Золотой капкан

Он с трудом доплелся до купе, благодаря судьбу, что ехал в нем один. Заперся и посмотрелся в зеркало.

Ну и видок… Он едва сдержал срывающийся с разбитых губ стон. Рассечена бровь над левым глазом, а глаз успел заплыть вздувшимся фиолетовым синяком. Правый рукав пиджака почти начисто оторван и держался на честном слове да на паре ниток. Рубашка — единственная и, как назло, светлая — обильно запятнана кровью.

К горлу подступил комок, и резкий приступ тошноты заставил его вновь покинуть купе.

В туалете он вымыл, стараясь не касаться болячек, лицо и, на свой страх и риск, волосы. Вернувшись в купе, подсел к окну, за которым зарождался юный рассвет и светлеющее небо над подступающей к путям стеной тайги, потом улегся на полку и заснул.

* * *

Поезд стоял на какой-то крупной железнодорожной станции. Утренний свет заливал купе, и, проснувшись, он заворочался под одеялом, пытаясь укрыться от него. Пробудившись, оделся и вышел в коридор, столкнувшись с проводником.

— Что с вами? — ахнул проводник, уже поменявший привычную душегрейку на синий форменный китель.

Вадим отмахнулся, не желая вдаваться в подробности, направился в тамбур на свежий воздух.

— Вы в милицию обратитесь! — крикнул проводник вдогонку. — Обязательно заявите. Мы еще минут десять будем стоять.

Морозный с ночи воздух немного освежил Вадима. С минуту постояв, он сориентировался на высокое здание с надписью по фронтону: «Красноярск», пересек пути, взобрался на перрон и смешался с толпой.

На вокзале царила обычная суета. Пол густо заставлен сумками и чемоданами. Счастливцы, успевшие занять кресла в зале ожидания, кто спал, устроившись в неудобной позе, кто читал, кто азартно резался в карты. Те, кому повезло меньше, располагались прямо на полу или на тюках, — в большинстве своем цыгане или беженцы-таджики. Между рядами с криками носились дети.

Время от времени шум перекрывал хриплый голос диспетчера, читавший горячую информацию в громкоговоритель, и многократно усиленный динамиками голос эхом разлетался под лепным сводом, разбиваясь о высокие потолки.

— Подскажите, где здесь милиция? — обратился Вадим к пожилой женщине, катившей тележку с привязанным раздутым мешком.

Тетка мельком глянула на него, в глазах тенью промелькнул испуг. Молча, обретя второе дыхание, она шарахнулась от него и поспешила к выходу.

Спустившись на первый этаж, он уперся в дверь с табличкой: «Линейный отдел внутренних дел», осторожно постучал и вошел внутрь.

В темном коридорчике он прошел к стеклянной витрине. С противоположной стороны за пультом восседал скучающий милиционер с тремя сержантскими лычками на погонах и металлической биркой «дежурный» на мундире.

Увидев Вадима, он потянулся к пульту, нажал кнопку, и из белого динамика, висящего на стене рядом со стеклянной перегородкой, донесся искаженный помехами голос:

— Никак сам пришел сдаваться?

Ехидная интонация и абсолютно непонятная фраза выбила Вадима из седла, и он стушевался, не зная, с чего начать.

Сержант крутанулся на вращающемся стуле, обращаясь к невидимому Вадимом собеседнику:

— Парадокс! Вроде весна, тепло пришло, а бомжи в спецприемник напрашиваются. — И, повернувшись к микрофону: — Сытной жизни в бомжатнике захотелось? Тогда заходи.

Вот оно что! Видя помятый костюм и разбитое лицо, не напрягая извилины, сержант уже сделал для себя вывод — принял его за бродягу.

Вадим нажал кнопку на динамике, имеющем с дежурной частью обратную связь, и, волнуясь, заговорил:

— Вы меня неправильно поняли. Я хочу сделать заявление… Меня избили…

— Когда лез за чужим кошельком? — докончил за него сержант. — Да будь моя воля, всех бы вас… Расплодила вас демократия.

— Вы не имеете права так со мной разговаривать! — сказал Вадим с отчаянием в голосе. — Я человек… У меня есть права! Я гражданин…

Сказал и осекся. Гражданин чего? России? Нет. А скажи про Украину, может, сделаешь еще хуже.

— Меня избили и ограбили в поезде, и я хочу написать заявление.

— Да ну? — усомнился сержант. — В каком поезде? Ты мне хочешь темняк навешать? Вали, чучело, отсюда, покуда не запер в нулевку!.. Бомжара, — добавил с неприкрытой неприязнью.

— Я не бомж. У меня киевская прописка, — ляпнул Вадим и прикусил язык.

— А… выходит, ты иностранец? — Сержант расцвел улыбочкой. — А документики при себе?

— Я же говорю, украли в поезде.

— Украли? Это что получается? Перед нами гражданин другого государства. Местной прописки нет? Нет. Паспорта и других документов, удостоверяющих личность?

— Нет, — ответил Вадим.

— Лицо без паспорта и прописки является бомжем и подлежит водворению в спецприемник сроком до тридцати суток!

— За что?

— Для установления личности!

— Не имеете права! — выкрикнул, теряя терпение, Вадим. — Немедленно вызовите ваше начальство.

— Зачем? Я и сам справлюсь. Сейчас… — пообещал сержант, выбираясь из-за пульта к двери. — Я тебе вызову. И начальство… и консула.

Сообразив, что угроза его не пустые слова и, возможно, с юридической точки зрения так оно и есть, что бомж — личность без паспорта и прописки, а имеющий хотя бы одно из двух, но живущий на помойке, вовсе и не бродяга и что он, Вадим Юрченко, как раз попадает под первую категорию и может запросто посетить спецприемник вместо того, чтобы навестить умирающую мать, он спешно ретировался и выскочил в зал.

«Ладно, — с досадой думал он, продираясь сквозь толпу к выходу на перрон. — Обойдемся! До Хабаровска всего ничего осталось. Не помру. А там что-нибудь решим».

Он выбрался на перрон и… остолбенел. Пути были пустынны. Его поезд уехал.

* * *

Расталкивая встречных, он вломился назад в зал, отыскал справочное окно, оттолкнул в сторону худого старичка и прокричал в зарешеченный динамик:

— На Хабаровск…

— Отбыл три минуты назад, — не задумываясь ответила диспетчер.

Совершенно убитый известием, он отошел от окна.

Ноги сами вынесли его на перрон, и, остановившись возле дверей, он обдумывал сказанное дежурным милиционером, понимая его правоту и в то же время отказываясь в это верить.

Глава 3

За день через железнодорожную станцию проходило всего два поезда, следовавших на Дальний Восток.

Теша в душе надежду договориться с кем-нибудь из проводников, Вадим спешил к остановившемуся составу, переходил от вагона к вагону, подолгу выстаивая у дверей и разговаривая с проводниками.

Проводники — народ прожженный и привыкший ко всякому, в том числе к просьбам бродяг, атаковавших на каждой станции. А потому в его историю особо не верили, и вопрос могла разрешить только некоторая денежная сумма. Деньги-то были небольшие, но для Вадима, оставшегося без ломаного гроша, почти непомерные.

Что взять с нищего оборванца? Наверное, так рассуждали про себя проводники и вежливо отказывали. Предлог на выбор: от возможной проверки в пути до презрительного: «да пошел ты…».

Отчаявшись, он добрел до последнего вагона последнего сегодня поезда, поднялся в тамбур, сунулся в вагон. И был схвачен на месте преступления невесть откуда появившейся матроной в железнодорожном обмундировании.

— А ты куда?! — воскликнула проводница тоном торговки, поймавшей с поличным мелкого воришку.

Не дожидаясь ответа, выволокла Вадима на перрон, развернула с неженской силой и придала пинком ускорение. Да такого, что, проскочив по инерции добрых пять метров, Вадим чудом не распластался на асфальте.

Воздух потряс взрыв хохота. Толпа зевак с удовольствием наблюдала животрепещущую сцену: безликая бабенка с тремя классами церковно-приходской школы, имеющая мало-мальскую власть, справилась со взрослым мужиком-врачом, кандидатом медицинских наук. Правда, про ученую степень Вадима Юрченко никто из смеявшихся зевак не догадывался. На лбу не написано. Перед ними валялся оборванный, побитый бомж, каких тысячи и десятки тысяч по матушке-России, который давно привык к подобному обращению и обиду стерпит. Вот сейчас встанет, отряхнется и молча уйдет.

И Вадим встал, и, не поднимая глаз, сгорая от позора, нырнул в проходящую толпу. Унижение, отчаяние жгли его, и, возможно, впервые ему захотелось взвыть от бессилия, дать волю слезам, уже выступившим на глазах.

Выбравшись на привокзальную площадь, он сел на скамейку рядом с воркующей парочкой, и парочка та, словно своим появлением он мог испачкать ее чистые чувства, голубками вспорхнула, причем голубок мужского пола прошипел ему напоследок:

— Козел-л…

Он сидел, рассматривая кривую трещину на асфальте, не замечая окружающих. Человечество, люди отвергли его! Отвергли не за какие-то неблаговидные помыслы, его деяния прошлые и настоящие, — из-за его одежки! Из-за рассеченной брови и отсутствия денег отторгли, точно чужеродное тело, ненужную, бывшую в употреблении вещь, от которой нет и не будет больше прока.

Боже, почему так жесток мир?!

Он привык к иному. К тому, что в жизни все доставалось просто, без сучка и задоринки. И школа, и институт, удачная женитьба и аспирантура. Наконец, заветная должность, доставшаяся ему в тридцать с небольшим лет. Карьера, о какой другие только мечтают. Все шло своим чередом, логично, и он с уверенностью просчитывал каждый свой новый шаг и знал, что завтра случится то, а послезавтра — это. И никак не наоборот.

О какой логике может идти речь, если из вполне респектабельного человека, имеющего в обществе свой вес, он стремительно превратился в изгоя, бездомного пса?

Сломленный морально, Вадим, долго сидел так, силясь докопаться до истины, не замечая голода и готовый опустить руки. Что теперь делать, он не знал. А бороться не умел.

Стемнело быстро и незаметно. Небо сгустилось, проступили россыпью звезды. Воровато подмигивая, выглянула из-за тучи луна.

Поднялся ветер. Похолодало.

Он оставался в сквере до тех пор, пока не продрог основательно, а закоченев, поднял воротник пиджака и пошел к вокзалу.

* * *

В помещении было гораздо теплее. В зале ожидания все места оказались заняты, он дважды прошелся по нему, выжидая: может, какое и освободится? Но, довольно скоро убедившись в беспочвенности своих надежд, убрался в противоположное крыло, к раздаточному окошку с неоновой рекламной вывеской: «Нью-Йорк пицца».

Очереди желающих отведать заморской стряпни не наблюдалось, лишь одиночный любитель, зажав ногами чемодан, облокотился на столик, неспешно расправляясь с источавшей умопомрачительный запах пиццей.

Он остался за колонной, с завистью наблюдая за едоком. Вот нож пластает на треугольники сочное, сдобренное приправами тесто, в котором есть и молодая зелень, и, кажется, грибочки. Да, непременно грибочки. Шампиньоны, он безошибочно признал их по аромату.

Ах, шампиньоны! Жена ему часто готовила из них суп. Он любил грибное, в особенности зимой, когда за окном наметает сугробы и завывает метель…

Провожая отрезанный кусок в последний путь к безостановочно жующему рту, Вадим сглотнул слюну. В желудке, пробуждаясь, всколыхнулся вулкан, извергнул голодные соки. Есть хотелось зверски, за сутки во рту не побывало и маковой росинки. Но в кармане шаром покати, а попрошайничать он не привык.

Медлительный, ненавидимый им в эти минуты любитель до конца умять пиццу не сумел. Залпом хватил стаканчик колы, сытно отрыгнул, подобрал чемодан. И отошел, оставив на стойке в белой одноразовой тарелке еще большой, только надкусанный кусок.

Вадима раздирали внутренние противоречия и душил голод. Он готов был плюнуть на приличие, переступить через достоинство и какие-то ненужные теперь правила, подойти к стойке и доесть. Плевать, что подумают о нем окружающие.

Он и шагнул вперед, но размеренная жизнь с ее принципами и табу все еще прочно сидела в нем и следующий шаг сделать не позволила.

«Даже собака благородных кровей, как бы ни была голодна, не станет жрать из помойки. А ты человек!»

Терзаемый голодом и угрызениями совести, он вернулся за колонну, проклиная характер.

За оставленной пиццой наблюдала еще одна пара голодных глаз. Сутулая худая фигура метнулась к стойке. Мерзкого вида испитая женщина, которой можно было дать одновременно и сорок, и семьдесят лет, с одутловатым лицом и взъерошенными, торчащими в разные стороны немытыми волосами, в драном свитере и мужских брюках, подхваченных в поясе бечевкой, оставив на полу сумку с пустыми бутылками, ухватила треугольник, запихала в рот, помогая грязными пальцами. Проглотив, не жуя, облизала тарелку и пошла дальше по залу.

«Дурень, — выругал себя Вадим. — Правильный, да? Чистоплюй? Кому это надо, когда хочется жрать?» И сам удивился мыслям, появившимся с голодухи.

Вернувшись в зал ожидания, игнорируя протесты бурчащего желудка — о, удача! — заметил в углу свободное кресло. Прибавив шаг, пересек зал, опустился в него, блаженно закрывая глаза, с мечтой скорее заснуть, чтобы происходящее с ним — дикое и абсурдное — исчезло, испарилось, развеялось с первыми лучами солнца как дурной сон.

* * *

Утро, как и следовало ожидать, ничего не изменило. Вадим проснулся от толчка, разлепил веки и обнаружил рядом уборщицу — заспанную старушку в коротком халате. Старушка сноровисто орудовала в проходе между рядами шваброй; не церемонясь, двигала, обдавая мокрой тряпкой, мешающие чемоданы и ноги.

Он посмотрел на электронное табло. Часы показывали семь утра. Он хотел и дальше погрузиться в прерванный сон, ибо в нем видел себя прежним преуспевающим врачом и никак не гонимым всеми бродягой, но заметил прогуливавшегося по залу милиционера и благоразумно ушел на улицу. Кто знает, что на уме у ретивого служителя Фемиды: одни казенные инструкции или человеческое отношение к ближнему, кем бы он ни был? Упрячет, как и обещано, в пресловутый бомжатник, а этот экскурс в планы Вадима не входил.

Казалось бы, велика беда — потерять документы?.. Однажды, когда он работал обычным ординатором в обычной районной больнице и ездил не на собственном авто, а в общественном транспорте, карманный воришка увел у него портмоне. И жалко было не денег, а пропавший паспорт. Правда, случилось это в родном Киеве, и процедура восстановления была проста, как гривна, — пришел в паспортный стол, объяснил ситуацию, стерпел обязательную экзекуцию, состоявшую из уплаты штрафа и заполнения протокола, и получил новый. Все!..

Наверное, и здесь, в России, такие вопросы решаются быстро. В худшем варианте, взамен поданного заявления о пропаже документов получить какую-нибудь справку, подтверждающую его слова и личность, по ней чинно и спокойно купить билет и добраться в Хабаровск. Что касается билета, он стоил порядка двухсот рублей. Занять, понятно, не у кого, но заработать можно. Примерно за месяц, сдавая бутылки или подрабатывая грузчиком… Жилье? В этом он непритязателен. Если придется, готов ночевать на вокзале.

На перроне довольно свежо. Зябко поежившись, он увидел на углу торговку беляшами и вновь ощутил сильный натиск голода. Желудок взбесился: бурлил, клокотал, наяривал на разные лады унылые серенады. От наглухо задраенных термосов шел такой запах, что у него пошла кругом голова, а нос заработал в ритме пылесоса, с жадностью втягивая мясной аромат.

Едва не подавившись набежавшей слюной, Вадим решился и подошел к торговке. Остановился в шаге от нее, посмотрел просяще на краснощекую бабенку в длинной кожаной куртке, с трудом сходившейся на расплывшейся фигуре.

— Вы… — замялся он, не глядя в глаза. — Понимаете… денег нет. Один пирожок. Я отдам, сегодня же…

Толстые накрашенные коричневой помадой губы скривились:

— Катись отсюда.

Спорить он не стал и, оплеванный, побрел прочь…

Наткнувшись на платный туалет, Вадим решил привести себя в порядок, сунулся в помещение, но путь к кранам преградил полный брезгливости голос:

— Куда?!

— Мне бы помыться, — пролепетал он, поймав себя на том, что почти холопски согнул спину перед дородной смотрительницей кафельного рая.

— Плати и мойся.

— Вам жалко воды? Понимаете…

— Понимаю, — оборвала она и выбралась из каморки; смотрительница на голову выше его и шире раза в два. Подбоченясь, стала похожей на домоуправительницу фрекен Бок. — Давай на выход!

Совершенно раздавленный подобным обращением, Вадим молча развернулся и ушел. Ушел прочь от вокзала, по рельсам, не зная, куда идет и зачем.