Нечисть (первоначальный вариант)

Из-за горы показалась толпа горожан, идущих по шпалам с преогромными мешками на плечах. Свежий ветерок раздувал паруса их просторных заморских трусов, загибал длинные, как утиные клювы, козырьки кепок. Швыряя по сторонам окурки и пустые бутылки, пересыпая городскую речь болотной тарабарщиной брани и поросячьим повизгиванием, горожане остановились на каменном мосту, под которым пробегала к морю таежная речка.

Старик, едва увидев толпу, сорвался с лавки, высморкался в кулак и побежал к насыпи, издали кланяясь в пояс. Пес печально посмотрел ему вслед, вздохнул и, по-волчьи опустив голову на мощной шее, засеменил к лесу. А старик на железнодорожном полотне уже пел песни, декламировал стихи и сыпал шутками, приветствуя гостей. Туристы сдержанно хихикали, наливали ему зелья в кружку, старик совал в нее пальцы, брызгал на все стороны света, бормотал несусветную тарабарщину, какой и на болотах не слыхивали, всовывал в кружку преогромный нос и наконец сладострастно выцеживал пойло, крякал и выкрикивал: «Одну пьем, другой запивам, между кружек не закусывам!» С каждой новой добавкой он оживал и вдохновлялся, шел по шпалам вприсядь и с притопом, весело выкрикивал: «Не в складушки, не в ладушки… Полна гузка огурцов…»

Мужик, тот, что проверял сети, приоткрыл дверь своего дома, чуть высунулся с рыбьим хвостом в зубах и через щель в заборе рассматривал толпу настороженными глазами.

Ведмениха вышла на крыльцо. Щеки ее пылали, глаза были мокры от слез. Она заламывала руки и прикладывала к лицу мокрые от слез ладони.

— Позор нашему полустанку! — простонала она в отчаянии, и вдруг глаза ее лукаво блеснули. Она кивнула мне по-свойски и язвительно прошипела: — Что со старого взять, он с водяной нечистью водится, оттого и пьет без меры, закусывает бормышем и тухлой нерпой… Здесь все такие! Да разве ж это люди? — заголосила она, заламывая руки, и снова заговорщицки зашептала: Старушка-то наша, праведница… вовсе и не старушка — зря вы ей помогаете. Девка она, только прикидывается старой… С водяным балует и с молодым туристом прошлый год жила, говорила, что квартирант. Ей только попадись завлечет, защекочет. Муж утонул, племянник — следом, и все концы в воду…

Я молчал бы и дольше, твердя про себя и заучивая наизусть человеческие правила, слышанные от бабушки. Всяких бредней о море, искони приводящем в бешенство нечисть, я был наслышан. От новой сплетни на меня напала жуткая зевота, и, утирая выступившие слезы, я вынужден был возразить, растянув до ушей губы:

— Какая же нечисть может быть в море, если оно — святое?

Ведмениха уставилась на меня, лупая удивленными глазами, и затряслась от беззвучного смеха.

— Да ты присмотрись, кто воду-то из моря пьет! Никто. Лесник пойманную рыбу и ту в речной воде моет… Домовой лед из пещер таскает и топит на печи. — Она снова затряслась от смеха, но впалый рот ее искривился и из глаз покатились слезы. — О, как я не права! Один человек в этом проклятом месте все же есть! — всхлипнула, указывая глазами на идущего по шпалам. — Он мой кумир!

По насыпи вдоль берега шел хромой мужичок с костылем в руке. Правая половина его тела была парализована, одна рука болталась как пустой рукав. При каждом шаге он сгибался чуть не до земли, вполголоса пел какую-то старую песню, от которой всей нечисти должно быть тошнехонько, и задумчиво поглядывал на морскую синь. Невидящими глазами он повел по толпе туристов, глянул как бы сквозь лысого старика, дававшего неплановый концерт, и прошел мимо, щурясь солнцу, вдыхая грудью свежий ветерок. За ним по пятам неотступно следовал уродливый пес. Ведмениха так искренно вытирала слезы, с таким умилением и любовью смотрела вслед увечному, что я устыдился своих необоснованных подозрений: ах, какая женщина, живет в благом месте и по простоте своей не понимает этого. Я тайком вздохнул: «Не мне, болотному ублюдку, чета!» — смущенно отвел глаза от ее груди, колыхавшейся под майкой, и предложил:

— Не поколоть ли вам дров?

Покатилось на закат солнце, тихое море томно пламенело в его лучах. Прозрачная волна набегала на берег, напевая свою древнюю песню: «Баю-баюшки-баю!» Туристы ушли в березняк и развели костры. Сидя на рубленой верхушке черного столба, устало каркала ворона. Старик, отвалившись от недопитой фляги, как раздувшийся клещ от жертвы, лежал возле насыпи, вполне довольный прожитым днем, храпел и подергивал бледнеющим носом.

Вскоре и вовсе стемнело. Я вышел на берег, лег на теплый песок. Всей нечисти на радость, всходила полная луна. Светлая дорожка потянулась к ней по воде. На ее черной, блестящей глади плескалась и фыркала нерпа, приближаясь к берегу. Я затаился, не сводя с нее глаз, и вскоре стал различать почти человеческую голову. Возле самых камней, отшлифованных прибоем, то, что я принял за нерпу, поднялось на ноги в полный рост и оказалось женщиной, ростом и фигурой похожей на знакомую старушку. Она прошла мимо меня, осторожно шлепая босыми ногами по камням и отжимая длинные волосы. От нее припахивало табаком и водкой.

«Туристка!» — подумал я, удобней вытягиваясь на песке, глядя на мерцающие звезды.

Пловчиха стала осторожно подниматься по насыпи. Из-за куста выскочил пес с поджатым к самой челюсти хвостом, порычал с опасливым поскуливанием и убежал за насыпь, в деревню.

Поплелся и я к дому. На моем крыльце сидел куцый пес, смотрел на меня преданными собачьими глазами и предлагал послужить. Я брезгливо взглянул на него, будто в насмешку созданного похожим на благородного волка, вспомнил его хозяина-старика. Известное дело, у собаки нет своей души — в ней отголосок души хозяйской. Я обвел пальцем вокруг своей шеи, делая жест, от которого вся нечисть с ее холуями приходит в неистовство. Пес вильнул куцым хвостом и ничего не понял. Я взял замшелый сухарь, найденный днем за печкой, отломил половину и бросил на землю. Пес мигом сгрыз его и по-свойски разлегся на крыльце.

Кот лежал на том же месте и в той же позе, в какой находился перед моим уходом. Я зажег керосиновую лампу. На столе осела пыль, и на ней видны были следы его лап. Кот потянулся, зевнул, спрыгнул с кровати и промурлыкал: «В кринке должно что-то и остаться!»

Я метнул на него рассерженный взгляд и понял, что даже в удавке кот будет клясться, будто на стол не лазил и кринку не нюхал. Я вздохнул, налил ему молока в жестяную банку, себе — в стакан. Меня разморило и потянуло на сон. Я поставил недопитый стакан повыше, туда, где кот не мог его достать, и лег на койку, на которой когда-то, под этим же одеялом, слушал бабушкины сказки.

Ветер постукивал прогнившей кровлей, шелестел ветвями рябины под окном. За печкой скреблись мыши, снова запел кот, отвлекая от светлых мыслей.

Кот был бесполезный, как крапива у крыльца, но зачем-то же баба Марфа держала и кормила этого кота — значит, и мне так надо! С тем я и уснул, а снилась мне светлая вода и волки с собачьими глазами, просящие пропитания. Вот что значит жизнь человеческая: на болотах если приснится сухой кол или замшелый пень посреди топи — и тому рад.

Рассвет был тих и ясен. На рябине за окном скакала пичужка, подергивала хвостом и весело чирикала. Я потянулся, встал под иконкой, желая, как бабуля, наложить на себя крестное знамение с утра, но, едва коснулся щепотью лба, меня опять будто дубиной по голове огрели. Я даже не выругался. Растирая пухнущую шишку, поплелся к речке умываться. Пес вскочил с крыльца, вильнул куцым хвостом и ткнул носом в дырявую миску, намекая, что пора заплатить за службу.

— Мы так не договаривались! — зевнул я, потянулся и увидел на берегу старушку, рвущую голыми руками жгучую крапиву во вздувшийся куль. Глаза ее светились ясностью приморского утра.

Ночным мороком вспомнилась вчерашняя девка, выходящая из воды: сон или явь? Я присматривался к старушке и удивлялся себе: отчего это показалось, что ночная нерпа похожа на нее?

— Бабуля, закурить не найдется? — спросил я вместо приветствия и по удивленным глазам ее понял, что отродясь дурью и зельем она не баловалась, а на болотах не была. Еще радостней стало на душе. Я поводил своим длинным носом из стороны в сторону, разглядывая синь неба над падью, и пробормотал, оправдываясь: — В смысле не курево, а спички… Печку разжечь нечем.

Предвкушая, как выпью почти полный стакан молока с желтым слоем всплывших за ночь сливок, я поплескал водой в лицо. Речка пахла прогорклой прошлогодней листвой, сырой землей и рыбой. Я вернулся в дом, взглянул на стакан и оторопел: он был ополовинен. Захотелось треснуть себя по лбу еще раз, чтобы вспомнить, когда я приложился к нему. Но в памяти был только черный провал ночи.

Смутное подозрение заставило меня взглянуть на кота. Я поднял на свет ополовиненный стакан и увидел прилипшие к стеклу шерстинки. Вот как! Кот прижал уши, смиренно ожидая пинка под зад. Тронутый этой покорностью, я его просто вышвырнул за порог. Бросив псу обещанную половинку сухаря, напившись молока, я сел на крыльцо и занялся главным человеческим делом — стал думать о том, как дальше жить: копать огород, ловить рыбу и промышлять зверя, собирать грибы и ягоды… «Желаешь жить по-людски — корми себя сам» — таков закон, нечистью неприемлемый.

Для начала я обшарил весь дом, судя по всему, не раз до меня обысканный. Но я помнил кое-какие тайники и нашел старенькое отцовское ружье с запасом позеленевших патронов, удочку и топор. Лопата валялась рядом с крыльцом. Все, что нужно для жизни, было.

Я поправил мушки на удочке и отправился на рыбалку к морю. Кот тут же сообразил, как прекрасно может начаться день, если он пойдет за мной, и скачками спустился с горы, на которую начал было взбираться, присматривая птичьи гнезда и мышиные свадьбы.

Лысый старик сидел у крыльца своего дома и икал, содрогаясь всем телом. У ног его стояло ведро, больше чем на половину наполненное зловонным спиртом. Кот брезгливо пошевелил усами, попятился и обошел пьяного стороной. Старик поднял болтающуюся голову, посмотрел на меня мутным взглядом больных глаз и спросил:

— Выпить хочешь?

— Нет! — ответил я.

— Хорошо тебе, — опять икнул старик, мотнувшись из стороны в сторону. А мне вон сколько дали туристы… Не кончается, — всхлипнул со слезой.

— Вылей, — посоветовал я.

— Не могу! — старик уронил голову на грудь и заплакал.

— Тогда пригласи гостей — помогут!

— Ага! — старик посмотрел на меня подозрительными глазами, стряхнул слезу и ухмыльнулся. — Еще чего…

Я шагнул было мимо него.

— Рыбы мне принеси. Исть охота! — он снова уронил голову на грудь, содрогаясь от икоты.

Из-за забора, буйно заросшего крапивой, высунулась шустрая старушка.

— Все одно пропьет! — вскрикнула, размахивая узким, сточенным, как нарождающийся месяц, серпом. — Снесет туристам и обменяет на водку.

Старик дернул головой, хотел что-то ответить, но сил не хватило, и он закашлялся, пуская пузыри из красного распухшего носа.

На крыльце другой избушки стояла Ведмениха и делала мне какие-то таинственные знаки. Я пожал плечами и подошел к калитке, прислонив к забору удилище. Она настороженно оглянулась. Глядя на ее озабоченное лицо, я тоже посмотрел по сторонам. Лесник, согнувшись вдвое и оттопырив зад, наблюдал за нами через щель в заборе. Старушка, затаившись в крапиве, постреливала оттуда любопытными глазками. Пьяный старик приподнял голову — одна бровь его задралась чуть не до макушки. Поблескивающий глаз зорко следил за мной. И только Хромой, прислонившись плечом к забору, одной рукой колол дрова. Пот тек по его загорелому телу, и не было ему дела ни до кого и ни до чего, кроме тех чурок, которые он стаскал в кучу.

Ведмениха, увидев на моем лице восхищение больным человеком, наполненным жизненной силой, всхлипнула:

— Случился удар, врачи говорили, и полгода не проживет… А вот ведь восьмой годик пошел.

Непонятно было, осуждает она врачей за ошибку или радуется живучести человека. Из-за ее спины выскочил разъяренный урод пес. Бросился на меня с неистовой злобой и лаем, норовя прокусить сапог. Я даже растерялся на миг от его ненависти к себе — ведь хозяйка была со мной так ласкова. Но сапоги мне было жаль, и я ловко пнул пса в его свиное рыло. Он с визгом отлетел в сторону, а Ведмениха с холодеющими глазами, уже без следа недавних слез, покачала головой:

— Это не метод в обращении с животными! — за губами блеснул отчищенный до кинжального блеска клык, а во взгляде мимолетно вспыхнула такая ненависть, что я невольно опустил глаза на полные ее ноги, высматривая, не мелькнет ли в полах домашнего халата ведьмачий хвост.

Разговор не получился, и я пошел дальше своим путем. Пес, захлебываясь от бешенства, носился вокруг, пытаясь прокусить сапоги. Я взглянул на осатаневшего пса, обвел пальцем вокруг своей шеи и ткнул им в небо. В собачьих глазах мелькнул ужас. Урод упал на спину и, визжа, начал извиваться в корчах. Ведмениха, не понимая, отчего с собакой случился припадок, сверкнула на меня глазами, запустила башмаком в кота, склонилась над псом и стала делать ему искусственное дыхание, прикладываясь губами к слюнявой собачьей морде.

Я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь из нечисти проявлял такую заботу по отношению к своему холую, и снова устыдился, что плохо подумал об этой женщине. Может быть, она даже не догадывается, что за пес живет в ее доме. Хотя как-то все это странно. Предупредить же ее, не выдав своих связей с болотом, я не мог. Не мог пока.

Я шел к морю, удивляясь странностям деревни. Пьяные туристы мирно спали в палатках на мысу. Куцый пес лежал уже возле их кострища, подрабатывая и тут охраной. Увидев нас с котом, он вильнул обрубком хвоста и незлобно гавкнул: извините, мол, не я плох — жизнь такая!

Я сел на камни берега. Дул южный ветер, доносящий запахи городского смрада. Небо в той стороне было серым. Раздраженно била в скалы волна, поднимая со дна муть и мелких рачков, которыми лакомилась рыба, жируя на морских кормах. Воронье с верхушек деревьев поглядывало, что бы украсть у туристов, и хрипло возмущалось скудостью закуски при достатке выпивки.

Я забросил удочку в набегающую волну и вскоре вытащил серебристого хариуса. Кот при этом издал такой вопль, что я из сострадания чуть не отдал ему первый улов и не испортил этим всю рыбалку. Но вторая рыбка была увесистей первой. Кот успокоился и пока неторопливо расправлялся с ней, я наловил еще с полдесятка хариусов.

Море щедро кормило нас. Я уже не ждал очередной поклевки — забрасывал леску и тянул ее обратно. Подрагивало удилище, из волны блестящей пружиной выскакивала очередная рыбешка. Кот уже только прокусывал ей голову, и, едва рыба переставала биться, он бросал ее, ожидая следующую.

Вдруг клев прекратился, будто к берегу подплыла нерпа. И правда, раз и другой что-то булькнуло и плеснуло в набегавшей волне. Леску тяжело потянуло. Я напрягся, удилище изогнулось дугой. На поверхности волны мелькнули босые пятки, кругленькая моложавая попка, удочка распрямилась, со свистом выдергивая какую-то странную обвисшую водоросль или тряпку.

Я снял с крючка выловленный предмет. Судя по всему, это были плавки мне малы, коту велики и как бы ни к чему. Причем была эта странная одежка так узка, что состояла из двух скрепленных шнурков. Повертев их в руках, я повесил чудную добычу на сучок сосны. Мы с котом спрятали улов в траве, прикрыли его ветками от ворон и пошли в другое место, где рыба не была пугана туристами и нерпами.

Через полчаса можно было возвращаться и готовить обед. Я смотал удочку, вернулся по камням к прежнему месту и увидел вдруг, что шустрая деревенская старушка украдкой сняла с сучка выловленные мной плавки и, озираясь, пустилась наутек в сторону деревни. Я присел, выбирая из травы припрятанный улов, посмотрел на юг, туда, где далеко за хмарью и туманом смердил, пуская по ветру нечистоты, город. Я ничего не понимал. А волна все злей ударялась в скалы и клокотала: «Дай-дай-дай!» — распаляя в душе подозрительность и ярость. От этой хмари на горизонте, от волны с запахом болота, от своего непонимания я задрал голову и тихонько завыл. Кот мигом вскочил на дерево и вздыбил шерсть на загривке. Завизжал как от пинка и побежал в деревню куцый пес. Зашебаршили и закашляли в палатках туристы.

Я пожал плечами, подхватил удочку, взвалил на плечо мешок с уловом и отправился в деревню. Сложив улов в ржавое ведро, придавил сверху плоским камнем, чтобы не вводить в искушение собак и ворон, вошел в дом и растопил печку. А когда вернулся — ведро было наполовину опорожнено. Вокруг на песке остались следы чуней. Я пошел по следу и вскоре догнал старика, ползущего по тропе. Из карманов его торчали рыбьи хвосты.

— Дед, зачем ты взял мою рыбу? — спросил я терпеливо.

Старик икнул, ухватившись за кол забора, стал подниматься на ноги.

— С детства чужого не брал! — пробормотал с достоинством. — Честное баюкальское и мореходное слово!

— А это что? — вытащил я из его кармана рыбину.

— Где? — озадаченно насупился он. — Это? Сама припрыгала, когда я ходил к речке проверить…

Я повытаскивал из его карманов рыбу, оставив ему пару хвостов из человеколюбия, которому учила в малолетстве баба Марфа.

К вечеру переменился ветер, как это часто бывает на море, легко поменяв направление на противоположное. С гор задула хвойная прохлада. Визжала пила и стучал топор: Домовой по-деловому обустраивал свое хозяйство. Приглушенно выкрикивал непотребные слова пьяный старик. Неспешно чикала печатная машинка: Лесник что-то выстукивал одним пальцем. Звенел о рельс костыль Хромого. Ведмениха подметала сор возле своего дома и утешала уродливого пса, у которого от переживаний началась линька. Чудная старушка кормила кур, монотонно подзывая их, браня и лаская голосом.

«Баю-баюшки-баю!» — снова пела волна за насыпью. И казалось, что недавняя озлобленность была недолгим наваждением. Синело небо. Покачивали зелеными ветвями березы. Светло, спокойно и радостно было на душе, как никогда не бывает на болотах. И думалось: в таком месте, среди таких людей что не жить по-людски?

Вечерело. Из сумрака вышли два сутулых до горбатости туриста с тяжелыми мешками на опавших плечах, с тлеющими сигаретами во рту — по городской моде. Они выпучили глаза, как это принято на болотах при встречах нечисти, и молча ждали, когда с ними заговорят или поздороваются. Я сплюнул под ноги. Они тоже поплевались, похлюпали носами и пошли дальше, пропадая в сумерках.

Странного вида были эти горожане-туристы. Не хотелось так думать, не хотелось замечать, но очень уж бросалось в глаза их сходство с нечистью. На болотах издавна смаковались слухи о том, что когда-то люди все свои силы и всю свою веру вложили в железную дорогу. Сам же город, говорили, достраивали уже вкривь и вкось, потому что к тому времени, когда подвели к нему железную дорогу, стали пропадать там и вера, и надежда, и любовь. И теперь сикось-накось построенный город мстил потомкам строителей, застрявшим на брошенной за ненадобностью дороге, сбрасывая в святую воду нечистоты, пуская по ветру смрад своего дыхания.

Раздумывая о встреченных горожанах и городе, я вернулся в дом, хотел разжечь керосиновую лампу, но заметил свет на кладбище и вышел на крыльцо. Отблески костра плясали на кустарнике. «Не родственнички ли пришли на шабаш с болот?» Я схватил кочергу и перебрел речку. Туристы, те двое, сидели возле костра, разложенного между старых могил, пили ацетоновую отраву и закусывали консервированной тухлятиной, стряхивая на нее, как приправу, пепел сигарет, ухитряясь между питьем и жеванием наполнять себя табачным дымом. Костер слабел, жадно набрасываясь на недогоревшие ветви, лихорадочно вскидывая последние языки пламени. Туристы уже присматривались к кресту моей бабушки…

Шумела река, ветер шелестел листьями в кронах деревьев. Грудь мою стало распирать от гордости, что я, при своем носе, в отличие от этих пришлых, знаю, что костры на кладбище жечь нельзя. Наверное, это надо было объяснить, а при необходимости подкрепить свои слова беззлобными, но сильными ударами кочергой, ни в коем случае не переходя на крик и угрозы. Но я встал на камень, разинул рот и распустил по ветру свой поганый язык, все еще припахивающий болотом. Туристы все поняли, похватали мешки, затоптали угли и скрылись так быстро, что я еще некоторое время не мог остановиться на полуслове, давясь слюной и заглушая очередной оборот. Наконец я умолк, покашливая от недоговора. Из-за кола со звездой выскочил Лесник с записной книжкой и автоматическим пером в руке. Его настороженные глаза излучали восторженный фосфорический свет.

— За-за-замечательно! — отстучали его зубы металлом печатной машинки. Он громко высморкался, прокашлялся, похлопал пером по записной книжке. — А мог бы ты повторить с того самого места, — ткнул он носом в запись с таким видом, будто мог что-то различать во тьме, — «…в ухо, глаз, ноздрю и роги — перепендея болотного…»?

— В дых… — выплюнул я недосказанное слово, как застрявшую в зубах кость, и пробормотал, смутившись: — В детдоме научили.

В задумчивости я вернулся к урчащей во тьме речке, где в черных омутах молчаливо и неспешно хороводились рыбы, поднимающиеся на нерест. Невысказанная брань саднила язык. В кустах на деревенской стороне опять что-то засветилось. Я взмахнул кочергой как саблей и стал пробираться сквозь кустарник на свет, желая договорить подлым туристам все, что я о них думаю.

На берегу речки в зарослях березняка и ольховника стояла приземистая, покосившаяся банька. Тускло светилось оконце, принятое мной за костер. Я заглянул в него и увидел молодую обнаженную женщину. Капли воды еще блестели на ее розовой распаренной спине. Мокрые волосы липли к белым плечикам. Чуть нагнувшись вперед, она надевала на кругленький зад тот самый шнурок с резинкой, который я вытащил из воды на рыбалке. Я отпрянул во тьму, смутившись своего невольного подглядывания, услышал осторожный шелест за спиной и, боясь быть замеченным у оконца, шагнул за глухую стену бани в густо разросшийся здесь куст черемухи.

Хрустнула сухая ветка, из кустарника появился Лесник. В тот же миг из баньки с воплем выскочила мокрая старуха в долгополой рубахе, с коромыслом в руках. Наотмашь ударив им Лесника, она закричала:

— Чтоб ты окривел, подглядывальщик хренов!.. Ни житья, ни покоя от тебя. В уборную сходить не можем!..

— Я должен знать все! — ничуть не смутился Лесник, отстраняясь от вновь занесенного коромысла. — Я не какой-нибудь… подглядыватель, я соглядай! — Он гордо предъявил записную книжку, помахав ею у носа старушки.

Та, несвязно бормоча ругательства, ударила бы его еще раз, но Лесник ловко увернулся и пропал в кустах.

Не дожидаясь, когда буду замечен, я крадучись выполз из-за стены и стал выбираться на тропу к дому, уверенный, что застал старушку за ведьмачьими делами.

В моем доме горела оставленная лампа. Дурные от потемок мухи срывались с насиженных мест, бились головами в закопченное стекло и падали на стол в изнеможении. Свежий ночной ветер шевелил ставню. Строгий лик с почерневшей иконы зорко следил за всем, что делается в доме. Скреблись за печкой мыши. Посапывал сытый кот, судорожно подергивая во сне усами…

Кот разбудил меня на рассвете, с остервенением царапая дверь. Я схватил его за шкирку и пинком выпроводил на прогулку. Он вылетел как мяч и сшиб с ног проходившую мимо старушку.

Ночь, сырой кустарник, банька со светящимся окошечком, юная девица с лицом старушки — причудливые воспоминания и ночные видения промелькнули в голове. Я взглянул на старушку и, не поверив им, помог ей подняться на ноги. Ладонь ее была мозолиста, рука морщиниста и дрябла. Лучистые, но немолодые глаза смотрели на меня со страхом и удивлением. В них была ясность утра и застарелая усталость от жизни, чего никогда не бывает у нечисти, жадной до удовольствий и бытия.

— Ты так кота покалечишь и меня убьешь! — охнула она. — Марфа его баловала. — старушка опустила голову, попинала ногой какой-то камешек, желая что-то сказать и не решаясь.

Я распахнул дверь, приглашая в неприбранный после ночи дом. Она вошла, запрыгнула на сундук, постучала по нему пятками, обвела взглядом потолок и стены.

— Убрать бы надо! — вздохнула. — Скоро Марфе годовщина. Поминки справить положено. Какой ни есть народишко вокруг, а знал ее! Купи-ка вина, пряников, пшена. Буду жива — помогу кутьи наварить.

— Чего торопишься туда, куда не опоздаешь? — усмехнулся я, пристально заглянув в ее глаза.

— Устала! — с тоской сказала старушка. — Да вот внучку не на кого бросить, а то давно бы отошла с миром! — спрыгнув с сундука, она бесстрашно взглянула на образ.

— Где ж у меня деньги на такие покупки! — растерянно сказал я и развел руками.

— А Марфа на этот случай оставила! — старушка сунула сухонькую ладонь в щель между стеной и полом и извлекала скрученные трубкой и обернутые клеенкой деньги.

Утро было тихим. Не дул по пади ветер, не баюкала волна, как-то странно присмирели мухи в доме. Робко перекликались пташки, монотонно шумела речка под окнами. Настораживала эта тишина и тем, что не слышно было пилы и топора во дворе Домового. На его двери висел огромный замок, а сам он, как сказала старушка, уехал ночью в город подыскивать жену на место изгнанной.

Вот заскрипели ржавые навесы на двери уборной. Вчерашние туристы, изгнанные с кладбища, провели в ней ночь. Они хмуро оглядывались, грозно горбатились и раскуривали сигареты, принимая страшный вид для отпугивания возможных притеснителей. Вот они взвалили мешки на плечи, став похожими на колючих морских пауков — бормашей, и побрели к насыпи.

Едва я успел отчистить папашино ружье, ко мне пришел похмельный старик и, спросив вместо приветствия: «Есть ли выпить?» — уважительно покосился на двустволку.

— У меня тоже хороше ружжо было! — пожаловался, вздыхая. — Туристы украли за ведро водки. Теперя за туннелью заяц прохода не дает, потешатся надо мной…

Известное дело, нет в лесу зверя отважней и нахальней зайца: среди всех обитателей леса только он один, как человек, рискует не по надобности, а из озорства. Но сказанному я не поверил: или мозги у старика повредились после последнего ведра, или заяц был с такой заковыркой, что уже и не заяц вовсе, а самая обыкновенная нечисть в заячьем образе.

— Ты зайца-то стрели, неча ему изгаляться… — старик приосанился и взглянул на образ в углу с видом человека, терпеливо несущего по жизни свой крест.

Я зарядил ружье одним из позеленевших патронов, завернул в лопуховый лист пару печеных рыб и отправился на охоту. Старик шел рядом и все строил козни против хитрого зайца:

— Ты сперва спрячься. А я за туннелю выйду, будто просто так, с ним поперепираться. Тут ты из-за моей спины, тихим шагом крадучись, подойди и пальни… Пусть знат, как дразниться… Ишь какой пересмешник выискался!

— Будто он тебя там ждет? — недоверчиво поглядывал я на старика.

— Как ружжо украли, он всегда там сидит! К чему бы?

Мы прошлись по старым шпалам вдоль берега моря. Из-за поворота открылся портал тоннеля, обросший зеленью берез. Был он выложен из серого камня умелыми человеческими руками и с таким искусством, что казался нерукотворным и ничуть не портил вид берега с лесом и скалами.

Мы вошли в темный портал, из тоннеля повеяло сыростью, мазутом и гарью. Тьма сгущалась, пока из-за поворота не показался свет. Старик вышел, щурясь от солнца, глянул на гору, ухмыльнулся и подмигнул, обернувшись ко мне. Все еще не доверяя ему, я все же взвел курок и крадучись вышел следом. На камне под обгорелым комлем березы сидел здоровенный заяц и прядал ушами. Увидев меня с ружьем, он скакнул в сторону, но я выстрелил, и вокруг зайца поднялось облачко пыли. Заяц с верещанием подскочил на месте и скрылся в кустах.