Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Ростов-папа. История преступности Юга России - Сергей Валерьевич Кисин на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

В Ростове воры ночью сняли и унесли тяжеленные железные шторы с окон магазина-склада земледельческих орудий французской фирмы «Гулье и Бланшард», расположенного на центральной Большой Садовой улице. Его владелец Карл-Ипполит Гулье искренне удивлялся, что в непосредственной близости от магазина располагалась неусыпно охраняемая контора Государственного банка, а фактически у дверей склада была установлена полицейская будка, где с вечера и до утра несли вахту ночные стражники. Мошной своей заинтересованные в том, чтобы на их участке все было чинно-благородно.

Сразу же после упразднения крепости св. Димитрия и ухода ее гарнизона в Анапу воры среди бела дня сняли и унесли огромные крепостные ворота весом в 800 пудов (больше 13 тонн).

В другой раз, в начале XX века, городушники (магазинные воры) взломали салон готового белья Ивана Келле-Шагинова, который раньше в упор не замечали, хотя он существовал с 1858 года. Все дело было в том, что коммерсант накануне установил в магазине одну из первых в Ростове электрических сигнализаций. Воры оставили облапошенному хозяину издевательскую записку с пожеланием не действовать на нервы честным босякам всякими техническими прибамбасами. Себе же дороже будет.

Просто «короткие жакеты», или рыцари индустрии, как их называла ростовская интеллигенция, таким оригинальным образом продемонстрировали полиции, что им плевать на бдительность стражей правопорядка и технический прогресс.

Однако, в отличие от рано разбогатевшей Одессы, в поздно разжиревшем Ростове в XIX веке еще не было серьезных «жульманов» из числа взломщиков сейфов (медвежатников — от жаргонизма «медведь» — сейф). Просто потому, что банковское дело начало развиваться только к концу века. Лишь на рубеже веков Ростов стал частью так называемой южной школы шниферов и медвежатников, в которую входили также их одесские и кишиневские коллеги.

В отличие от Одессы, здесь исторически имелись в избытке разбойные громилы, но поначалу наблюдался заметный дефицит финансовых авантюристов и мошенников. Просто из-за отсутствия биржи и банковских операций.

В отличие от деловой Одессы, в раннем купеческом Ростове не было фальшивомонетчиков (они обитали в соседней армянской Нахичевани) — чистота монеты и подлинность ассигнаций являлись залогом здоровой негоции, поэтому подобных лихачей быстро вычисляли и строго карали. Да и само ремесло требовало квалифицированных кадров, которые еще не появились в городе.

Военный инженер Павел Гольман в 1855 году писал: «Ростов есть золотое дно для предприимчивых людей, в том числе, конечно, и мошенников всех возможных цехов. Городничий в три-четыре года наживается до того, что со смирением удаляется после этого срока добровольно в благоприобретенное имение, оставляя место другим. Ежегодно здесь ловят фальшивых монетчиков, составителей фальшивых паспортов. Убийство же здесь называют «шалостью». В Ростове считается до 10 тысяч человек «беспаспортных»».

Тем не менее в быстро все схватывающем на лету Ростове вольные и настойчивые жиганы умели учиться и за короткий период уже вовсю тягались, а то и конкурировали с «мамой» в воровском профессионализме. Криминалитет города на Дону шел в ногу с развитием прогресса и сам умнел, набирался знаний и необходимых навыков. Благо, средства для этого стремительно развивающийся Ростов щедро поставлял.

Знаменитый ростовский репортер конца XIX — начала XX века Алексей Свирский как-то признался ростовчанке Нине Андроповой: «Этот город крупных жуликов и мелких мещан сводит меня с ума! Бессильной ненавистью полно мое сознание к крупным и мелким хищникам, завладевшим полуказацким, полуармянским городом. Мне здесь все знакомо до приторности, до пресыщения. Меня раздражает главная Садовая улица, где широкие каменные тротуары в теплые звездные вечера превращаются в человеческую паутину».

К началу XX века с развитием технической мысли квалификация ростовских воров уже соответствовала высочайшему международному уровню. Имена таких персонажей, как мошенник Иван Хромота, медвежатник Тимофей Кальнин, вор-клюквенник (грабитель церквей) Варфоломей Стоян, домушник Николай Кувардин, налетчик Артем Водолазкин, гремели по всей империи.

Совсем другой была и структура ростовских воровских шаек, основное отличие которых от одесских состояло в полном пренебрежении этническими и религиозными заморочками. Никаких еврейских, славянских, греческих, персидских, армянских или иных шаек в Ростове, в отличие от Одессы, в помине не было. Тем более никто не держался за их долговечность. Здесь все решала профессиональная подготовка «честного жигана». Без всяких предрассудков.

Первые, еще дореволюционные, ростовские шайки отличала крайняя нестабильность состава. Собирались для конкретной акции, совершали ее, дуванили добычу и разбегались. Иногда для серьезного дела объединялись сразу несколько шаек, но никаких обязательств по его завершении по отношению друг к другу они не несли.

Профессионалы высокого полета покидали Ростов, легко расставаясь с прежними подельниками и гастролируя по империи. Но, как правило, возвращались обратно, оседая к старости на привычном месте, где их знали, уважали и всегда ждали. Место обитания было священно, к нему относились бережно и трепетно. Знаменитые бандитские районы старого Ростова Богатяновка, Берберовка, Нахаловка, Олимпиадовка, Горячий Край, Бессовестная слободка, Собачий хутор и прочие были большими криминальными бивуаками, но не местом преступного промысла: на дело ходили в другие районы, оберегая от облав родные хазы и малины. Тот же медвежатник Тимофей Кальнин в Ростове только отдыхал, выезжая на «гастроли» в крупные города империи и за границу. А марвихер-карманник международного масштаба Иван Бедов («Беда») принципиально не «щипал» в родном городе.

В ростовской газете тех лет репортеры с чисто мазохистским наслаждением писали:

«Спать ложишься, и то думаешь, нет ли под кроватью какого-нибудь мазурика. Сядешь за пульку преферанса — под стол заглядываешь, как бы кто ноги тебе не оторвал…»

Впрочем, объяснение ростово-одесскому уголовному разгулу «кровавых царских времен» таилось внутри самой судебной системы Российской империи. Реформа 1864 года и введение судов присяжных стали просто манной небесной для отечественной босоты. Среди присяжных преобладали простые обыватели, бывшие крепостные, зачастую на своей шкуре прочувствовавшие все тяготы беспощадной государственной машины. Оттого они заранее сочувствовали ее «жертвам», то есть самим подсудимым, даже из среды уголовников, судьба которых порой была им самим близка. Этим и пользовались адвокаты подсудимых. Поэтому число оправдательных приговоров превышало все мыслимые нормы, к чему совершенно не готовы оказались следственные органы, не привыкшие добывать неопровержимые улики.

Порой подсудимых, обвиненных в воровстве, бродяжничестве, попрошайничестве, разбое, просто высылали за пределы губернии, что ничуть не мешало тем сразу же возвращаться назад (и так по много раз).

Даже в случае осуждения реальных варнаков в судопроизводстве преобладала практика малых сроков, так что не приходилось надолго отрывать босяка от привычного ему окружения.

Побеги же с каторги, и уж тем более из сибирской ссылки, были явлением повсеместным.

С другой стороны, само общество, расслабленное либеральными реформами Александра II, расцветом нигилизма, народничества и т. п., уже иначе смотрело на полицейские усилия властей.

Как писал знаменитый глава Петербургской сыскной полиции Иван Путилин, «мошенники рассчитывают именно на то, что никто из прохожих или посторонних не подаст помощи, не вмешается в дело, опасаясь разных неприятных последствий: продолжительных допросов, многократного вызова в свидетели… Безнаказанность многих преступлений часто является следствием той боязни, которую обнаруживает обыватель к участию во всех инцидентах, могущих окончиться полицией и судом».

Эти тонко подмеченные выводы газетчиков и профессионалов начала XX века создали вокруг ростовской уголовной босоты такую же кандально-романтическую ауру, которая к этому времени прочно закрепилась за одесскими жульманами.

Понятие «ростовский вор» (не убийца, не мошенник, не шулер, а именно вор) стало отождествляться с высшей лигой отечественного криминалитета, а в быту экстраполировалось на любого ростовца, в пику Одессе-маме величавшего свой город «папой» (что можно наблюдать и по сей день).

На допросе у околоточного настоящий куклим четырехугольной губернии (бродяга, не помнящий родства) на стандартные вопросы вроде: «Кто таков, как зовут, чьих будешь?» — отвечал: «Зовут зовуткою, а величают уткою. Одесса — моя мама, Ростов — папа, гуляй, рванина».

Учитывая давние профессиональные связи преступников обоих портовых городов, семейный мезальянс им был обеспечен. Так они рука об руку и вошли в блатной «загс».

Да и после Октябрьской революции в мире «коротких жакетов» мало что изменилось.

Известный франко-польский коммунист середины прошлого века Жак Росси, отсидевший в самых известных тюрьмах и лагерях СССР почти 15 лет за шпионаж, утверждал в своем «Справочнике по ГУЛАГу» (1991): «В XIX веке и до начала 40-х годов XX века Одесса была главным центром российской уголовщины. Среди одесских блатных было много евреев и ряд блатных слов происходит из идиша… А после Одессы Ростов-на-Дону стал одним из важнейших центров советской уголовщины».

Это нашло отражение и в «шпанском» фольклоре, создав массу прозаических, поэтических и музыкальных произведений, упоминающих обоих «супругов»:

Прибыла в Одессу банда из Ростова, В банде были урки, шулера. Банда занималась темными делами, А за ней следили мусора.

Обе криминальные столицы империи по плотности «мазурского» населения на тысячу жителей оставили далеко позади более крупные города: Санкт-Петербург, Москву, Варшаву, Ригу, Киев, Тифлис, Лодзь, Харьков. Конечно же, и в этих, и в иных городах России своего разномастного жулья всегда хватало. Были и свои звезды, и легендарные профи, и буйные душегубы-отморозки, и известные на всю страну целые бандитские районы, но вот Одесса и Ростов всегда брали и числом, и умением.

Впрочем, прогрессивные умы того времени находили в этом и рациональное объяснение.

«Город Ростов, — писал журнал «Современник» в 1863 году, — очень цивилизованный город… что в городе Ростове мостовые очень дурные, что в городе Ростове спуски к реке такого рода, что едущий легко может сломить себе шею, что почтенные жители Ростова ходят по городу в потемках, стукаясь лбами, что, по словам описателя Екатеринославской губернии, г. В. Павловича, в городе Ростове прекращаются все сообщения, и базары пустеют, когда пойдут дожди и грязь покроет все пространство улиц и площадей, — то это не составляет еще никакого возражения против цивилизованности Ростова. Во всей России цивилизация шла таким путем, что люди цивилизующиеся начинали пить сначала шампанское, волочиться за актрисами, жуировать, заниматься чувствительной и самовосхитительной литературой, и потом уже, по истечении многих десятков лет, и то не всегда, переходили к заботам об общественных удобствах и вообще к делам серьезным. Не может же и Ростов, как сын общей нашей матери земли русской, идти каким-нибудь другим путем цивилизации, а не тем, которым шла и идет она всегда».

Младенчество папы

В ореоле своих мифов и легенд Ростов — вообще город-парадокс, возникший вопреки исторической и экономической логике и вопреки всему превратившийся в легендарный мегаполис. Хотя шансов на это у него практически не было.

Даже учреждение здесь крепости святого Димитрия Ростовского — «прихожей» Ростова-на-Дону — было мерой вынужденной. Первоначально крепость двойного назначения (защищать южные рубежи от набегов степняков и, что еще более важно, присматривать за непредсказуемым казачеством) имени святой Анны была построена гораздо выше по течению Дона, всего в двух верстах от смутного Черкасска. Шуваловской гаубице-единорогу было раз плюнуть накрыть казаков картечью. По-хорошему, там бы городу и возникнуть, да в половодье крепость заливало по самые бойницы. Пришлось ее переносить ниже по течению, к петровскому источнику Богатый Колодезь, вместе с потенциальным поселением для обслуживания нужд уже новой крепости.

Да и вечный двигатель экономики — торговлю — тоже не стоит определять в «родители» Ростову-папе.

Историческими центрами притяжения торговли в этом регионе были античный Танаис, ордынский Азак (Азов), генуэзская Тана, казачий Черкасск, петровский Таганрог — все мимо родимого Левбердона.

Граница с Турцией изменялась после каждой войны, но лишь в первой половине XVIII века она была утверждена у слияния Дона и Темерника, где ежегодно устраивались торжища между турками, татарами, русскими, казаками, персами, ногайцами, черкесами и пр. А дабы не шло царево мыто мимо казны, здесь же в 1749 году возникла Темерницкая таможня.

Но для градостроительного XVIII века она отнюдь не гарантировала оседлого поселения — таких таможен в пограничной степи было множество. Тем более что уже в 1776 году таможню перевели в Таганрог, где, собственно, и кипела торговля, оставив на 60 лет будущий «город-папу» прозябать в провинциальной глуши.

Именно у родины писателя Антона Чехова первоначально было куда больше шансов стать «папой», чем у Ростова. Приморский город Таганрог — клон Одессы на Азовском побережье, несостоявшаяся столица России, разбитая мечта Петра Великого. Та же греко-итало-тюрко-суржико-русская вербальная смесь для славянского уха. Та же нуворишская слабость к искусствам и показной роскоши. Тот же локомотив развития в виде мощной судоходной торговли во главе с греческими негоциантами, в начале XIX века составлявшими реальную конкуренцию Одессе. До такой степени, что разноязыкое хаджибейское купечество в один голос умоляло губернатора Новороссии Людовика-Александра-Андрэ Ланжерона (само собой, одессита) сделать Азовское море внутренним, лишив его порты связи с внешним рынком. Генерал-губернатор Одессы герцог Эммануил Ришелье подал правительству докладную записку с ходатайством закрыть Азовское море для иностранцев, а крайний порт внешней торговли перенести в Феодосию.

Однако южнороссийское купечество показало, что и оно может кой-чего «отслюнявить» Северной Пальмире. Через порты Приазовья шли в Европу товары с Урала, Поволжья и из Великороссии — до украинских портов по вечному бездорожью везти их было слишком накладно.

В обеих просьбах русско-французским одесситам было отказано. Таганрог выстоял, продолжая угрожать хаджибейской монополии.

Надо заметить, что и местные космополитические пройдохи от торговли излишним патриотизмом не страдали, всячески оттирая от заморских товаров соседей-портовиков из новорожденного Ростова.

31 октября 1807 года Ростов, Нахичевань и Мариуполь были присоединены к ведомству Таганрогского градоначальства по части полиции, торговли и навигации, что перевело их в статус уездных городков, лишив даже намека на самостоятельность. К тому же в 1835 году гарнизон и имущество ставшей ненужной крепости св. Димитрия были переведены в Анапу, из-за чего отпала необходимость и в самом поселении у слияния Дона и Темерника.

После перевода всех присутственных мест, включая таможню, в Таганрог город на Дону был обречен на статус зарастающей паутиной уездной слободки, фактории для таганрогских купцов. В нем размещался лишь склад заморских товаров, свозимых сюда приморскими негоциантами. По выражению главы Статистического комитета Одессы, историка Аполлона Скальковского, Ростов являлся «отделением таганрогской биржи». До 1836 года так, собственно, и было. Ростов самостоятельных внешнеторговых операций не проводил, являясь, по существу, лишь перевалочной базой, через которую на каботажных судах по Дону шли к морю хлеб, сало, шерсть, льняное семя, уральские металлы, а уже через таганрогскую таможню переправлялись за границу. В начале века около тысячи кораблей ежегодно бросали якоря на таганрогском рейде.

Помимо субъективных были и объективные причины пренебрежения Ростовом: слишком уж мелким было русло Дона, и суда крупного водоизмещения просто не протискивались сквозь его узкие гирла. С мая по октябрь иностранные корабли приходили к устью Дона и становились на рейд, а тем временем купцы на баркасах и мелких судах сплавляли сюда свои товары. Заниматься расчисткой гирл было некому — слишком дорого для частного бизнеса и слишком много головной боли для государева Главного управления путей сообщения, так как тогда возникала необходимость содержать маяки, буксиры, лоцмейстеров, метеорологов, гидрографов, водную полицию и пр. Из-за этого, не зная состояния воды в канале, купеческие парусные суда нагружались под завязку и садились на мели целыми караванами.

Зато у Ростова был козырь, который только снился Таганрогу и Одессе: крепкий армянский капитал соседней Нахичевани-на-Дону, торговцы которой были переселены еще Екатериной II из Крыма в конце XVIII века и имели налаженные торговые связи по всей Евразии, от Португалии до Индокитая («когда родился армянин, еврей заплакал»). Этому капиталу было крайне тесно в степных границах, он просился в море. В Нахичевани, в отличие от Ростова, действовал собственный магистрат и различного рода еще екатерининские поблажки в виде переселенческих льгот, свободной торговли, земельных наделов и освобождения от службы в армии. Влияние армянского купечества, ради причисления к 1-й гильдии без предрассудков поменявшего традиционное окончание фамилий с «ян» на «ов» и «ев», в коммерческих и политических кругах было весьма значительным.

Ростово-нахичеванское купечество, мечтавшее о собственном «окне в Европу», наводнило жалобами канцелярию новороссийского губернатора, требуя восстановления таможни и права торговать с иноземцами. Подключили и «тяжелую артиллерию» — атаман Матвей Платов «в видах поддержания торговли и промыслов» бил челом императору, прося оказать помощь обнищавшему казачеству.

В конце концов новый губернатор граф Михаил Воронцов послал на Дон своего полпреда — ученого-финансиста Юлия Гагенмейстера, будущего министра финансов России, чтобы тот на месте разобрался с нуждами купцов и казаков.

Юлий Андреевич обстоятельно изучил ситуацию и после обильных возлияний с «барашком в бумажке» подал графу обстоятельный доклад о положении дел в регионе, о «торговом характере» местных жителей.

Историк Григорий Чалхушьян считает, что «Нахичевань и Таганрог стояли тогда неизмеримо выше Ростова, но первый город — чисто армянский, с армянскими судами, с автономным управлением, второй — чисто греческий город с греческим магистратом». Поэтому в Санкт-Петербурге и сделали выбор в пользу «русского» Ростова, который тот же Аполлон Скальковский называл «бурлацким», а газета «Русская мысль» — «мужицким городом в сплошном море казачества и греческого и армянского населения». А стало быть — верноподданническим.

В итоге 12 марта 1836 года таможенная застава вернулась на старое место, а местное купечество, сконструировав затейливый кукиш таганрожцам, образовало в Ростове Донское торговое общество, колокольным звоном встретив первое иностранное судно у слияния Дона с Темерником.

Результат не замедлил сказаться. Уже в 1845 году через Ростовскую таможню было оформлено товаров на общую сумму 3,288 миллиона рублей, тогда как через таганрогскую — всего на 2,271 миллиона рублей. До ростовских пристаней товары везти было просто ближе.

В течение первых 10 лет экспортные операции Ростова увеличились десятикратно, превзойдя Таганрог. А к концу 1859 года город отметил прирост торговли ровно в 30 раз. Вывоз хлеба увеличился в 100 раз, льна — в 60 раз. Если уральское железо ранее везли по реке до Таганрога или Керчи, где перегружали на большие пароходы, то теперь все отправляли из Ростова.

Развитию судоходства способствовало учреждение в 1865 году Гирлового комитета, который собирал по 1 рублю с каждой тысячи пудов груза для углубления судоходного канала и поддержания гирл в работоспособном состоянии. Собирая в год до 180 тысяч рублей, комитет обзавелся двумя 12-сильными землечерпалками, углублявшими гирла Переволоки, Каланча, Егурча и срезавшими перекаты, а также парой буксиров, которые снимали с мелей застрявшие суда, освобождая фарватер.

По данным Екатеринославского губернаторства, в навигацию 1836 года в Ростов пришло 262 судна и отправилось из порта 542, в 1850 году прибыло уже 2076, а отправилось 2462, в навигацию 1890 года через гирла прошли 8493 судна. Большинство из них были каботажными посудинами, что составило 50 % всего каботажа в Азовском море и вывело Ростов на первое место.

В 1900 году грузооборот порта составил 76,07 миллиона пудов, а в 1913 году — 213 миллионов пудов, выведя Ростов на второе место в империи (после Одессы). Из них до 100 миллионов пудов зерна уходило за границу.

К началу Первой мировой войны в Ростовском порту, где работало около 30 пароходств, ежегодно разгружалось более 300 отечественных и столько же иностранных пароходов, барж, парусников, а также бесчисленное количество мелких баркасов, барок, трамбаков, мокшан, белян и др. По своему грузообороту (400 миллионов рублей в год) он уже опережал все морские порты России — Петербург, Одессу, Херсон и Новороссийск, — став основными судоходными воротами страны. На начало 1914 года в Ростове работало 216 предприятий и фирм, делающих миллионные обороты. Многие из них создавались с большой долей иностранного капитала.

К 1850 году в городе открылись консульства Австро-Венгрии, Аргентины, Бразилии, Германии, Греции, Испании, Персии, Португалии, Турции, Франции, Швеции. Что только подтверждало заинтересованность иностранного бизнеса в новом торговом порту России.

А в 1870—1880-х годах, после отмены крепостного права, промышленного бума в регионе, прокладки железных дорог и развития целых новых отраслей экономики (металлургия, машиностроение, судостроение, угольная промышленность) в город на Дону потянулись десятки тысяч селян наниматься в рабочие.

В 1890-х годах на 100 тысяч населения Ростова приходилось до 25 тысяч пришлых сезонных рабочих из Орловской, Костромской, Владимирской губерний, которые в навигацию нанимались грузчиками в порту, где работы всегда хватало. Платили им поденно — в сезон до 75 копеек, а после окончания навигации — не более 20 копеек в день. Были среди них плотники, штукатуры, землекопы, кровельщики, все имущество которых составлял мешок за плечами. Но отсутствие системы среднего профессионального образования в России не позволяло этой массе людей рассчитывать на более-менее квалифицированный труд в городе.

Если численность населения Ростова с 1863 по 1885 год выросла в 3,3 раза (с 24 до 80 тысяч душ), то к началу XX века оно выросло еще наполовину. При этом 63 % населения были грамотными.

К 1916 году количество занятых в промышленном производстве рабочих приблизилось к 160 тысячам (4,9 % от всех работающих на Дону). Среднегодовой темп прироста составлял около 10 %, опережая общероссийский примерно на 1–1,5 %.

В донской столице были представительства десятков ведущих отечественных и мировых банков, при этом большая часть местной промышленности находилась в руках иностранного бизнеса — французского, английского, бельгийского, германского.

Иными словами, уже в начале XX века Ростов из заштатного уездного городишки с домами под камышовыми крышами превратился в процветающий полис, не только купеческий, но и промышленный, где крепки были позиции как торгового, так и финансового капитала. А стало быть, он стал привлекательным местом для появления здесь устойчивых преступных сообществ, готовых найти этому капиталу собственное применение.

До Великой реформы городское население активно пополнялось беглыми крепостными. По данным историков, ежегодно от помещиков сбегало более 200 тысяч крестьян. По многовековой укоренившейся привычке многие бежали на Дон, откуда, как известно, «выдачи не было». Прятаться в казачьих станицах и иногородних слободках было негде — все друг друга знали; в городе же, даже небольшом, затеряться гораздо легче. Здесь они оседали и кое-как обустраивались, а поскольку жить на что-то надо было, мелкие преступления и милостыня порой становились единственным источником существования. Кстати, те редкие фальшивомонетчики и мошенники, которые тогда действовали в Ростове, занимались «выправлением» необходимых для беглых и бродяг документов — «темного глаза» (фальшивого паспорта). Нищенство в империи было запрещено и, по Уложению о наказаниях уголовных и исправительных императора Николая I, наказывалось заключением в работный дом сроком до двух лет. А что касается так называемого ленивого нищенства — здоровых людей, не желающих трудиться, и калек, то их предполагалось помещать в богадельни. Поэтому без «темного глаза» честным бродягам никак было не обойтись.

Если до середины XIX века их число было сравнительно невелико, так как большому количеству свободной рабочей силы в крепостнической стране просто неоткуда было взяться, то после реформы 1861 года и массового обнищания освобожденных безземельных хлеборобов маленький ручеек наемных сельских батраков превратился в бурную реку — основу будущего пролетариата. Оставшиеся без средств к существованию в деревнях крестьяне искали пропитания в более богатых городах, где занимались отхожим промыслом. В зимний сезон нанимались на мелкие подработки, по весне возвращались к привычному сельскому труду в качестве батраков, а затем окончательно перебирались в город, зачастую уже с семьями.

В городах же спасались от слишком часто повторяющихся неурожаев.

По данным исследователя проблем голода в России профессора Василия Лешкова, в Средние века на каждое столетие по причине постоянных войн, засухи, избытка дождей, ранних морозов, «прузи» (саранчи) и т. д. приходилось по 8 неурожаев, которые повторялись через каждые 13 лет, зачастую вызывая голодный мор. В XVIII столетии зафиксировано уже 34 неурожая, а в течение XIX столетия только до 1854 года — 35. Российские власти признавали, что недород повторяется уже через каждые 6–7 лет, продолжаясь по два года кряду. Во второй половине XIX века 8–9 раз голодало Поволжье и Новороссия, недород охватывал до 29 губерний. А Первая русская революция вообще открыла череду голодных лет (1905–1908 и 1911 годы), от которых сильнее всего пострадали восточные, центральные губернии и та же Новороссия.

В 1892 году императору Александру III докладывали, что от голода погибло от 500 тысяч до 1 миллиона душ.

В 1901 году уже Николаю II доносили: «В зиму 1900–1901 гг. голодало 42 миллиона человек, умерло же из них 2 миллиона 813 тысяч православных душ».

В 1911 году премьеру Петру Столыпину рапортовали: «Голодало 32 миллиона, потери 1 миллион 613 тысяч человек».

Многие выжившие, обнищавшие и зачастую опустившиеся люди подавались в города, на теплый юг, где рассчитывали найти если не твердый заработок, то хотя бы пропитание. В степях было изобилие дичи, в Дону — рыбы, в Ростове в сезон — работы хоть отбавляй.

Для справки: в 1890 году индюки на ростовских базарах стоили 1,8–2,6 рубля за пару, индейки — 1,6–2,2 рубля, гуси — 1,3–1,5 рубля, утки — 60–80 копеек, куры — 60–70 копеек. Одна телячья голова обходилась в 25–30 копеек, четыре воловьи ноги для холодца — в 70–80 копеек.

Белугу в те времена продавали по 13–14 копеек за штуку, севрюгу — по 18–22 копейки, осетрину — по 25–30 копеек. Фунт свежего масла стоил 30–35 копеек, творога — 8—12 копеек, свиного сала — 18–20 копеек, мера картофеля — 40–50 копеек и большой кувшин молока — 10 копеек. Поэтому прокормиться в Ростове вполне могли даже те, кто кантюжил (нищенствовал) и гопал (жил на улице, откуда и возникло название будущих гопников).

К числу переселенцев в город в начале XX века добавлялись евреи — многочисленные беженцы от погромов и межнациональной резни на Кавказе (в 1907 году в Ростове появилась масса беженцев из Баку). Тогда же в братскую Нахичевань прибыли тысячи армянских беженцев из Турции, где они подвергались гонениям. На Дону они составили мощную прослойку нищенствующей братии, зато убереглись от массового геноцида младотурков десятилетие спустя.

Впрочем, не всегда «прирастание» Ростова переселенцами происходило безобидно и по доброй воле. В силу цикличности развития экономики в период очередного кризиса промышленное производство вынуждено было сокращать объемы и избавляться от лишних рабочих рук. И когда привычные к сезонному найму крестьяне из близлежащих губерний приходили в город в поисках зимней работы, они натыкались на закрытые конторы и отказ в трудоустройстве. Поиски заработка затягивались, привезенные с собой деньги проедались или прогуливались в кабаках в компании стерегущих добычу местных мошенников. Тогда разоренные несостоявшиеся пролетарии вынуждены были или христарадничать, или сами выходить с кистенем на большую дорогу, пополняя армию ростовских мазуриков и расселяясь диким образом в ближайших слободках.

Селились в окрестностях Ростова в землянках, шалашах, крытых камышом мазанках, стихийно возникавших слободках и хуторках. Полицейским чинам до них дела не было — слободки располагались вне их участков, а случайные путники обходили их стороной от греха подальше.

Кроме того, на три ежегодных ярмарки приезжали 35–40 тысяч человек. И отнюдь не всегда коммерческого сословия — многие были «мазурского звания» и прибывали пощипать золотого тельца.

В июле 1858 года глава тайной полиции Екатеринославской губернии корпуса жандармов генерал-майор Михаил Рындин 2-й рапортовал: «Вместе с тем, г. Ростов вмещает в себя притон бродяг и разных мошенников, в том числе делателей фальшивых кредитных билетов и звонкой монеты, в остроге же постоянно бывает 400 разных преступников».

Эти выводы генерал делал по годовым тюремным отчетам, согласно которым годом ранее через ростовский острог прошло 1614 преступников, из которых к каторге в Сибирь были осуждены 211 человек. При этом на втором месте по уровню преступности в Екатеринославской губернии был Александровск (ныне Запорожье, места «махновские»), откуда на каторгу за год были высланы лишь 49 человек.

И хотя затемнить христианскую душу (убить) в традиционно разбойном Донском краю особых проблем не составляло, все же подавляющее большинство острожников содержалось за более или менее мелкие кражи, мошенничество, просрочку паспортов, бродяжничество и попрошайничество.

Для сравнения, в 1853 году на полумиллионное население Санкт-Петербурга приходилось всего 5 убийств, 6 грабежей и 1260 краж и мошенничеств.

В 1873 году полицмейстер Ростова Семен Сербинов докладывал городскому голове Петру Максимову: «…обширная торговля, громадный отпуск хлеба за границу привлекают в Ростов множество рабочих, занимающихся исключительно на берегу ссыпкою и просушкою хлеба, через что образовался неизвестный почти нигде в России, за исключением Петербурга и Одессы, класс пролетариата, живущего ежедневными заработками на мойках, сушке и пр. Колебание цен на хлеб, уменьшение отпуска хлеба за границу отражаются на наших рабочих точно так же, как в больших городах Западной Европы, и производят кризис, вследствие чего десятки тысяч рабочих остаются без работы и куска хлеба, как это было, например, в 1872 году, когда с проведением Воронежской железной дороги рабочие, привлеченные слухами о хороших заработках, пришли громадными массами, а отпуск хлеба уменьшился, и множество из них осталось без всяких средств к существованию. Подобные массы голодных, оборванных рабочих не могут не внушить справедливого опасения за благосостояние граждан, а в нынешнее бедственное время еще больше внушают опасения при тех ничтожных средствах, которыми располагает Ростовская полиция для предупреждения, преследования и открытия преступления… Пьянство поголовное, повальное, самые буйные, грязные сцены разврата, ссоры — таковы характеристические черты пришлого населения, не знающего друг друга».

Данные о пьянстве явно не взяты с потолка. В городе работало несколько спиртоочистительных заводов и казенные винные склады, масса частных ренсковых погребов и виноторговен. 236 трактиров и множество более приличных кафе и рестораций (всего около 400 питейных заведений), которые в 1890 году принесли 70,8 тысячи рублей прибыли. Тогда четверть ведра вина местного завода Ивана Трифонова стоила 1 рубль 25 копеек, бутылка — 30 копеек, полбутылки — 15 копеек.

Особенно густо кабацкая сеть опоясывала пролетарское Затемерницкое поселение, где, не без поддержки зеленого змия, частенько начинались бунты, смуты и стачки с баррикадами.

Не случайно путешествующий по югу России столичный писатель и этнограф Евгений Марков, побывавший в Ростове в середине 80-х годов XIX века (отец будущего известного думца-черносотенца Николая Маркова-второго, также часто бывавшего в городе на Дону), в своих «Очерках Кавказа», опубликованных в 1887 году, главу, посвященную Ростову-на-Дону, назвал «Кабак-город».

В 1904 году на страницах газеты «Донская речь» можно было прочитать: «Ростов пьет сногсшибательно и, главным образом, казенное столовое вино. В месяц мы выпиваем до 12 тысяч ведер вина… На сие дело мы тратим 8 тысяч рублей в день, 240 тысяч рублей в месяц и 3 миллиона рублей в год». В 1913 году уже газета «Приазовский край» ужасалась: «Мы выпиваем в день до тысячи (тысячи!) ведер „монополии“… В октябре 1913 года жителями Ростова выпито 31 983 ведра водки…» Это по 8 литров чистого алкоголя на человека, включая грудных и немощных.

Неправильно, конечно, было бы списывать криминализацию молодого Ростова на повышенную восприимчивость к зеленому змию, но даже грошовый пропой требует этого самого гроша. А его можно либо заработать, либо похристарадничать, либо украсть или отобрать. Благо, в жирном торговом Ростове было у кого.

Понизовая вольница

Разбойный ген жителям бескрайнего Донского края не был занесен инопланетянами. Он впитан исторически людьми, не знавшими крепостного состояния, но познавшими реальную цену земли и воли. Сюда испокон веку бежали «из России» и Степи от неправд и притеснений, дабы обрести желанную свободу и вольную жизнь, за которую, однако, обязательно придется драться и бадьями лить кровь. Свою и чужую. «Казаковать» на Дону могли только люди, ни в грош не ценящие ни свою шкуру, ни тем более вражескую. Иначе невозможно выжить в краю, где казачьим обычаем запрещено пахать землю и даже надевать ярмо на коня (иначе сам уподобишься рабу-крепостному и боевого скакуна оскорбишь). А следовательно, и хлеб насущный необходимо добывать только «с боя». Государи московские, заинтересованные в военной поддержке Войска Донского, ежегодно присылали казакам «за цареву службу» главным образом боеприпасы и снаряжение: порох, свинец, селитру, железо, сукна. Хлеба же кот наплакал: от 200 до 500 тонн, чего катастрофически не хватало постоянно растущему казачеству.

Поэтому и приходилось по весне отправляться в «походы за зипунами». В основном «к басурманам», но порой и поближе — на родные украины. Не помирать же с голоду «степным рыцарям», эти самые украины защищающим. Не устаревал древний клич волжских разбойников-ушкуйников «Сарынь на кичку!»: нищая сарынь — бурлаки и гребцы — должна была уйти на нос-кичку, пока ушкуйники не разберутся с владельцем судна. И звучал он теперь как в походах против врагов России, так и во время грабежей ее же жителей и купцов. И не потому, что на Дону жили сплошь прирожденные маньяки-убийцы и разбойники, — просто иных средств к существованию, кроме военной добычи или грабежа, в Диком поле не было. Этим они ничуть не отличались от своих европейских современников — испанских конкистадоров, итальянских кондотьеров, германских ландскнехтов, голландских гезов, английских пиратов. Такова философия тогдашних веков — умри ты сегодня, а я завтра.

Атаманы-головщики ежегодно водили отряды в поход, и в случае удачного ясыря-добычи Дон вполне сносно доживал до следующей весны и даже мог торговать с соседями. В случае неудачи — голодал, питался донской рыбой и подножным кормом. И почти ежегодно сам выдерживал набеги «басурман» на свои укрепленные городки, так же рискуя и жизнью, и теми нехитрыми «зипунами», которые удалось раздобыть в походах.

Выживали здесь только сильнейшие, способные зубами выгрызть право на жизнь и раздобыть средства для ее продолжения. Оттого и ценились в первую очередь не образованность, вера и богатство, которое легче легкого потерять, а выучка, отвага и стойкость в испытаниях. В чести были настоящие «псы войны» — гулевщики, не теряющие сознания при виде крови и ради уменьшения риска не останавливающиеся даже перед тем, чтобы предать сабле всех, кто мешает походу — пленных и заложников-аманатов, невзирая на их пол и возраст. Своя жизнь и жизнь товарищей куда дороже. Иначе до «дувана» (дележа добычи) дело так и не дойдет.

Отсюда и крутость нравов на Дону. Хоть жизнь собачья, да доля казачья. Разбойный ген щедро обвил донскую ДНК в кровавые годы Смуты, мятежей Стеньки Разина, Кондрашки Булавина, Емельки Пугачева. Когда были максимально «отпущены тормоза» загадочной русской души и повальные грабежи и убийства стали повседневным и обыденным делом для жителей Дона. Участие в бесчисленных войнах, набегах и облавах также гуманизма не добавляло.

В известной истории о введении новой печати Войска Донского с голым казаком на бочке ее прототип — безвестный «степной рыцарь», ответил приехавшему в Черкасск царю Петру I на вопрос, почему же тот, пропив всю одежду до исподнего, не пропил еще и свою саблю: «Сабельку я не пропью ни за что, она — кормилица». Сабелька кормила казака и тогда, когда государева казна кормить его не хотела или была не в состоянии.

Иными словами, жители донских степей, как принято считать в традиционной историографии, далеко не всегда занимались только тем, что «охраняли границы Российского государства». При необходимости они сами без всяких предрассудков выходили с оружием на большую дорогу и могли запросто ограбить и «посадить в воду» простых путников, торговцев, а то и иноземных послов. Недаром еще Иван Грозный слал строгие распоряжения атаманам в Черкасский городок, дабы те «накрепко охраняли» турецких послов и проводили их «с честью».

Грозный царь знал, о чем писал. На вольном Дону запросто могли «обесчестить» не только иностранных, но и царевых посланников, коли те окажут недостаточное почтение атаманам-молодцам и братам-казакам. «Царствуй, белый царь, в кременной Москве, а мы, казаки, на Тихом Дону».

Так что разбойные гены на берегах Дона веками переплетались, мутировали, пребывали в анабиозе, в ожидании благоприятных условий для вочеловечивания в целые сообщества.



Поделиться книгой:

На главную
Назад