Помоги проекту - поделись книгой:
Продолжая розыски «замаскированной» литературы, начатые в свое время его отцом, Ю. И. Масанов опубликовал в одном из томов «Литературного наследства» неизвестные анонимные рецензии В. Г. Белинского. В томе этого издания, посвященном А. П. Чехову, Юрий Иванович напечатал ценнейшие воспоминания о Чехове его литературного ученика А. С. Яковлева.
…Мне довелось близко и много лет знать Масанова-младшего, необычайно успешно продолжившего дело своего отца. Мы познакомились в Книжной палате. В разговоре выяснилось, что наши квартиры соседствуют, и Юрий Иванович стал постоянно навещать меня. И мы проводили долгие вечера в пленительных книжных беседах. О, эти книжные вечера в Сыромятниках…
Однажды Юрий Иванович пришел ко мне сияющий — принес в подарок свою книгу «В мире псевдонимов, анонимов и литературных подделок», только что вышедшую из печати. Опираясь на бесчисленные материалы, собранные отцом, проведя их самостоятельное обобщение и исследование, он написал интереснейший и единственный в своем роде труд.
Конечно, и до Масанова-младшего в специальной литературе рассматривались вопросы, связанные с такими понятиями, как псевдоним, аноним, мистификация, плагиат. Но Юрий Масанов свои теоретические обобщения подкрепил доказательными и убедительными примерами мировой и отечественной литературы. Очерки-новеллы в этой книге рассказывают нам о злоключениях, выпавших на долю книг и рукописей, об авторах, не пожелавших открыть своего имени. О том, кто скрывался, например, под псевдонимом Григорий Книжник и чем занимался «директор Пробирной палатки» и поэт Козьма Прутков… А незадолго до смерти Юрий Иванович передал мне часть архива Ивана Филипповича с просьбой сохранить. Так бумаги Масанова-старшего — автобиографические заметки, отзывы, характеристики, огромное собрание журнальных и газетных вырезок — оказались в моем книжном и рукописном собрании.
ПУТЕШЕСТВИЕ В СТРАНУ ПОЭЗИИ
Давайте, друзья, совершим путешествие в страну поэзии… Взберемся на эпически величавые горные вершины, спустимся в цветущие лирические долы, побываем на кручах, с которых низвергаются водопады, и пригубим студеную влагу из вечно живых ключей, бьющих у подножия Парнаса. Заманчиво, не правда ли? Пусть старые авторы утверждали, что до заповедного места, где растут «парнасские цветы», можно добраться лишь на крылатом Пегасе. Времена меняются, человек уже успешно штурмует не только горы, но и небеса. Я утверждаю, что ныне можно побывать на отечественном Парнасе, прибегнув к услугам самого обыкновенного московского такси.
Хотите знать точный адрес обиталища российских муз? Много лет они находили надежный приют в Москве, в квартире профессора Ивана Никаноровича Розанова. Всю жизнь, начиная со студенческой скамьи, крупнейший знаток литературы собирал книги русских поэтов. Он умер, оставив родной Москве огромную поэтическую коллекцию, собранную с исключительным старанием и подвижническим энтузиазмом. У нас нет другой библиотеки поэзии, в которой первоиздания были бы подобраны с такой полнотой и тщательностью. Теперь это собрание хранится в московском Музее А. С. Пушкина.
Розановское книжное собрание — настоящий Парнас, где присутствуют все хоть сколько-нибудь заметные отечественные поэты XVIII–XIX столетий.
Кропотливо и любовно собирал ученый стихи русских поэтов и труды о них. И когда мы просматриваем многочисленные альманахи, журналы, сборники, редкие экземпляры с надписями и пометками читателей и авторов, перед нами возникает живая история поэзии, со всеми ее страстями и полемическими журнальными битвами. Русская поэзия на протяжении столетий выражала народные думы и чаяния, она воплотила в трепетном художественном слове, в образе, в ритмической эмоциональной речи народную душу, строй чувств и мыслей русского человека. В поэзии — явлении необычайно сложном, тонком, загадочном — народ познавал себя.
Ни одно крупное событие в жизни народа, каждого человека не обходилось без песни — неотъемлемой и драгоценной части отечественной поэзии. И. Н. Розанов в своих трудах решительно возражал, когда противопоставляли лирику народную, устную (по преимуществу песни) лирике письменной, созданной литераторами-профессионалами. В жизни не было водораздела между двумя видами поэзии. Стихотворение, напечатанное поэтом в безвестном сборнике, вдруг облетало всю Русь и становилось народной песней. А народная песня, напечатанная в букварях и хрестоматиях, заучивалась наизусть поколениями и уже воспринималась и как стихотворение.
Я не случайно завел разговор о песнях. И. Н. Розанов был в своем роде единственным знатоком народной песни всех времен. В его библиотеке оказались собранными воедино песенники — от знаменитого чулковского сборника до дешевых сытинских изданий. Многие поэты навсегда забыты, но некоторые строфы из их стихов, взлетев однажды на крыльях песни, до сих пор безымянными гуляют в народе.
Розановские песенники выгодно отличаются от книг подобного рода, составленных большей частью наспех, по чисто вкусовым соображениям. Из розановских сборников мы можем не только почерпнуть удивительные поэтические богатства, но и узнать о судьбах авторов песенной лирики, о необыкновенных приключениях, выпавших на долю некоторых произведений.
Розанов стал открывателем огромного материка в стране русской поэзии, материка, именуемого народной песней. Исследователь нанес на карту обнаруженного континента вершины и долины, полноводные реки и крохотные ручейки. Десятилетиями народная песня рассматривалась критикой как выражение лишь «разгулья удалого» и «сердечной тоски». Розанов основательно опроверг это мнение, наглядно показав, что народной песне присущи все душевные движения: любовь и ненависть, радость и горесть, тончайший лиризм и насмешка. Чрезвычайно высоко ценя и глубоко понимая песенный дар России, исследователь к одному своему сборнику поставил эпиграфом народные слова:
Но песня — лишь часть огромной работы ученого, который написал свыше двухсот обстоятельных исследований. Прежде всего, это обширный труд «Русская лирика. От поэзии безличной — к исповеди сердца», изданный в 1914 году. Здесь Розанов наряду с исследованием творчества крупных поэтов (Жуковского, Батюшкова) проанализировал также и деятельность забытых авторов. В двадцатых годах он написал и издал книги: «Певец молчания», «Пушкинская плеяда — старшее поколение», «Поэты двадцатых годов XIX века», «Н. А. Некрасов. Жизнь и судьба». Перед войной Иван Никанорович написал большую работу «Стихотворные размеры в донекрасовской поэзии и у Некрасова».
Одно из исследований посвящено стихам целой плеяды поэтов — его современников: Казина, Жарова, Радимова, Орешина, Доронина, Филиппа Наседкина, Каменского, Асеева, Сельвинского, Инбер… Конечно, далеко не со всеми оценками Розанова следует соглашаться — на них лежит печать времени. Но Иван Никанорович, например, первым, еще в 1922 году заявил, что именем Маяковского может быть обозначена целая эпоха в литературе. Розанов, пожалуй, первым приступил и к научному изучению творчества Сергея Есенина.
Не буду перечислять всего содеянного ученым. Нас интересует И. Н. Розанов как создатель единственной в своем роде, уникальной библиотеки. Хочется скорее войти в эту заповедную обитель муз, потрогать толстые шершавые страницы, запечатлевшие на века голоса поэтов. Здесь что ни книга, то сущий клад.
Вот славная книжица, изданная более двухсот лет назад. Она содержит первую — не устную, а печатную — любовную лирику на русском языке. Это знаменитая «Езда в Остров любви» Василия Тредиаковского. В конце книги помещен поэтический раздел «Стихи на разные случаи», которыми увлекались наши прадеды. Неуклюжие, забавные строфы, многократно переписывавшиеся щеголями екатерининских времен в любовных посланиях:
Смешно? Да, конечно. Но с этого началось одно из самых мощных направлений в русской лирике. Уже современники живо чувствовали неуклюжесть, тяжеловесность стихов Тредиаковского, на бедную голову которого сыпался град насмешек. Не случайно «Езда в Остров любви» заканчивается пророческой эпиграммой «К охуждателю зоилу», гласящей:
Тредиаковский не раз третировался в нашей литературе как бездарность. Но совершенно прав был И. Н. Розанов, утверждавший, что нельзя определять размеры поэтических дарований вне связи с уровнем эпохи и преодоленными препятствиями.
Мы не можем, мысля исторически, забывать, что Тредиаковский много сделал для развития русского литературного языка, и даже недостатки стихотворца объясняются не столько его личными качествами, сколько общим переходным состоянием тогдашней словесности.
Нельзя без душевного трепета брать в руки сборники и журналы, издававшиеся декабристами. Навсегда запечатлелись в сердце имена Рылеева, Бестужева, Кюхельбекера… Крупным почерком — каждая буква отдельно — на «Думах» начертал Рылеев свою фамилию. Много десятилетий эта запрещенная цензурой книга служила для вольнолюбивой молодежи своеобразным поэтическим революционным манифестом, а одно из стихотворений сборника, «Смерть Ермака», став народной песней, обошло всю Россию. Мне однажды привелось слышать «Ревела буря, дождь шумел…» в глухом степном селении за Байкалом, где сурово и вдохновенно пели старинные торжественные слова старики — правнуки гонимых в рылеевские времена раскольников. Есть в розановском собрании и другой автограф Рылеева. На книге Глинского, переведенной с польского и изданной в Петербурге в 1822 году, Кондратий Рылеев написал: «Милой сестрице Н. М. Кореневой».
В библиотеке И. Н. Розанова много альманахов, выпущенных в пору их пышного расцвета в Москве, Петербурге, Одессе, Сибири под самыми причудливыми названиями: «Аониды», «Альциона», «Букет», «Денница», «Подснежник», «Северная лира», «Одесский альманах», «Невский альманах», «Венок грации», «Утренняя заря»… Начало этому обширному семейству положил Н. М. Карамзин, выпустивший первый русский поэтический альманах в конце XVIII века — «Аониды, или Собрание разных новых стихотворений».
Наивные, прелестные альманахи романтических времен, наполненные сентиментально-напыщенными прадедовскими романсами и элегиями, где воспеваются бледные девы, блуждающие среди скал, озаренных луною, где на кладбищах ночью непременно бродят призраки…
Вот «Северные цветы» за 1826 год, издаваемые другом Пушкина Дельвигом. Раздел поэзии в альманахе был представлен первоклассными литературными именами. В книге карманного формата напечатаны произведения Пушкина, Батюшкова, Вяземского, Языкова, Баратынского, Дельвига, Ф. Глинки, Козлова, Туманского. Откроем наугад изящную книжицу и на одной из страниц прочтем знакомые со школьных лет слова:
Конечно же, перед нами вторая глава «Евгения Онегина», произведения, первые главы которого вместе с «Цыганами» составили вершину прижизненной литературной славы Пушкина. Как известно, «Полтава» и седьмая глава «Онегина» были встречены и критикой, и тогдашней читающей публикой довольно холодно. Были пущены такие куплеты:
И это написано в тот период, когда Пушкин создавал свои лучшие реалистические творения! Дополнительные тома посмертного Собрания сочинений А. С. Пушкина расходились плохо, хотя в них содержались такие шедевры, как «Каменный гость», «Русалка», «Египетские ночи». Торговцы книгами публиковали даже сообщения о том, что цены на сочинения Пушкина снижены. В чем тут дело?
Читатель того времени, воспитанный на романтических и сентиментальных произведениях, не мог так сразу, без подготовки, принять Пушкина-реалиста, чьи творения открывали новую эпоху в русской литературе и искусстве. Нужна была длительная работа литературно-критической мысли, направленная на воспитание читательских вкусов.
Изучая старые книги, И. Н. Розанов много размышлял о причудливости писательских судеб и литературных репутаций. В своем увлекательном, остроумном, хотя далеко не бесспорном, очерке «Литературные репутации» Розанов приводит многочисленные примеры того, как тщетны были попытки сокрушить Пушкина — вершину нашей художественной классики. А ведь литературные декларации о низвержении Пушкина громогласно звучали во времена не столь уж отдаленные. Ведь это в нашем столетии Игорь Северянин (ценивший себя необычайно высоко: «Я — гений, Игорь Северянин») провозглашал: «Для нас Державиным стал Пушкин»; а футуристы и в двадцатые годы еще нет-нет да и вспоминали лихой призыв «сбросить Пушкина с корабля современности». Но забыты шумливые ниспровергатели, а над страной русской поэзии вечным светом сияет незакатное пушкинское солнце.
Что ни книга, то своя судьба, своя история. Весьма любопытен том, в котором воедино переплетены несколько книжек под общим заглавием: «Кольцов». На первой книге надпись: «Доброму и любезному Андрею Александровичу Краевскому с душевным уважением Алексей Кольцов. Питер, 1836 г., 4 апреля». Перед нами подарок замечательного поэта будущему издателю «Отечественных записок», на страницах которых столько потрудился Белинский для популяризации творчества Кольцова. Примечательно и то, что книги Кольцова и о Кольцове, статьи о нем собрал воедино и переплел известный библиофил и издатель П. Ефремов, создавший таким способом для собственной библиотеки много оригинальных книг.
Есть экземпляры, интересные читательскими пометками, сделанными на полях или на обложке. На первом издании «Стихотворений» поэта-партизана Дениса Давыдова, выпущенном в Москве в 1832 году, неизвестный читатель оставил карандашную надпись: «Портрет, созданный здесь Мясоедовым, очень похож: он сделан таким, каким мы его видели в Новоград-Волынском в 1831 году». В книге стихотворений Александра Полежаева, гонимого в течение всей жизни царским правительством, некий раздраженный консерватор возле знаменитой «Песни пленного ирокезца» в сердцах написал: «Извините, Виссарион Григорьевич, это дичь, да еще плохая». Вот какой сердитый выпад против Белинского, называвшего дивным это стихотворение.
Большую ценность представляют собранные под одним прекрасным переплетом три выпуска «Вечерних огней» А. А. Фета. Поэт вписал в книгу посвящение «Марье Петровне Шеншиной»:
Эта запись была сделана в январе 1888 года.
Нет занятия более увлекательного, чем рыться в старых книгах. В розановской библиотеке особенно, так как здесь чуть не каждый экземпляр — раритет, а история литературы получает тут зримо-реальное воплощение.
Чем, например, знаменателен в нашей памяти 1840 год? Пожалуй, даже иные знатоки не ответят на этот вопрос. Но стоит взять с полки три небольшие книги, вышедшие именно в этом году, и все станет ясным: в 1840 году русская читающая публика получила первые книги стихов Лермонтова, Некрасова и Фета. А ведь в нашем сознании они художники разных эпох.
Дело, оказывается, в том, что при жизни Лермонтова его стихам было уготовано «журнальное бытие». В свою первую и единственную прижизненную книгу стихов Лермонтов, необычайно строго отнесшийся к составлению сборника, не включил даже такой шедевр, как «Белеет парус одинокий». Некрасов же свою первую книгу, «Мечты и звуки», справедливо раскритикованную Белинским, скупал и уничтожал. До нас дошло не так уж много экземпляров этого сборника. К Фету, выпустившему в 1840 году «Лирический Пантеон», слава пришла позднее.
Многие считают, что забытый, никому не известный автор — это, как правило, бездарность, не создавшая ничего достойного памяти потомков. Такое мнение широко распространено, но не имеет веского основания. Прежде всего, десятки старинных песен, тексты которых известны каждому с младенчества; их знают на память миллионы, но авторы слов ведомы лишь специалистам.
Всем знакома песня «Среди долины ровныя…», но кто помнит ее творца — поэта-ученого Мерзлякова? Нет, думается, русского человека, не слышавшего песни «Из-за острова на стрежень…», но создателя ее, одаренного поэта Д. Садовникова, назовут лишь немногие. Кто не вспомнит, увидев море созревшего хлеба, строку «Нива моя, нива, нива золотая…», но очень немногие назовут автора — поэтессу Юлию Жадовскую.
Берем в руки книгу «Досуги сельского жителя». Автор ее — ярославский крестьянин Федор Слепушкин, чей талант был замечен в свое время Пушкиным, восхищавшимся такими стихотворениями, как «Святки», «Масленица», «Изба». И. Н. Розанов буквально открыл для читателей стихи Егора Алипанова, который впервые в нашей литературе воспел труд рабочего. Ошибались те, кто трактовал стихи Алипанова как «литературный сор». Вот скромная книжечка забытого поэта. Прочтем четверостишие:
Ведь неплохо сказано?! От этой строфы не отказался бы и куда более известный стихотворец.
Особняком стоят в библиотеке анонимные книги, литературные обманы и подделки. Историю одной из них, изданной в 1835 году, разузнал ее пытливый владелец. На титульном листе написано «Собрание стихотворений». Фамилия автора не указана, а сзади на обложке неожиданное откровенное признание: «Уговорили выпустить». В книге 14 стихотворений. Одно из них, «Розы», начинается словами: «Как хороши, как свежи были розы…». Кто же их автор? Читатель, очевидно, помнит, что есть у Тургенева в прозе именно так и названное: «Как хороши, как свежи были розы…». А первые слова в нем таковы: «Где-то, когда-то, давно-давно тому назад, я прочел одно стихотворение…». Значит, перед нами книга, содержащая произведение, которое запало в душу Тургенева. Автор знаменитой строки «Как хороши, как свежи были розы…» — Иван Мятлев, поэт, хорошо известный в литературных кругах своего времени. Он создавал коллективные стихотворения вместе с Пушкиным и Вяземским; Лермонтов упоминал его как «Ишку Мятлева». По-видимому, поэт-юморист, написавший впоследствии «Сенсации и замечания госпожи Курдюковой…», стеснялся выпускать в свет книгу задушевных лирических стихов.
К сожалению, Иван Никанорович не успел составить подробную библиографию принадлежащих ему книг, хотя неоднократно выступал в печати с рассказами о своих раритетах. И последняя статья Розанова — «О редкой книге», — опубликованная в первом сборнике «Книга» Всесоюзной книжной палаты, была написана по материалам его библиотеки.
Вдова профессора Ксения Александровна Марцишевская, подарившая библиотеку Розанова Музею А. С. Пушкина, составила вместе с музейными сотрудниками научную опись этого редкостного собрания.
Увлекательное путешествие в страну поэзии совершают сотни и тысячи людей, осматривающих розановское книжное собрание в Пушкинском музее в Москве или обращающихся к прекрасно изданному каталогу розановской библиотеки, которая воспринимается как энциклопедический свод русского стиха.
ПРЕДАНЬЯ СТАРИНЫ ГЛУБОКОЙ
В этих тихих комнатах вспоминаешь о том, что в некогда известном всей Москве доме Пашкова помещался Румянцевский музей. Отдел рукописей Ленинской библиотеки сохраняет до сих пор в своем облике музейные черты. В шкафах, в особых приспособлениях и на столах — фолианты, пришедшие из глубины веков.
Вот книга, которую мог держать в руках Владимир Мономах, воин и политик, охотник и философ, размышлявший на склоне лет своих: «Что такое человек, как подумаешь о нем? Как небо устроено, или как солнце, или как луна, или как звезды, и тьма, и свет?..» Вот под стеклом лежит летопись, открытая на странице, где записан красочный рассказ о волхве, предсказавшем вещему Олегу смерть от любимого коня.
Я листаю страницы «Златой цепи» — сборника, содержащего грозные поучения Серапиона Владимирского, мрачного пророка русского средневековья. Нельзя не вздрогнуть от слов, начертанных в другом сборнике: «Друзья мои и ближние мои отказались от меня, ибо не поставил перед ними трапезы с многоразличными яствами. Многие ведь дружат со мной, опуская руку со мной в солонку, а в несчастье как враги обретаются и даже помогают поставить мне подножку; глазами плачут со мной, а сердцем смеются надо мной». Конечно же, это «Слово Даниила Заточника», представленное на постоянной выставке отличным списком XVI века.
Здесь же, на выставке, находятся книги, знаменующие целые эпохи в народной жизни: «Киево-Печерский патерик», «Житие Александра Невского», «История Казанского царства», «Повесть о разорении Рязани Батыем»… Впечатление от встречи с древними рукописями усиливается живописными панно (рядом со стеллажами). Художники наших дней, оформляя выставку, воспроизвели в своих работах мотивы миниатюр летописей, орнаменты, буквицы, старинные заставки. Живое дыхание столетий ощущаешь и тогда, когда из футлярчика достается свиток XVII века и звучат слова, раздававшиеся в приказных избах того времени. Мы, читатели, редко заглядываем в специальные издания, публикующие подлинные исторические документы. Между тем в грамотах, отписках, челобитных — голоса и интонации невыдуманных людей. Красивым бойким почерком дьяк записывал слова Ивана Грозного, адресованные воеводам Сабурову и Волынскому: «И вы то чините негораздо, что к вам из Юрьева о наших делах пишут, и вы того не слушаете, о наших делах не радеете… И вашим нераденьем и оплошкою в том учинится нашим новым немецким городам какая поруха, и вам в том от нас быти в великой опале и в казни». Представляю, как перепугались Сабуров и Волынский, получив столь недвусмысленное предупреждение от царя, не бросавшего слов на ветер. Всего несколько слов из грамоты, а перед нами лицо эпохи.
…Древняя Русь ценила книги как редчайшие сокровища. Иметь несколько книг — это означало обладать целым состоянием. «Повесть временных лет» называет книги реками, поящими вселенную мудростью неизмеримой глубины. «Если прилежно поищешь в книгах мудрости, — замечал летописец, — то найдешь великую пользу душе своей».
Многие рукописи одевались в массивные переплеты-оклады, украшались драгоценными камнями и многоцветными сияющими эмалями. Когда я вижу на темно-серебристом фоне оклада голубовато-зеленое пятно, излучающее неожиданно радостный, светлый и глубокий свет, то моему взору представляются образы и события прошлого, свидетелем которого был этот драгоценный камень. В глубине камня — и зарево пожаров, и праздничное полыханье свечей, и глаза воинов, и изнуренные лица подвижников…
Драгоценным камнем, ограненным великим мастером — Временем, можно назвать древнерусскую литературу, богатства которой мы еще только начинаем в полной мере осознавать. Год от года глубже мы проникаем в смысл словесности, складывавшейся столетиями, перечитываем старые литературные памятники и все более убеждаемся в их художественной силе.
XX век открыл и почувствовал русскую икону как явление искусства. Для этого потребовалось понять условный язык давней живописи, доступный всем в старину и забытый позднее. Если изограф рисовал святого выше ростом, чем палаты или горки, если дерево изображалось крохотным по сравнению с библейским персонажем, то это вовсе не означает, что художник не знал, что такое пропорции. Иконник хотел рассказать о святом или о какой-то стороне его характера и рисовал, скажем, Фрола и Лавра — покровителей коней — значительно выше, чем пасущихся животных. Святые — на первом плане, все остальное подчиненно, второстепенно — будь то люди, живописный или архитектурный пейзаж, орнамент.
Такого рода условности существовали и в древнерусской литературе. Писатель должен был сообщить о герое лишь важное, существенное. Введение в повествование, например, окружающих бытовых подробностей противоречило бы тогдашнему литературному этикету, снижало бы ореол величия героя, его духовность и значение.
Иным был и средневековый читатель.
«Каждое произведение Древней Руси рассчитано не на обычное, беглое чтение, а на прилежное „книжное почитание“ в поисках книжной мудрости и книжного наставления, — пишет Д. С. Лихачев. — Если бы можно было представить себе древнерусского читателя за чтением его любовно переписанных от руки книг, то, наверное, это чтение было особенно истовым, торжественным и благоговейным».
Не случайно на старых книгах встречаются записи: «Горе тому, кто черкает у книг по полям, на том свете бесы исчеркают ему лицо железом», «Эту книгу ни продати, ни отдати нельзя», «Аще где криво написал, то не кляните меня, грешного раба…» Читатель книг ощущал себя приобщенным к вечной мудрости мира; создателями сочинений, как правило анонимных, выступали люди большой культуры, искренне заботившиеся о судьбах своей родины, мыслившие во вселенских масштабах.
Знаменитая русская летопись «Повесть временных лет», определившая на много веков исторические представления наших соотечественников, поражает своей грандиозностью, сплавом достоверных фактов с очаровательными народными легендами. Составленная из разножанровых отрывков, созданных в несхожие эпохи, она — единое художественное целое, включившее в себя сведения о жизни страны, войнах и разорениях, характеристики князей, похвалы героям, плачи о погибших, дипломатическую и придворную хронику, сказания о чудесах, назидания потомкам. И все это — в непринужденной форме, поразительно емкой и лаконичной.
В свое время друг Пушкина П. А. Вяземский писал с горечью: «Наш язык не приведен в систему, руды его не открыты, дорога к ним не прочищена. Не всякий имеет средство рыться в летописях, единственном хранилище богатства нашего языка, не всякий и одарен потребным терпением и сметливостью, чтобы отыскать в них то, что могло бы точно дополнить и украсить наш язык». Конечно, в словах Вяземского есть доля полемического преувеличения. Бесспорно одно, что и поныне летописи, сказания, жития, «хождения» остаются кладовыми словесных сокровищ, запасниками, в которых таятся сюжеты и образы большой эмоциональной силы.
Древнерусский писатель мыслил государственно. «Нам Русская земля, что младенец для матери», — говорил летописец, высказывая свои самые заветные мысли и чувства. Нельзя без душевного трепета читать «Слово о погибели земли русской», опубликованное сравнительно недавно — в конце прошлого века. За семьдесят лет после открытия «Слова о погибели…» напечатано свыше 150 научных работ, ему посвященных. Уже одно это говорит само за себя!
Немецкий ученый Филипп Вернер написал, что для него «Слово о погибели…» — это солнечный гимн, в котором автор воспевает красоты своего отечества, а затем оплакивает исчезнувшее могущество государства. Филиппу Вернеру «Слово о погибели…» представляется единственным в своем роде произведением европейской литературы, где объект поэтического вдохновения не индивидуальный герой, а само государство.
В комментариях к французскому переводу «Слова о погибели земли русской» говорится, что этот «прекрасный фрагмент» замечателен своим ярко выраженным патриотическим чувством и нужно дойти до Петрарки, чтобы найти в западноевропейской литературе гимны идеальному отечеству, которые по силе выразительности можно было бы сравнить с русским памятником. В другой статье «Слово о погибели…» именуется «маленькой Илиадой».
…Я вхожу под своды Смоленского собора московского Новодевичьего монастыря. Все в этом здании дышит мужеством и суровым величием, — недаром собор был сооружен в честь освобождения старейшего русского города Смоленска из-под власти княжества Литовского. Архитектурный облик, настенные росписи, грандиозный иконостас, украшенный золоченой виноградной лозой, создают настроение триумфального величия. Я внимательно приглядываюсь к одной из старинных икон, изображающей прекрасных юношей, опирающихся на мечи. Читаю лаконичную музейную надпись: «Борис и Глеб. Работа русских мастеров конца XVI века. Вклад царя Бориса Годунова (1598–1605). Оклад 1605 года». Потемневшая икона, полузакрытая дорогим окладом, ее смысл и красота не сразу становятся доступными. Сначала в облике юношей бросается в глаза отрешенность от всего житейского, земного, готовность к самопожертвованию и аскетизм. Потом замечаешь, что один из юношей совсем еще отрок, в мягких чертах его угадываются доброта, простодушие, доверчивость. В облике второго преобладают решимость, самоотречение и печаль.
Борис и Глеб не только исторические личности. Первые русские святые, признанные византийской церковью, они стали литературными героями созданных в древнейшую пору житийных произведений. Еще в 1015 году была написана хроника об убийстве их Святополком, затем появились «Сказания и страсть, и похвала святым мученикам Борису и Глебу» и, наконец, «Чтение о житии и о погублении блаженных страстотерпцев Бориса и Глеба».
Я ничуть не удивился, увидав на иконе князей-мучеников в московском соборе. Мне приходилось встречаться с героями древнерусского сказания в Забайкальских степях, на берегах Днепра и Северной Двины, в Киеве и Москве. В Третьяковской галерее есть две иконы, запечатлевшие юных русских князей. На одной из них, датируемой 1340 годом, Борис и Глеб изображены на фоне горок едущими на разномастных конях. Другая, написанная в XIV веке, особенно интересна клеймами, иллюстрирующими историю жизни и гибели Бориса и Глеба. Наконец, во Владимирском храме в Киеве М. В. Нестеров в конце прошлого века написал трогательные фигуры Бориса и Глеба на фоне мягкого русского пейзажа, подчеркнув в образах юношей красоту и одухотворенность. Борису и Глебу посвящены многие храмы, их именами названы селения, об их драматической судьбе пели стихи калики перехожие, заставляя слушателей плакать.
Мне вспоминается заснеженное село в приокской пойме под Муромом — Борис-Глеб. Лошадь, помнится, с трудом тогда тащила сани по рыхлому снегу, и на крутых подъемах мы с возницей подталкивали повозку, иногда приподнимая мокрые полозья.
Крестьянин говорил:
— Проедем Борис-Глеб, дорога там полегче пойдет.
Имена князей, живших в XI веке, звучали в устах крестьянина привычно и по-домашнему просто. Я был тогда в возрасте Глеба и наивно спросил:
— А кто они такие — Борис и Глеб?
Возница удивился:
— Неужели не знаешь? Борис в Ростове княжил, а Глеб у нас в Муроме… Зарезал вьюношей Святополк Окаянный, ни дна ему, ни покрышки.
Так рассуждал муромский крестьянин, ходивший в детстве в церковноприходскую школу…
Поделиться книгой: