, объявивший себя «новым подданным» поэта…
При жизни Волошина бывали в Коктебеле и посвятили ему стихи: Эрих Голлербах, Сергей Дурылин, Вера Звягинцева, Лев Остроумов, Мария Петровых, Илья Сельвинский, Марк Тарловский. Пока не найдено отражений Киммерии в творчестве других коктебельцев 20-х годов: Всеволода Вишневского, Сергея Заяицкого, Веры Инбер, Ивана Новикова, Александра Малышкина. Другое дело — Константин Паустовский: его повесть «Черное море» (1936) является своего рода художественной энциклопедией Крыма, и Киммерии в частности. Коктебелю посвящены его рассказы «Синева» и «Умолкнувший звук». Величественный образ Карадага встает со страниц романа Всеволода Иванова «Вулкан»; под карадагскими хребтами происходит действие романа И. Саркизова-Серазини «Потомок венецианского дожа». Владимир Лидин вспомнил Коктебель в позднейших воспоминаниях («У художников»).
А вот Маяковский в Коктебеле, по-видимому, не был, хотя местная легенда делает его автором названия Бухты-барахты под Карадагом. В восточном Крыму поэт был один раз и то проездом: в январе 1914 года, когда следовал из Севастополя в Керчь. Остроумным же названием карадагской бухточки мы обязаны Волошину — подлинному хозяину и доброму гению этих мест…
В 30-е годы в Коктебеле побывали Николай Асеев, Елена Благинина, Борис Житков, Николай Заболоцкий, Михаил Зощенко, Михаил Казаков, Борис Корнилов, Борис Лавренев, Анатолий Мариенгоф, Сергей Михалков, Юрий Нагибин, Сергей Наровчатов, Андрей Платонов, Мариэтта Шагинян, Евгений Шварц, Вячеслав Шишков и другие.
В послевоенные годы тяга писателей и поэтов в Киммерию все усиливается. Писательский Дом творчества в Коктебеле, очень выросший по сравнению с довоенным, принимал все больше отдыхающих: назвать всех, бывших и бывающих в нем, очень нелегко. В нашем перечне приведены лишь наиболее известные литераторы, а сколько других, молодых, которые также обращались и обращаются к образам Киммерии! Сколько произведений нам еще неизвестно!.. Литературная история Коктебеля богата и непроста, ее полное написание — дело будущего.
Коктебельские дни Алексея Толстого
Летом 1908 года в Париже Алексей Толстой знакомится с Волошиным. Знакомство быстро переходит в дружбу. По совету Волошина Толстой сбривает бородку и усы, причесывает волосы на косой пробор и находит свой внешний облик. «Он посвящает меня в тайны поэзии, строго критикует стихи, совершенно бракует первые прозаические опыты», — писал Толстой о Волошине в «Автобиографии». Вернувшись в Россию, Толстой и Волошин два месяца живут в Петербурге на одной квартире. А в конце мая 1909 года Алексей Николаевич вместе с женой приезжает в Коктебель.
Вспоминая об этом лете, С. И. Дымшиц-Толстая писала: «В Коктебеле, в даче с чудесным видом на море и на длинную цепь синих гор, Алексей Николаевич вернулся к стихам…, работал над фарсом „О еже“, писал „Дьявольский маскарад“; пользуясь библиотекой Волошина, начал впервые пробовать свои силы в историческом жанре… Совершенно неожиданно проявил он себя, как карикатурист…, изображая Волошина и его гостей в самых необыкновенных положениях и вызывая своими дружескими шаржами веселый смех коктебельцев…»
В то лето в Коктебеле гостили также Н. Гумилев, Е. Дмитриева — и все они приняли участие в импровизированном поэтическом конкурсе. Стихотворение Толстого было признано лучшим и стало одним из целого ряда его стихов, написанных в Коктебеле. Семь из них вошли в сборник «За синими реками», другие 11 в печати не появлялись. Четыре из них, без сомнения, навеяны Коктебелем: «Ночь», «Коктебель», «Полдень», «Утро». Последнее передает ощущение безжалостного коктебельского зноя и говорит о достаточно тонком понимании Толстым нового для него места:
Однако главным приобретением музы Толстого в Коктебеле было его приобщение к художественной прозе. Два года работая над стихом, он в глубине души все же не чувствовал себя поэтом. Но и проза не получалась. «Я никак не мог понять, какая из форм данной фразы наилучшая», — вспоминал Толстой впоследствии. И вот летом 1909 года происходит сдвиг. Слушая переведенные Волошиным рассказы Анри де Ренье, Толстой был поражен чеканкой образов и «стал учиться видеть, то есть галлюцинировать». Тут же, в три дня, он пишет три небольших новеллы («Соревнователь», «Яшмовая тетрадь», «Злосчастный»), в которых и находит «свой стиль». Можно только добавить, что Волошин подсказал Толстому и темы его первых прозаических произведений. В дальнейшем, воплощая волошинскую же мысль о написании «большого цикла» о старых дворянских гнездах, Толстой создает книгу о «помещиках-последышах» — «Заволжье», с которой и входит в русскую литературу…
В Коктебеле Толстой продолжал также работать над «Сорочьими сказками», начатыми год назад. Когда книга вышла из печати, Волошин немедленно откликнулся на нее самой одобрительной рецензией. Отмечая, что сказки написаны «не от ущерба человеческой души, а от избытка ее», Волошин подчеркивал здоровое реалистическое начало творчества Толстого. Именно в то время, раньше других осознав кризис символизма в литературе, поэт начинает вынашивать идею создания «нового реализма» — «цветущего искусства», включающего в себя все достижения прошлого…
Из Коктебеля Толстые не раз ездили в Феодосию, встречались с композитором В. Ребиковым и художником К. Богаевским. В начале сентября 1909 года и Толстые и Волошин возвращаются в Петербург, где принимают активное участие в создании журнала «Аполлон». Свои книги Толстой дарит другу с самыми нежными надписями, отмечая, например, что в сборнике «За синими реками» «столько же солнца, Парижа и влюбленности, сколько и тебя». В рецензии на эти стихи Волошин увидел в них то «гармоническое соединение стиля литературного с народным складом, которое мы вправе назвать классическим». И, вполне угадывая будущее писателя, заканчивал с сожалением: «Жаль…, если романист и рассказчик похоронит в себе рано умершего поэта…»
В романе «Две жизни», появившемся в печати в 1911 году, Толстой вывел поэта-декадента Макса, имевшего немало общего — и во внешнем и во внутреннем облике — с Волошиным. Однако образ этот был сильно шаржирован и упрощен. Такое изображение, очевидно, задело Максимилиана Александровича, но изменить его дружеского чувства к Толстому не могло. И летом 1912 года чета Толстых снова в Коктебеле.
«Мы с ним пишем вместе это лето большую комедию из современной жизни (литературной)», — писал Волошин К. Кандаурову 18 мая. В волошинском архиве сохранились наброски этого произведения, среди персонажей которого значатся: «критик-оккультист», «редактор-купец», «поэт последней формации», «художник-кубист», «ищущая девица», «поэтесса». Однако совместное творчество, очевидно, не наладилось, и в конце концов Толстой уже единолично создает свой «первый драматический опыт» — пьесу «День Ряполовского». По собственной его позднейшей оценке, она оказалась «очень гадкая, невероятно запутанная и скучная».
Причиной неудачи, возможно, были творческий кризис, который в то время переживал Толстой, или новизна драматической формы (в которой впоследствии он создал столько замечательных произведений), а может быть, чересчур бесшабашное настроение, кружившее головы коктебельцев. Вместе с Толстыми в Коктебель приехали художник В. Белкин и его невеста, пианистка В. Попова; кроме того, у Волошина гостил художник К. Кандауров с женой, сестры Вера и Елизавета Эфрон — «обормотская» компания, с которой Толстые постоянно общались в Москве зимой того года. Шутки, маскарады, розыгрыши не прекращались. А тут еще явился художник Аристарх Лентулов, признанный мастер «эпатирования буржуа», большой охотник подурачиться. В то лето в Коктебеле возникла новая кофейня, содержавшаяся греком Синопли: примитивный дощатый балаган с террасой на самом берегу. Лентулов предложил дать новому заведению «столичное» имя: кафе «Бубны»; общими силами все стены и простенки кофейни были украшены росписями. Намалеванные в вывесочном стиле натюрморты сопровождались незамысловатыми виршами: «Нет лучше угощенья Жорж-Бормана печенья!», «Трубите весть во все концы Про монпасье и леденцы!», «Мой друг, чем выше интеллект, Тем слаще кажется конфект» — и так далее. Были и портретные изображения: элегантный господин в панаме и белых брюках, с цветком в руке, был обозначен: «Нормальный дачник, друг природы, — Стыдитесь, голые уроды!» Под изображением миловидной девушки в коротенькой тунике стояло: «Многочисленны и разны Коктебельские соблазны!» Наряду с Волошиным Алексей Николаевич был активным автором этих двустиший — и сам был запечатлен на стенке «Бубен» («Прохожий, стой! Я — Алексей Толстой!»).
В начале июля в чаянии немного заработать Волошин и Толстой устраивают в Феодосии концертное выступление. В дивертисменте согласились участвовать Инна Быстренина (пластические танцы), Вера Попова (аккомпанемент и соло на рояле). «Вечер слова, жеста и гармонии» имел успех; возникает дерзкая мысль о турне по Крыму. И вот уже стихам Волошина, сказкам Толстого, танцам Быстрениной аплодируют евпаторийцы, симферопольцы, севастопольцы. Публика всюду энергично приветствует исполнителей и требует повторений — успех полный!
Правда, в Севастополе получилась накладка. Долго не могли найти свободного зала; наконец договорились с театром «Ренессанс», где чье-то выступление не состоялось. Прочел два стихотворения Волошин — на смену ему выходит Быстренина. Публика аплодирует. Сменивший ее Толстой встречен овацией. При виде Поповой зал неистовствует — гремят стульями, раздается «браво!» и «бис!». Концертанты довольны, но в некотором недоумении: почему аплодируют не после окончания номеров, а перед ними?.. Все разъяснилось на улице: маленькая афишка о «Вечере слова и жеста» была наклеена на большую, объявлявшую о выступлении трансформатора — того, не явившегося! Их всех приняли за одного, быстро менявшего обличье человека…
Третий раз Толстые появились в Коктебеле в 1914 году. В первых числах апреля, по сообщению Богаевского, они вместе с профессором международного права Ященко гостили у художника Латри под Феодосией и «на днях» собирались в Коктебель. 20 апреля Волошин подтверждал (в письме к Кандаурову) прибытие Толстых: «У нас Толстые; Ященки уехали. Алехан остается до половины мая. Уже сколотил каркас новой пьесы. Соня через неделю едет в Анапу…» Сам Алексей Николаевич также побывал в Анапе, но в начале июня вернулся в Коктебель и пробыл здесь до начала июля. По воспоминаниям Толстого, по пути из Крыма в Москву он услышал о мобилизации, а она была объявлена 17 июля…
Таким образом, Толстой провел в Коктебеле около трех месяцев — известно же об этом времени очень немного. С С. Дымшиц у Толстого назревал разрыв — и она крайне скупо говорит о последнем их совместном лете.
Тогда, перед началом первой мировой войны, даже в тихом приморском поселке сам воздух словно был напоен предчувствием каких-то неведомых катастроф. Это ощущали почти все обитатели дома Волошина — и в этом плане интересны воспоминания Анастасии Цветаевой, также отдыхавшей вместе с сестрой в Коктебеле. «Однажды Алексей Николаевич, когда мы стояли на берегу, глядя на большой низкий шар багровой луны, стоящей над морем…, сказал: — Представим себе, что мы — последние люди на земле перед концом света, и что это — последний восход луны, наступает мгла…» Впоследствии, в романе «Сестры», Толстой так описал этот предвоенный дачный сезон в Крыму: «Легкомыслие и шаткость среди приезжих превзошли всякие размеры, словно у этих сотен тысяч городских обывателей каким-то гигантским протуберанцем, вылетевшим в одно июньское утро из раскаленного солнца, отшибло память и благоразумие. По всему побережью не было ни одной благополучной дачи. Неожиданно разрывались прочные связи. И казалось, самый воздух был полон любовного шепота, нежного смеха и неописуемой чепухи, которая говорилась на этой горячей земле, усеянной обломками древних городов и костями вымерших народов…»
О творчестве Толстого в Коктебеле в то лето также известно не все. Пьеса, которую упоминает Волошин, по-видимому, трагедия «Опасный путь (Геката)», оставшаяся незаконченной. Возможно, в Коктебеле писался рассказ «Ночные видения» — один из подготовительных этюдов к роману «Болотные огни (Егор Абозов)», в котором изображалась артистическая богема столицы. Затем следует рассказ «Четыре века», в литературном сборнике «Слово» имевший авторскую датировку: «Июнь 1914 года. Коктебель». Действие этого рассказа, повествующего о четырех поколениях семьи Леоновых, происходит «в старом городе над Днепром» — и лишь один момент связывает его с Коктебелем. Гаяна, обращаясь к Авдотье Максимовне, называет ее «Пра» — и автор поясняет: «так сокращенно звала она прабабушку». Между тем, «Пра» было домашним именем Е. О. Волошиной (матери поэта), о смысле которого М. Цветаева писала: «Праматерь, Матерь здешних мест, ее орлиным оком открытых и ее трудовыми боками обжитых, Верховод всей нашей молодости, Прародительница Рода — так и не осуществившегося, Праматерь — Матриах — Пра»…
В 1915 году Толстой приезжает в Коктебель вновь — с новой женой, Натальей Крандиевской. По ее воспоминаниям, «в Коктебеле Толстой работал еще над романом „Егор Абозов“, пока воображением его не завладела всецело новая пьеса „Нечистая сила“». Волошин в то время находился в Париже — и о пребывании Толстых в Коктебеле мы знаем в основном из писем Елены Оттобальдовны к сыну. Она уже раньше подружилась с Алексеем Николаевичем, а за зиму 1914—1915 годов, проведенную в Москве в постоянных встречах с Толстыми, дружба эта еще более окрепла. Свою книгу «На войне» Толстой 22 февраля так надписал Волошиной: «Милой дорогой Пра с присовокуплением всех имеющихся приятных и нежных слов…»
Приезд Толстого, состоявшийся 14 июня, искренне обрадовал Елену Оттобальдовну. «Я очень рада приезду Алехана, — писала она сыну. — Поселились они внизу и занимают одну из комнат пристройки, переднюю и следующую в старом доме. Пишет вместе с Тусей роман, и я позволила им работать в твоей спальне. Он весел и доволен, что опять попал в Коктебель, жалеет, что тебя нет, очень тебе кланяется». В следующем письме, от 26 июня, Елена Оттобальдовна сообщила, что разрешила Толстым заниматься в библиотеке Волошина. «Живем пока весело и дружно». В Коктебеле в то время находились также сестры Цветаевы, поэтессы Софья Парнок и Елизавета Тараховская.
27 июня в Коктебель приехали супруги Богаевские и Александра Петрова — феодосийские друзья Волошина, с которыми Толстой также был знаком. Богаевский уезжал в армию — и ему захотелось попрощаться с Коктебелем, повидать Волошину и Толстых, «посидеть на берегу, покопаться в камешках». Алексей Николаевич преподнес гостям по экземпляру своей новой книги «Приключения Растегина», а 29 июня надписал ее «дорогой Пре».
1 июля Волошина рассказывала: «С Алеханом мы живем хорошо, много говорим, смеемся, вместе ужинаем у Ел(ены) Пав(ловны) в новой столовой; кофе, чай пьем также вместе, а со вчерашнего дня к нам присоединился поселившийся у нас поэт Мандельштам… Тусь-Толстой бегает к Новицким играть в теннис». 12 июля состоялось литературно-музыкальное кабаре в пользу раненых. «Было хорошо и весело», — сообщала сыну Елена Оттобальдовна. «Пелись (очень хорошо) шуточные стихи, где воспевались мои штаны, поэты в лице Алехана, Мандельштама и тебя за границей, поэтессы в лице Марины и Парнок…»
Однако постепенно настроение гостей меняется. 20 июля Волошина сообщает: «Из Коктебеля уже собираются уезжать: Марина с Парнок: им скучно; Алехан с Тусей и Фефой; им тоже скучно». 22 июля М. Цветаева и С. Парнок действительно уезжают, а 28-го Елена Оттобальдовна пишет: «Вчера наша компания последний раз ужинала с Алеханом, много пила и говорила, затем сопровождала их к Кате Манасеиной, где было довольно скучно. Зато 25.V в столовой Ел. Пав. был пир-горой… Сейчас уезжает Алехан…, уже извозчик ждет давно…» И хотя Толстой вносил немало сумятицы в быт Волошиной, с его отъездом у нее, по ее словам, «пропало все радостное и бодрое настроение».
Роман «Егор Абозов», над которым работал писатель в Коктебеле, так и остался незавершенным. В нем Толстой нарисовал литературно-художественную среду Петербурга, с явно сатирическим оттенком изобразив редакционные собрания и участников журнала «Аполлон» (зашифрованного под названием «Дэлос»). В образах почти каждого из героев угадываются реальные прототипы: Сергей Маковский, Вячеслав Иванов, Михаил Кузмин и другие; описана мастерская художника А. Головина в Мариинском театре, где часто бывали «аполлоновцы»; артистический подвал «Бродячая собака» — в романе названный «Подземной клюквой». Под именем критика Полынова выведен Волошин, «похожий на Зевса в велосипедном костюме». А описывая акварели и рисунки пером, которые Салтанова показывает главному герою, Толстой, несомненно, видел перед собой пейзажи Богаевского…
Впечатления эти отражены и в рассказе «Пасынок» (впоследствии — «Человек в пенсне»), написанном в 1916 году. Но там Коктебель лишь обозначен и служит почти нейтральным фоном при описании отношений Стабесова и Катерины Ивановны. И отождествить «поселок, разбросанный по морскому берегу», с Коктебелем нам дает право лишь упоминание «деревянного, с башней дома, который звался в поселке „замком“», — несомненно, списанного с дома Волошина…
Это было последнее творческое прикосновение Толстого к образам юго-восточного Крыма. С «хозяином» же Коктебеля, Волошиным, Алексей Николаевич еще не раз встречался: сначала в Москве, весной 1917 года, затем в Одессе, в 1919 году. 4 апреля, перед вступлением в город григорьевцев, Толстые отплывают в Константинополь — Волошин остается на берегу. Однако и эта разлука не была последней: весной 1924 года Волошин в Ленинграде навещает недавно вернувшегося на родину Толстого. «Он очень богат и славен, потому важен», — записал поэт позднее. Однако именно при этой встрече «важный» Толстой подарил Волошину две своих книги, выпущенных в 1923 году Госиздатом: «Аэлита» и «Детство Никиты», — сопроводив их самыми дружескими и теплыми надписями. В августе 1930 года, по пути из Судака, где он отдыхал с В. Шишковым в санатории КУБУЧ, Алексей Николаевич на несколько часов, но заезжает в Коктебель…
Неизменное упоминание Волошина и коктебельского лета 1909 года во всех автобиографиях А. Н. Толстого также говорит, что он не забыл своего первого литературного наставника и сохранил благодарную память об уголке восточного Крыма, бывшего в какой-то степени его писательской колыбелью. Весной 1941 года, стоя у своего массивного, красного дерева бюро, он однажды с грустью сказал литературоведу В. Мануйлову: «А все же мне нигде так хорошо не писалось, как за той небольшой конторкой, которую сделал для меня в Коктебеле Макс…»
Марина Цветаева в Коктебеле
В конце 1910 года в Москве выходит первая книга стихов восемнадцатилетней Цветаевой «Вечерний альбом». Волошин, радовавшийся каждому подлинному поэтическому дару, сам приходит в дом в Трехпрудном переулке знакомиться. 2 декабря он посвящает молодой поэтессе стихотворение («К Вам душа так радостно влекома…»), 11-го в газете «Утро России» появляется его статья, посвященная цветаевскому сборнику. Для обостренно самолюбивой Цветаевой такое ободрение было крайне важно. «М. Волошину я обязана первым самосознанием себя как поэта», — отметит она впоследствии.
За зиму отношения «тогда очень дикой» гимназистки и 33-летнего поэта становятся все более дружескими. И, получив радушное приглашение на лето в Коктебель, Цветаева не упускает случая им воспользоваться. 5 мая 1911 года, после месяца в Гурзуфе, она ступает на коктебельскую землю — «перед самым Максиным домом». Огромными прыжками навстречу ей несся по белой внешней лестнице «совершенно новый неузнаваемый Макс»: в длинной полотняной рубахе и сандалиях, с цветной подпояской и венком из полыни на буйных кудрях — «Макс Коктебеля». Тут же произошло знакомство с Еленой Оттобальдовной, также пленившей — навсегда — Цветаеву.
К этому времени в доме Волошина уже были гости: Вера, Елизавета и Сергей Эфроны, сестры и брат, — и с ними Цветаевой также были суждены близкие и длительные отношения. В 1910 году в семье Эфрон произошла трагедия: самый младший в семье, тринадцатилетний Константин, играя в смертную казнь, случайно повесился. Мать покончила с собой на другой же день; осенью умер от туберкулеза отец. Перед Волошиным, пригласившим сирот к себе, вставал вопрос: как помочь детям его покойных друзей выйти из депрессии?.. В результате лето 1911 года стало первым «обормотским» (словечко Волошина) летом в Коктебеле…
Краеугольным камнем обормотства было стремление внести в будничную жизнь игру. «В игре творческий ночной океан широкими струями вливается в узкую и скупую область дневного сознания», — писал Волошин в одной из статей. Розыгрыши и мистификации, инспирированные им, помогали отомкнуть глубинные родники творчества человека (как было в истории с «Черубиной де Габриак»); служили испытанием, через которое проводились неофиты: были одним из приемов самозащиты от снобизма и ограниченности мещан.
Вторым моментом в «кодексе» обормотов было стремление к свободе и естественности, активное отрицание всяческих условностей. В частности, одежде надлежало быть предельно простой и удобной, в чем мать и сын Волошины издавна подавали пример. Непременным условием обормотства был эпатаж буржуа, средством которого, помимо одежды, было намеренное раздувание всяческих невероятных слухов о самих себе. Одним из элементов игры был своеобразный языковой поиск обормотов: пристрастие их к кличкам и к шуточным неологизмам.
Обормотство и было тем психофизиологическим лечением, которое разрядило и перевело в другую плоскость напряжение, грозившее надломить молодые души Эфронов. («Нас раскрепостил Макс», — вспоминала впоследствии Е. Я. Эфрон.) Такая же терапия нужна была Марине Цветаевой, в которой было «много к себе не подпускающего, замкнутого» и которая сама страдала от этой самоизоляции от мира. Похоже, что она была вовлечена в игру сразу и без предупреждений: в одном «послекоктебельском» письме она вспоминает, как Волошин втолкнул ее «в окно сестрам» Эфрон и что она, несмотря на естественный для нее протест, приняла это «крещение». Когда в Коктебель приехала ее младшая сестра, Марина с жаром приняла участие в ее розыгрыше: незнакомые Асе Эфроны были представлены ей в качестве Игоря Северянина, идиотической поэтессы Марии Папер и не знающей ни слова по-русски испанки Кончиты.
При Цветаевой же состоялась одна из наиболее памятных мистификаций, в результате которой Е. Волошина и получила прозвище «Пра». В Париже на Лилю Эфрон обратил внимание некий негоциант, возымевший желание на ней жениться. «Чтобы отвязаться от него, — пишет в своих воспоминаниях Ольга Ваксель, — она ему сказала, что замужем и имеет детей… Он не поверил и приехал в Коктебель проверить это. Для него была инсценирована грандиозная выдумка, заключавшаяся в том, что все случайные обитатели дачи Волошина превратились в одну семью с „Прой“ во главе. Пять поколений жили в полнейшем мире и подчинении, являя пример матриархального семейства. Вечером на крыше дома перед изумленным гостем… Макс исполнял танец бабочки. Француз думал, что он попал в сумасшедший дом, не выдержал и скоро уехал»…
«Между другими обманными придумками, — добавляет Леонид Фейнберг, — был дельфин, который будто бы приплывал, чтобы его доили, — и его молоком лечили слабогрудого Сережу Эфрона… Макс уверял, что может, вместе с Верой, ходить по воде, как посуху, хотя для удачи такого опыта требуется особое благоговейное настроение зрителей… Весь „вздор на вздоре“ разыгрывался необычайно серьезно и совершенно»…
Все в Коктебеле нравилось Цветаевой: и пятидесятиградусная жара, и непривычные шаровары, и даже обилие собак! «Их было много, когда я приехала, — вспоминала она, — когда я пожила, т. е. обжилась, их стало — слишком много». Помимо упоминаемых ею Лапко, Одноглаза и Шоколада, мы знаем (из волошинских «Сонетов о Коктебеле») еще о двух, имевших имена: Тобике и Гайдане. В стихотворении «Гайдан», написанном от лица пса, Волошин набрасывает портрет Цветаевой в Коктебеле:
Вместе с Волошиным Цветаева не раз отправлялась на Карадаг и по окрестным холмам. «Сколько раз — он и я — по звенящим от засухи тропкам, или вовсе без тропок, по хребтам, в самый полдень, с непокрытыми головами, без палок… в непрерывности беседы и ходьбы — часами — летами — все вверх, все вверх», — вспоминала она позднее. Вместе с Волошиным она проходила на лодке под «реймскими и шартрскими соборами» карадагских скал, увидела таинственный «вход в Аид» (Ревущий грот), с жадностью впитывая рассказы своего спутника о Киммерии. По-видимому, к М. Цветаевой обращено волошинское стихотворение «Возьми весло, ладью отчаль…», совпадающее с ее воспоминаниями о дружеских наставлениях ей поэта. Были многолюдные походы (во время одного из которых компания попала под ливень), были поездки в Старый Крым и Феодосию…
В конечном счете волошинская затея увенчалась успехом: Цветаева освободилась от своей замкнутости и неврастении. Благодаря Волошину в ней возникло — уже на всю жизнь — доверие к людям. А среди множества новых знакомств было одно, повернувшее по-иному всю ее дальнейшую жизнь: семнадцатилетний Сергей Эфрон, через год ставший ее мужем.
таким Цветаева увидела своего жениха в ту, первую их встречу…
В начале июля вместе с Эфроном она покинула Коктебель — но забыть его не могла никогда. «Это лето было лучшее из всех моих взрослых лет, и им я обязана тебе», — писала Марина Ивановна Волошину. «Я тебе страшно благодарна за Коктебель». Через 10 лет, в 1921-м, она резюмировала: «Коктебель 1911 г. — счастливейший год моей жизни…»
В мае 1913 года Марина Цветаева вновь приезжает в Коктебель — с мужем и годовалой дочерью. Здесь она пробыла до 14 августа, а известно об этих трех с половиной месяцах немного. Случайно сохранился волошинский пейзаж (датированный 26 апреля 1913 г.) с надписью: «Милой Марине в протянутую руку». 21 мая супруги Эфрон подарили Е. Волошиной книгу Д. Мережковского «Александр Первый». 27 июня Цветаева выступила в Феодосии с чтением своих стихов — в Лазаревском сквере, на вечере окончивших реальное училище. 14 августа, перед отъездом, она читала на «вышке» дома стихи Марии Башкирцевой.
В то лето Волошин работает над книгой «Дух готики», активно занимается живописью. В Коктебеле собирается много художников: К. Вогаевский, Лев Бруни, К. Кандауров, Юлия Оболенская, Магда Нахман, архитектор Владимир Рогозинский. Нахман пишет портрет Цветаевой — одно из первых известных сейчас ее изображений. Впервые приезжает Майя Кювилье — поэтесса, писавшая по-французски (впоследствии — жена Ромен Роллана). На фотографиях того лета она обычно снята вместе с Цветаевой и Эфроном. Часто на фото присутствуют актер Камерного театра Владимир Соколов («Пудель») и молодой художник Леонид Фейнберг.
В этот приезд Цветаева должна была много внимания уделять дочери и мужу. Но если мы ничего не знаем о ее коктебельских стихах 1911 года, то в лето 1913 года их возникает довольно много. В мае были написаны: «Моим стихам, написанным так рано…», «Идешь, на меня похожий…», «Солнцем жилки налиты — не кровью…», «Вы, идущие мимо меня…», «Мальчиком, бегущим резво…». Первым июня датировано «Я сейчас лежу ничком…», обращенное к Михаилу Фельдштейну (также находившемуся в Коктебеле). 11 июля написано стихотворение «Идите же! — Мой голос нем…» и цикл «Асе»; 19 июля — цикл «Сергею Эфрон-Дурново».
Пробыв недолгое время в Москве (где 30 августа скончался отец, И. В. Цветаев), Марина Ивановна с семьей снова едет в Крым. Сначала, на месяц, в Ялту, а затем (с 17 октября) — в Феодосию. Там же решает провести зиму Анастасия Цветаева. По ее воспоминанию, Феодосия оказалась для сестер полна «уютных семейств, дружеских праздничных сборищ, ожидания гостей, наивного восхищения талантом». Раз за разом Марина Ивановна выступает перед феодосийцами с чтением своих стихов — вместе с сестрой, в унисон. 24 ноября они участвуют в вечере «Еврейского общества пособия бедным», 15 декабря — в «Вечере поэзии и музыки», устроенном Обществом приказчиков, 30 декабря — на вечере в пользу общества спасания на водах, 3 января 1914 года — на «студенческом вечере» в мужской гимназии.
Сестры охотно читали стихи и на домашних вечерах — в просторной мастерской Богаевского, в маленькой холостяцкой квартирке судьи П. Лампси. В Феодосии Цветаевой был написан еще ряд стихотворений: «В тяжелой мантии торжественных обрядов…», «В огромном липовом саду», «Над Феодосией угас…», «Уж сколько их упало в эту бездну…», «Быть нежной, бешеной и шумной…», «Але. (Аля! — маленькая тень…)», поэма «Чародей», «Генералам двенадцатого года». Последнее стихотворение посвящено поэтессой мужу, присутствие которого (так же, как и дочери-первенца) наполняло ее дни особым светом. У Сергея Яковлевича был туберкулез — и жена «постоянно дрожала» над ним. Весной 1914-го, увлекшись книгами философа В. В. Розанова, бывшего учеником ее отца, она пишет ему из Феодосии три письма: больше всего в них о «Сереже». «Наша встреча — чудо!» — восклицает она.
Новый, 1914 год Цветаева с мужем и сестрой встречают у Волошина, выехав из Феодосии в жестокую метель. В позднейших воспоминаниях Марина Ивановна рассказывает о начавшемся в волошинской мастерской пожаре, остановленном будто бы хозяином с помощью заклинания. В данном случае перед нами пример цветаевского мифотворчества: из писем Волошина к матери мы узнаем, как в действительности был взломан пол, залито водой и разобрано раскалившееся основание печки…
В марте Марина Ивановна познакомилась с директором феодосийской мужской гимназии С. Бельцманом, «сойдясь на почитании Розанова» (как писал Волошин Петровой). В это время сестры бывают у художника Михаила Латри (внука Айвазовского), у хозяев имения Шах-Мамай Николая и Лидии Лампси; знакомятся с художниками Николаем Хрустачевым и Людвигом Квятковским. А вот дружбы с Алексеем Толстым не получилось: Цветаевы ему активно не нравились, и он карикатурно (под именами «Додя» и «Нодя») изобразил их в рассказе «В гавани».
25 апреля Анастасия Цветаева перебралась в Коктебель. Сергею Эфрону предстояло сдать экстерном гимназический курс на аттестат зрелости: в противном случае его могли осенью взять в солдаты. Экзамены прошли хорошо — и 1 июня Марина Ивановна с семьей также переехала к Волошину. Вскоре здесь были созданы еще два стихотворения, посвященных дочери: «Ты будешь невинной, тонкой…» и «Да, я тебя уже ревную…», — и одно, посвященное мужу («Я с вызовом ношу его кольцо…»). О предвоенном лете в Коктебеле выше уже писалось; по-видимому, «летний вихрь безумия» как-то задел и сестер Цветаевых. 9 июля Ю. Оболенская писала своей подруге Нахман, что Марина с Асей «перессорились со всеми дачниками… и после грандиозного скандала на днях уехали совсем из Коктебеля».
Волошин никогда не идеализировал своих друзей и отдавал себе полный отчет в слабостях и недостатках каждого из них. Еще в марте он писал матери, что Цветаевы обе «очень по-детски страдают» самовозвеличиваньем, мыслью о своей единственности. Однако, поняв человека до конца, Волошин принимал его целиком и ни разочароваться в нем, ни «отречься» от него уже не мог. «Он меня любил и за мои недостатки», — отмечала сама Марина Ивановна…
Лето 1915 года М. Цветаева снова проводила в Коктебеле, но уже без мужа, уехавшего на фронт братом милосердия. Приехала она туда в конце мая с поэтессой Софьей Парнок, с которой познакомилась и подружилась весной. Волошин был в Париже — и о пребывании Цветаевой в Коктебеле почти ничего не известно. 23 июня она пишет стихотворение «Какой-нибудь предок мой был — скрипач…». В июле в Коктебеле появился Осип Мандельштам, и Марина Ивановна, разумеется, познакомилась с ним. «Я шла к морю, он с моря. В калитке волошинского сада — разминулись». В позднейших своих воспоминаниях Цветаева рассказывает, что Мандельштам в Коктебеле был общим баловнем, будучи «окружен ушами — на стихи и сердцами — на слабости». Однако первое их знакомство было недолгим: 22 июля Цветаева и Парнок уехали на Украину…
Весной 1917 года Волошин встречался с М. Цветаевой в Москве, а осенью она приезжала в Коктебель дважды. Первый приезд состоялся, по-видимому, в начале октября: Марина Ивановна еще застала в Феодосии Мандельштама, а он уехал в Петроград 11 октября. В середине октября в Феодосии вспыхнул «винный бунт» — Цветаева запечатлела его в стихах «Ночь. Норд-ост. Рев солдат. Рев волн…» и «Плохо сильным и богатым…». Волошин позднее писал: «Марина как раз в дни московского боя (с 27 октября по 3 ноября.—
Вторично в Коктебель Цветаева приехала 10 ноября — «с Сережей и массой рассказов об московских делах», по словам Волошина. Поэт посвятил ей цикл из двух стихотворений «Две ступени». 25 ноября Цветаева вновь уехала в Москву за детьми, с которыми должна была тотчас же вернуться в Коктебель. Однако осуществить это намерение уже не удалось: ноябрьский приезд оказался последним…
В начале дружбы, благодаря Волошина за Коктебель, поэтесса спрашивала: «Чем я тебе отплачу?» Через 21 год, узнав о смерти Волошина, она отозвалась на нее великолепным очерком-эпитафией «Живое о живом», несомненно, лучшим из всего написанного о Волошине. Должное его памяти она воздала также в стихотворном цикле «Ici Haut» («Здесь, на Высоте»), а высокий лад Коктебеля описала в очерке «История одного посвящения». «Одно из лучших мест на земле», — определила она Коктебель в 1913 году. А где-то в конце тридцатых, уже «подводя итоги», поставила Коктебель в ряд с лучшими воспоминаниями жизни: «Таруса… Коктебель да чешские деревни — вот места моей души…»
Поделиться книгой: