Перуново урочище

Видя недоумение на лице Быка, Сенька обвел лукавым взглядом своих собеседников и со смехом сказал:

— Я намедни для главноуправляющего богатое золото нашел. Сегодня попозднее, когда темь совсем падет, пойду отдавать из полы в полу.

— Н-ну?! — обрадовался Бык. — Говори, Сеня, как так?!

Но парень, громко смеясь, протянул ему чарку и сказал:

— Знай, пей, чимпион!

Чарка ходила по рукам, булькал спирт в большой баклаге, и в углу на нарах росло веселье.

С щелканьем падали на нары «святцы», засаленные карты, шли разговоры, и старательно пели глухими, охрипшими от сырости и водки голосами.

Вспоминали, как лет двадцать тому назад тут же рядом Званцовы и Бахрушины копали и мыли золото, и как оно потом вдруг ушло куда-то, как трудно жилось последние годы на прииске, как владельцы то хотели их бросить, то продать, и как вдруг нашлись англичане, купившие эту, казалось, уже истощенную землю и нашедшие новые россыпи.

— Заживем теперь по-старому! — крикнул старатель Григорий Крошкин и залпом выпил большой стакан разбавленного спирта. — Шабаш — прошло лихое время!

— Ну, расскажи, Бык, как ты-то жил в чимпионах, — предложил вдруг Сенька и, нагибаясь к нему, налил полный стакан спирта. — Расскажи-и!

И старик начал свой рассказ. Он был атлетом и ворочал большие тяжести с легкостью паровой машины, удивляя неприхотливую публику провинциальных цирков.

— А потом какой-то немец приехал в Козельск и увидал мою «работу», — рассказывал Бык. — Приходит ко мне в цирк и говорит: «У вас гриф борца». Я тогда и не знал ничего о грифе. А это значит, пальцы и ладонь очень крепкие и твердые. У меня это и теперь осталось.

Сказав это, Бык пошарил в кармане и, вытащив медный пятак, упер его в ладонь и, нажав пальцами другой руки, рванул. Монета сначала погнулась, а потом разорвалась, как кусок толстой кожи.

Бык презрительно отшвырнул куски сломанной монеты и продолжал:

— И стал это он меня учить, как бороться надо. Потом возить начал по заграничным городам и, наконец, в Париж привез. «Борись, — говорит, — здесь. Ежели всех положишь, первым борцом будешь на свете. Богатым, знатным станешь, газеты писать о тебе будут, портреты твои печатать. Женщины, самые что ни на есть красивые, полюбят тебя, перстни с алмазами дорогими дарить будут». И начал он мне рассказывать о житье тех, кто был победителем в Париже, и про Жирара де Монро, и про черного Дамбука. Ну, понятно, молод, глуп я был. Голова кругом пошла, и уж так я старался в Париже, что и не упомнить, скольким я там повредил спины, руки и шеи, но получил золотой пояс и звание чемпиона мира.

— И что же, был богатым и знатным? — с любопытством вытягивая голову, спросил юркий цыган Малек.

— Был… — неохотно протянул Бык и опрокинул стакан спирта в рот.

— Был… — повторил он раздумчиво и грустно. — Все было, как немец мой, Майер, говорил. Ни в чем не обманул меня немец.

— Ну! ну! — понукали рассказчика слушатели. — Говори уж — больно занятно все сказываешь!

— Был и дом у меня в Москве и в банке тысяч сорок лежало, — угрюмо глядя на огарок свечки, говорил Бык, — когда в Москву явился борец, старый швед Оскар. Знаменитый был когда-то чемпион. Гроза! Первому мне с ним пришлось встретиться. Гляжу, лет за сорок, большой, сутулый, кряжистый, но бледный, и губы дрожат. Схватились. Чувствую, что сломить его нетрудно, и все жду приема, чтобы покрасивее вышло. И только хотел я изловчиться, а он вдруг как зашептал: «Не клади на лопатки, не клади! Сделай вничью! Не губи! Мне еще полгода надо побороться. Долги заплатить, семью поднять. Не то пропал я. Если не положишь сразу — все будут знать, что Оскар еще борец перворазрядный». И таково жалобно просил меня Оскар, что я было подумал, стоит ли его класть, но потом вдруг метнул его через голову и распластал…

Бык тяжело перевел дух и закашлялся, глядя в темный угол. После долгого молчания он начал быстро говорить, словно торопясь окончить:

— У нас по обычаю полагается после борьбы подать друг другу руку. Оскар встал и уже протянул мне было руку, да вдруг как грянется на спину, дрогнул, кровь из носу показалась и… умер Оскар. От разрыва сердца скончался… С той поры со мной что-то случилось. Не мог я бороться, цирка видеть не мог. Не спал по ночам, все Оскара видел, как он, умирая, бил ногами песок в цирке, голос его слышал, то печальный, то злой: «Зачем положил Оскара? По миру всю семью пустил!» И запил я…

— А как сюда-то попал? — спросил недавно прибывший на прииск рабочий, не знавший жизни Быка.

— А это уж очень просто. Пил, в карты играл, все спустил дочиста. Последним подлецом сделался, с бродягой городской связался. Кого-то в драке по пьяному делу ударил. На суде сказывали — убил, ну и сослали на поселенье, а теперь вот в «кобылке» приисковой состою, золото промышляю, пока не сдохну…

Бык замолчал, ни на кого не глядел и пил стакан за стаканом, угрюмо поглядывая на приисковых старателей, раскинувшихся на нарах в небрежных позах, пьющих и играющих в карты.

Старик вздремнул, но как раз в это время услышал голос Сеньки.

Приоткрыв глаза, Бык увидел, что Сенька нагнулся к самому почти лицу какого-то рябого парня и говорил ему, широко раскрывая мокрые, пьяные губы.

— А ты потом, значит… потом… Ничего!.. Зато денег сколько англичанин дать посулился. А ты потом. Никуда ей не уйти!

— Да, потом… — тянул угрюмым голосом парень, — а он с Варькой любовь первым крутить будет… У-у-у — проклятые нехристи!

Парень с размаха опустил огромный, черный кулак на нары с такой силой, что задребезжали стаканы и попадали бутылки.

— Ничего это, — успокаивал его Сенька, — как светать зачнет, я к дому инженера, будто для стирки, приведу Варьку, да и впущу ее к ним в комнаты… Поплачет девка, поревет, да ништо! Тебя потом полюбит, как уж все одно ей будет…

И, говоря это, Сенька наливал товарищу стакан за стаканом и ободряюще смотрел на его пасмурное лицо.

Бык совсем отрезвел. Он сидел с закрытыми глазами, но не спал, все понимая и замечая.

Потом он встал, прошел к своим нарам и лег.

Тяжелые думы налегли на него. Ему вспомнилась Варька, еще совсем маленькая девчонка, как он привык ее считать. Ведь еще совсем недавно, когда на него напала огневица и ничто не помогало, ни корни чемерицы, ни кора кедровая, Варька сидела с ним, поила его холодной водой и вытирала пот с лица и лба, отгоняя таежную мошку, липучую, кусливую.

— А теперь вдруг, — думал Бык, — на тебе! Так-таки как всякая приисковая шкура к англичанину, значит, для забавы, за деньги только?.. Эх!

И, таясь, он начал натягивать на ноги длинные сапоги и надел красную вязаную фуфайку, а потом успокоился и затих.

Он еще видел, как прокрался по казарме сильно покачивающийся Сенька, как он неслышно открыл дверь и скрылся в темных сенях.

А потом вдруг все исчезло, все потонуло в черной, неподвижной пучине. Была тревога, была непобедимая беспомощность.

* * *

Бык вскочил и оглянулся.

Сразу вспомнилась работа в разрезе и камень с зелеными жилками. Потом ночь, пьянство и Сенька. А вслед за этим перед глазами старого атлета промелькнула черноглазая Варька.

Все стало понятным. Бык покосился на окно. Оттуда медленно полз в темную казарму мутный поток света.

— Опоздал! — шевельнулась мысль в голове Быка, и он почти бегом бросился вон из казармы.

Запыхавшийся и потный, добежал он до дома, где жили английские инженеры, доверенные, бухгалтеры и прочий иностранный народ, стоящий в стороне от русских на прииске.

Дом был одноэтажный, почти черный, как длинный ящик. В окнах был еще свет, который начинал уже бороться с расплывающимся повсюду сумраком ненастного дня.

А день был ненастный.

Ветер вздымал клубы песка с не успевшей еще высохнуть от росы земли, шумел в кустах и грохотал железом крыши. Вдали у запруды громко плескалась вода, по которой шла высокая рябь, мутная и пенистая.

Бык не знал, что ему предпринять, как вдруг сквозь шум ветвей и свист ветра до него донесся крик. Одинокий, тревожный крик женщины.

— Варька! — кричал Бык. — Варька!..

Крича, он бежал к освещенным окнам дома и заглянул внутрь.

Там стоял стол с грязной, залитой вином скатертью, валялись бутылки, куски хлеба и ветчины; на вазе для фруктов среди яблок и винограда лежала коробка из-под сардин и кусок сыра.

На диванах и креслах сидели бритые, краснощекие, загорелые англичане, пили вино и курили трубки.

В углу молодой английский инженер, только что выписанный компанией из Африки, без сюртука и жилета танцевал какой-то дикий танец, высоко вскидывая ноги, а перед ним плясала Варька, уже пьяная и раскрасневшаяся, и выкрикивала протяжно и тоскливо непонятные, бессмысленные слова.

Она плясала долго, и даже Быку этот танец показался страшным.

Его внезапно прервал англичанин. Он громко крикнул и схватив девушку на руки, начал вертеть ее в воздухе, как легкую игрушку. Потом с размаха он бросил ее на диван и начал срывать с нее платье, крича по-английски властным голосом;

— Вон! все вон!

Бык рванул дверь. Она с треском распахнулась, и атлет побежал дальше.

Он помнил, что схватил англичанина и отбросил его к стене, а затем услышал, как инженер что-то крикнул.

Толпа людей, рослых и сильных, несколько негров-слуг вбежали и набросились на Быка. Началась схватка. Потухли лампы и в тусклых сумерках ворочалась черная груда бьющихся тел. Бык был внизу, и люди наседали на него, цепляясь друг за друга и падая на него.

Через несколько мгновений из этой груды тел начали вылетать люди. Они откидывались назад и тяжело падали, ударяясь о стулья и стены. Послышались удары, скрежет зубов и злобные ругательства.

Из кучи поднялся Бык. Лицо его было окровавлено и один глаз посинел и запух от удара.

Последнего из нападающих на него, рослого негра, он схватил за плечи и, тряхнув им, отшвырнул его в сторону, как ненужную ему доску.

Бык подошел к девушке и сказал:

— Пойдем, Варька, в тайгу! Не дело тебе здесь с этими нехристями жить… Обидят тебя, глупую… Идем…

Он взял ее за плечи и вел к двери, но в это время инженер вытянул руку и выстрелил.

Грузное тело Быка закачалось, и вслед за этим он рухнул на пол, у порога, разводя руками и что-то бормоча угасающим голосом.

Варька, растерзанная, с бледным лицом и растрепавшимися волосами, бежала по приисковой улице и визжала надрывно, тревожно:

— Дедку Быка убили! Товарищи, Быка убили!.. Беда-а-а…

НА ПРИИСКЕ

Среди храпа и сонного бормотания спящих рабочих уже слышались голоса, робкие и глухие.

Люди перекидывались короткими словами, с трудом открывая глаза и громко кашляя.

За красной кумачовой занавеской, отделяющей угол казармы от длинных нар, рослый бородач, Аким Пшенов, потянулся и, приподнявшись на локте, взглянул на спящую рядом жену, и, тихо толкнув ее, сказал сиплым свистящим голосом:

— Вставай, Варвара, обряжаться пора: мне ноне в мокрый забой идти надо.

Сказав это, Аким сел на край нар и начал обматывать ноги грязными и не успевшими еще высохнуть за ночь портянками.

Встав на холодный земляной пол, он оглянулся.

Длинная казарма тонула еще во мраке и только над плитой, озаряемые светом лампадки, теплящейся пред образами, маячили белые, неясные тени.

Аким мрачно выругался и, повернувшись к жене, засипел:

— Опять жиганы проклятые рубахи да порты над плитой сушат! Черти, прости Господи!

Начавшая уже одеваться, Варвара выглянула из-за занавески и сказала:

— Куда ж им деваться-то?! К ночи мокрые, мерзлые пришли, — видел сам. Обсушиться-то надо ведь!

— Окружной сколько раз говорил, что, значит, это вредно для здоровья. Дух от этого тяжелый в казарме бывает, — слабо уже возражал Аким, вспоминая, что и он не раз делал то же, боясь даже подумать о том, что, проснувшись до рассвета, продрогший и усталый, он будет надевать на себя мокрые, холодные и скользкие рубаху, штаны и полушубок.

— Сегодня опять в мокрый забой, под «капеж»[5] идти, — просипел он, оправдываясь за вспышку злобы.

— Не убивайся ты, не мучь себя! — начала было Варвара, но Аким замахал на нее руками и, сипло кашляя, захрипел:

— Дороже поденщина, — скорей деньгами поправимся, да и в деревню подадимся!..

Говоря это, он натягивал тяжелые грубые сапоги и поправлял немного узкие и закоробившиеся голенища.

В казарме становилось светлее, и казалось, что вместе со светом врываются сюда волны звуков.

Кашель, голоса людей, окрики и редкий, будто тюремный смех смешивались с бранью, громыханием посуды, дров и доносившимися издалека свистками с электрической станции.

Когда рабочие сидели за длинными столами и торопливо пили чай, обжигаясь и шумно дуя в блюдечки, к Варваре начали приставать рабочие и смеяться над нею.

Она была в казарме единственной женщиной. На приисках были и другие, но все же женщин было очень мало, и на них смотрели с жадным любопытством и плохо скрываемой надеждой.

Шутки были грубые и всегда развратные.

Аким хмурился, а Варвара, смущенная и зардевшаяся до слез, изредка отругивалась своим певучим говорком. Когда же двое жиганов, бездомных бродяг, знающих тайгу, как и тракт, чующих «золотишко» под землей и потому прикармливаемых приисковым управлением, начали тянуть жребий, поглядывая на Варвару, Аким побледнел и, угрюмо глядя на них, спросил:

— Вы там чего задумали, «кобылка»?[6]

— Твою супругу, Аким Прохорыч, разыграть хотим! — ответили те под крики и смех всей казармы.

Аким только крякнул и бросил:

— Не придется!..