Помоги проекту - поделись книгой:
«Карета была совершенно разнесена, — рассказывали жандармы, — а тело Плеве превращено в бесформенную массу: мозги, куски мяса, кровь и листы доклада. Тут же лежал тяжело раненный революционер с обезображенным лицом и обугленными конечностями. Его личность оставалась несколько дней невыясненной, пока чиновник, который, находясь при бывшем в полусознательном состоянии больном в числе больничного персонала, не выяснил личность террориста по отрывочным бредовым фразам».
Им оказался бывший студент Московского университета Егор Сергеевич Сазонов. Его не казнили, а приговорили к бессрочной каторге. Он прожил там недолго: возмущенный тем, что каторжан наказывали розгами, принял яд.
Министром стал Петр Николаевич Дурново. Прежде он был директором департамента полиции. Ему подчинялся так называемый «черный кабинет», где перлюстрировали письма.
«Он ухаживал за одной дамой, — вспоминал его подчиненный. — Эта дама какое-то время относилась к нему весьма благосклонно, но затем завела роман с бразильским посланником. Дурново приказал доставлять ему письма этой дамы к бразильскому посланнику.
Эти письма были настолько красноречивы, что не оставляли никаких сомнений в характере отношений дамы с послом. Взбешенный Дурново поехал объясняться с дамой своего сердца. Та категорически всё отрицала. Тогда Дурново бросил ей в лицо пакет ее писем. Дама не преминула пожаловаться бразильскому посланнику».
Посланник воспользовался встречей с государем на одном из придворных балов и рассказал ему всю эту историю. Александр III был возмущен:
— Немедленно убрать прочь этого дурака…
Дурново перевели в Сенат. Он стал играть на бирже. Проигрался. И это ему не повредило. Новый император Николай II вернул его в министерство, да еще с повышением. Дурново принялся наводить порядок в империи. «Не верьте коленопреклоненным мерзавцам!» — так он ответил на телеграфное донесение исполнявшего должность московского губернатора генерала Владимира Федоровича Джунковского, просившего министра за «коленопреклоненных крестьян» одной из волостей Московской губернии.
Ликвидировать Дурново взялась женщина, которая уже пыталась убить самого императора.
«Дочь якутского вице-губернатора Татьяна Александровна Леонтьева, — вспоминал начальник Петербургского охранного отделения генерал-лейтенант Александр Васильевич Герасимов, — воспитанная в институте благородных девиц, богатая и красивая девушка имела доступ к царскому двору; в самое ближайшее время предстояло назначение ее в фрейлины царицы. В ее планы входило во время одного из придворных балов преподнести царю букет и застрелить его из револьвера, спрятанного в цветах».
Террористку задержали случайно, перехватив адресованный ей чемодан со взрывчаткой. Ее посадили в Петропавловскую крепость. Семье удалось добиться освобождения девушки для лечения. Ее отправили в Швейцарию. В отеле «Юнгфрау» Татьяна Леонтьева обратила внимание на некоего Мюллера. «1 сентября 1906 года она попросила накрыть ей столик поблизости от Мюллера. Во время обеда встала из-за стола, подошла вплотную и сделала несколько выстрелов в этого одинокого и ничего не предполагавшего старца. Шарль Мюллер, миллионер из Парижа, каждое лето приезжал в Швейцарию лечиться. Мюллер имел несчастье не только походить на Дурново лицом, но к тому же носить то самое имя, которым Дурново для конспирации пользовался в своих заграничных поездках».
Петр Николаевич был невероятным везунчиком…
Через несколько лет в Киеве убили министра внутренних дел и главу правительства Петра Аркадьевича Столыпина. Стреляли и в других министров, губернаторов, генералов и жандармов.
В Москве эсер Иван Платонович Каляев убил московского генерал-губернатора и командующего войсками округа великого князя Сергея Александровича, дядю царя. Каляев, свидетельствовал хорошо знавший его человек, давно обрек себя на жертвенную гибель и больше думал о том, как он умрет, чем о том, как он убьет.
После смерти великого князя петербургский генерал-губернатор Дмитрий Федорович Трепов, потрясенный происшедшим, приехал в департамент полиции, ворвался в кабинет директора Лопухина, бросил ему в лицо одно слово «Убийца!» — и хлопнул дверью. Алексей Александрович Лопухин потерял свой пост, его отправили губернатором в Эстляндию. Он был крайне обижен и позже отомстил за обиду.
Спецслужбы царской России столкнулись с людьми, не боявшимися смерти. Семерых боевиков приговорили к повешению. Потрясенный прокурор, присутствовавший при их казни, признался генералу Герасимову:
— Как эти люди умирали… Ни вздоха, ни сожаления, никаких просьб, никаких признаков слабости… С улыбкой на устах они шли на казнь. Это были настоящие герои.
Герасимов с неудовольствием констатировал:
— Все террористы умирали с большим мужеством и достоинством. Особенно женщины.
В ту пору это очевидное мужество производило сильнейшее впечатление.
— Вы лишаете меня счастья умереть на эшафоте, — нисколько не рисуясь, говорил член ЦК партии эсеров Михаил Рафаилович Гоц своим товарищам, удерживающим его от возвращения в Россию; он эмигрировал, спасаясь от полиции.
Зинаида Коноплянникова, повешенная за убийство командира Семеновского полка генерала Георгия Мина, который в 1905 году жестоко подавил восстание в Москве, взошла на эшафот со словами Пушкина:
Большевики меньше эсеров увлекались террором. Но в разгар первой русской революции и они взялись за оружие. Нарушив данное полиции обязательство жить в Казани, Михаил Фрунзе отправился в Шую. Он и не думал оставлять подпольную работу. Тогда в разных городах создавались боевые дружины и кружки. Для предотвращения еврейских погромов, для противостояния черной сотне и для защиты выступающих на митингах. Либерально настроенные буржуа давали студентам деньги на оружие. Молодые люди охотно учились военному делу и конспирации. Из них создавали «пятерки», которые объединяли в отряды.
Как заправский охотник, с детства владевший оружием (первым оружием был самодельный пистолет, стрелявший дробью), Фрунзе организовал боевую дружину, а большевики нуждались в каждом, кто умел стрелять.
Важно отметить, как легко мягкий и чувствительный юноша, намеревавшийся стать кабинетным ученым, превратился в уличного революционера, собиратель гербариев для Ботанического сада — в боевика, готового стрелять в людей.
Революция ломала всё.
Друг Фрунзе Александр Константинович Воронский, чье имя еще встретится на этих страницах, вспоминал, как в марте 1905 года участвовал в бунте тамбовских семинаристов: «Били стекла, срывали с петель двери, вышибали переплеты в оконных рамах, разворачивали парты, беспорядочно летели камни… Рев, гам, свист, улюлюкание, выкрики ругательств, сквернословие… В разорванном сознании остались: кровь на руке от пореза гвоздем, сутулая и противно-проклятая спина надзирателя; по ней я бил палкой. Затем я куда-то бежал, кричал истошным голосом, бил стекла. Я познал упоительный восторг и ужас разрушения, дрожащее бешенство, жестокую и веселую силу, опьяненность и радостное от чего-то освобождение…»
Война с Японией была крайне неудачной, потери — большими. Российское общество возмущалось коррумпированной властью и неумелым военным командованием.
Фрунзе написал листовку от имени партии большевиков: «Товарищи! Окончилась позорная, кровавая бойня. На далеких полях Маньчжурии больше не будет раздаваться свиста пуль и грохота пушек, замолкнут стоны и проклятия умирающих и искалеченных. Останутся только одни братские могилы — там, вдалеке, на чужой стороне…
Мир заключен. Что же нам даст этот мир, товарищи крестьяне и рабочие? Еще долго придется нам, крестьянам и рабочим, из наших скудных грошей платить контрибуцию. Для чьей пользы началась эта кровавая бойня? Разве нам нужна чужая Маньчжурия? Разве нам мешали жить японцы?
Царю и его прислужникам мало соков народных, они истощились, давай попробуем в чужой Корее захватить богатые леса. Но японскому царю, дворянам и купцам тоже захотелось лакомого кусочка; они оказались сильнее и завоевали Маньчжурию и Корею».
В апреле 1906 года Фрунзе участвовал в IV Стокгольмском съезде социал-демократической партии. Здесь Михаил познакомился с Лениным. На съезде большинство делегатов составляли меньшевики. Предлагавшиеся большевиками проекты резолюции не прошли. Съезд принял аграрную программу и решил участвовать в выборах Государственной думы.
В разгар первой русской революции с небольшим боевым отрядом Фрунзе прибыл в Москву и принял участие в перестрелках с полицией — возле Зоологического сада, в районе Ваганьковского кладбища. Когда в город ввели войска для наведения порядка, уехал в Шую.
Здесь рабочие провели забастовку. Но она не удалась.
Фрунзе написал листовку: «Прежде чем давать сражение неприятелю, нужно было подготовить свои силы, подготовить провиант, расследовать силы врага, узнать его слабые места, трезво взвесить его и свои силы, выбрать подходящее время и тогда уже дружным натиском ударить на врага. Вот тогда мы бы могли добиться победы».
Фрунзе (под чужой фамилией) выступал в гостинице «Лондон» с докладом о профсоюзном движении. Предложил принять разработанный им «Устав профессионального союза рабочих текстильного пряде-ситцепечатного и ткацкого производства в Шуе».
Первая русская революция была подавлена. Михаил попытался восстановиться в институте, где к нему отнеслись очень доброжелательно: «Очевидно, что отчисление от института было результатом оплошности, а не намерения. Чтобы исправить дело, если это желательно, следует подать декану прошение об обратном принятии на то же отделение, причем же изложить причины неявки своевременно к занятиям и несообщения о себе нужных сведений».
Фрунзе так и поступил. В июне 1906 года написал заявление декану экономического отделения своего института с просьбой позволить ему продолжить образование: «Причина моей неявки к 1 сентября прошлого года заключалась в следующем. Будучи уверен, что учебных занятий в прошлом учебном году не будет, и считаясь с теми громадными затратами, которые пришлось бы сделать (моя родина — Семиреченская область, на границе с Китаем) и которых я не мог сделать за неимением средств, я решил в институт не ехать.
Спешу оговориться, что я совершенно не знал, что за мою неявку я буду исключен из института. Спешу теперь исправить свою оплошность и прошу содействия Вашего Превосходительства. Деньги, следуемые за прошлое осеннее полугодие, постараюсь внести в самом недалеком будущем».
Фрунзе восстановили и зачислили на второй курс, что давало в том числе право отсрочки от военной службы. Но учиться он уже не хотел. Утратил интерес к тому, чтобы корпеть над книгами.
Семнадцатого января 1907 года Фрунзе во главе боевой группы захватил частную типографию в Шуе, чтобы напечатать большевистские листовки. Типография работала на большевиков весь день, успели отпечатать две тысячи листовок. После этой лихой операции Фрунзе попал в списки особо опасных преступников. Его искали. Агентов службы наружного наблюдения на французский лад именовали филёрами.
«От филёров, — вспоминали жандармы, — требовалось: грамотность, трезвое поведение, невыдающаяся наружность, средний рост, хорошее зрение, сообразительность. Все эти качества оплачивались суммой в среднем около сорока-пятидесяти рублей в месяц».
В первую очередь опытные филёры обращали внимание на тех, кто каждый день в любую погоду гулял по нескольку часов.
«Практика розыскного дела, — рассказывали профессионалы, — показала, что подобные прогулки обыкновенно совершают лица, изготовляющие динамитные разрывные снаряды. Испарения динамита действуют разрушительно на слизистую оболочку и легкие, вследствие чего такому работнику необходимо чаще пользоваться свежим воздухом».
Искали не только бомбистов. В подполье вызревали и другие опасные идеи.
Плотник Фома Качура стрелял в губернатора Харькова князя Ивана Михайловича Оболенского, принимавшего участие в подавлении крестьянского восстания. Качура стрелял пулями, которые были отравлены стрихнином, но губернатор был лишь ранен. Стрихнин не подействовал.
Акцию организовал первый глава боевой организации эсеров Григорий Андреевич Гершуни, врач-бактериолог по специальности. Он был арестован и приговорен к смерти, но бежал за границу, где умер от рака легких.
Другой боевик обратился в ЦК партии социалистов-революционеров с неожиданным предложением: «Чтобы победить в борьбе врага или по крайней мере нанести ему чувствительный урон, недостаточно одного мужества и готовности умереть в этой борьбе, нужны еще знания техники борьбы и обладание нужными средствами. Еще несколько лет назад мною делались попытки поставить широко вопрос о необходимости употребления революционерами отравленного, действительно смертельного оружия, но, увы, несмотря на все старания, голос мой оставался гласом вопиющего в пустыне невежества и предательства…
Статистика ранений от огнестрельного и холодного оружия с неотразимой точностью доказывает нам, что люди, получившие даже по нескольку ран, часто выздоравливали вполне от них, если лечение велось надлежащим способом. Сотни шпиков, стражников, жандармов и т. п. сволочи отлично выздоравливали от пуль браунинга и маузера… Надо быть совсем кретином или просто симпатизировать врагам народа, чтобы не признать, что единственно рациональным способом поражения наверняка противника — должен быть признан способ употребления исключительно отравленного оружия.
Побольше «святой ненависти» к врагу! Воспитывая в себе готовность собственными руками вонзить в бок опричника отравленный кинжал, влепить ему в живот отравленную пулю, и часть победы будет за Вами.
Делаю предложения:
1. Употреблять пули для браунинга исключительно свинцовые без твердых оболочек, как легко деформирующиеся в ране и дающие возможность легче обрабатывать часть для заложения порции яду.
2. Снабдить все провинциальные комитеты запасами ядов и указать способы их добывания.
3. Разработать инструкции для отравления пуль и холодного оружия ядом…
5. Применять в случае отсутствия яда для отравления пуль разводку заразных бактерий: чахотки, столбняка, дифтерита, брюшного тифа и т. п. непосредственно перед террористическим актом».
Биологическим оружием революционеры не воспользовались, а огнестрельное то и дело пускали в ход. Михаил Васильевич Фрунзе, не испытывая никаких сомнений, стрелял в полицейских. Не всякий на это способен. В сознании молодого человека должен произойти какой-то радикальный сдвиг, прежде чем он перейдет к насилию. Зато, если этот внутренний переворот свершился, люди становятся хладнокровными и безжалостными убийцами.
Конечно, молодой подпольщик чаще всего боялся показаться трусом или недостаточно надежным. И начинающие боевики доказывали друг другу свою храбрость и презрение к врагу… Но главным было твердое убеждение в том, что убивать необходимо во имя высшей цели. Идеология и вера снимали вопрос о личной вине и словно выдавали лицензию на праведный гнев. Пересмотр привычных норм и ценностей происходил легко — прежние заповеди отвергались, зато принималась новая, революционная мораль.
Радикальные социалисты внушали себе и другим, что люди в форме, государственные чиновники — враги, потому применение оружия позволительно. А заповедь «не убий» неприменима в революционных условиях. Убийство политического врага — не только необходимость, но и долг.
Боевые группы существовали только потому, что их поддерживали самые обычные люди, не привлекавшие внимания полиции. Люди, готовые помочь, были крайне важны. Без них подпольщики долго бы не продержались. Сочувствующие делали то, что не под силу самим революционерам: подделывали документы, добывали оружие, готовили взрывчатку. Они укрывали боевиков в своих домах.
Но ушедшие в подполье боевики не заметили, как постепенно изменились общественный климат, настроения. Революционная волна пошла на убыль. Симпатизирующих социалистам, желающих помогать, предоставлять квартиры для нелегальных собраний и явок становилось всё меньше, а провалов больше.
В ночь на 24 марта 1907 года Фрунзе взяли с оружием в руках: при нем были маузер и браунинг, два карабина. После первой революции боевиков боялись. Поэтому полиция действовала грубо, при аресте ему изрядно досталось ружейным прикладом — удар пришелся прямо в лицо, повредив нос и зубы.
В КАМЕРЕ СМЕРТНИКОВ
Теперь уже власти взялись за него всерьез. Фрунзе предъявили целый перечень обвинений, среди которых самые тяжкие — принадлежность к подпольной боевой организации. Это само по себе грозило длительным сроком лишения свободы.
Поначалу Михаил не сознавал всю серьезность своего положения и весело писал из тюрьмы: «Меня потянули за жабры и представили пред ясные очи «недреманного» блюстителя правосудия, сиречь судебного следователя. Сей милый господин с голубиной кротостью и с ангельской улыбкой на устах изволил прочесть мне обвинительный акт и учинить затем допрос… Что будет дальше, не знаю. Но если только удастся обелить себя от обвинений в захвате типографии (а ведь вы сами знаете, что я, можно сказать, «яко агнец непорочен»), то мои шансы значительно повысятся. Кроме же этой статьи остальные пустяковые; правда, каждая из них грозит каторжными работами, но судебная практика говорит, что дело кончается только небольшой высидкой. Я думаю, что суд приговорит или к заключению в крепости года на два-три, или же к ссылке в Сибирь без срока».
Он надеялся, что на время предварительного следствия его выпустят на поруки. Но власть почувствовала в нем опасного противника. В тюрьму наведался сам владимирский губернатор, пожелавший взглянуть на молодого бунтовщика.
«Его Превосходительство, — писал Фрунзе, — изволили назвать меня «бравым молодчиком» и приказали перевести в отдельную камеру».
Михаилу было всего 22 года: нерастраченный запас жизненных сил, радости, любви… 4 апреля 1907 года он писал сразу трем девушкам, которые учились в Шуйской женской гимназии — Клавдии Важновой-Градинской, Елизавете Касаткиной и Юлии Сперанской: «Охватывает ощущение полноты и восторга. Хочется петь, танцевать… Страшно хочется, чтобы вы были здесь. Послушайте, когда кончится следствие по моему делу, то приезжайте на свидание. Приедете? А? Я буду ждать… Нам осталось мало жить, так зачем же плакать… Опять придут красные дни, не век ведь сидеть! Черт возьми! Как хорошо будет. Ей-богу же, я вас всех люблю».
Две самоотверженные девушки приехали к нему. Началась Пасхальная неделя, и они передали ему кулич и пасху, которые очень порадовали узника. Но увидеть их ему не удалось. 25 мая 1908 года Фрунзе писал: «Сижу я в том корпусе, который расположен сейчас же против ворот; моя камера находится на 2-м этаже, и окна выходят почти прямо в ворота, так что мне видно всех, кто только в них входит. Но я не успел вас увидеть; меня поздно предупредили…
Кроме того, у меня дважды в день прогулка, гуляю я один. Во время прогулок всё время торчал у ворот, но точно так же безуспешно… Словом, неудачи, неудачи и неудачи. За эти дни я совсем изнервничался. Делать не могу положительно ничего. Всё время проводил или в беготне по камере, из угла в угол, или же на подоконнике. Черт знает до чего обидно. Когда я узнал, что вы уехали, так словно что-то оборвалось у меня внутри; так сделалось холодно, пусто и скучно. Злюся бесконечно».
Он просил разрешить ему свидание с девушками. Следователь холодно объяснил, что по закону свидание может быть позволено только с невестой. Если он намерен венчаться, тогда пожалуйста.
«Не знаю, что делать, — писал Фрунзе, — с одной стороны, хочется иметь свидание, а с другой — сама мысль о браке, даже формальном, кажется для меня чем-то чудовищным… Мне страшно тяжело будет сознавать, что из-за меня Вы наложите на себя цепи. Нужно быть отъявленным эгоистом, чтобы согласиться на такую комбинацию. А как хорошо мне было, когда я читал Ваше письмо; меня до глубины души трогает Ваше желание хотя что-нибудь сделать приятное мне».
Клавдия Васильевна Важнова-Градинская была готова на всё, чтобы облегчить страдания Фрунзе. И в конце концов добилась свидания. Для Фрунзе встреча с молодой женщиной, пришедшей с воли, была огромным событием. Сразу после свидания благодарный и обуреваемый разнообразными страстями Михаил Васильевич писал ей: «Ваш приезд совершенно выбил меня из обычной колеи. Я уже привык к этой тюремной обстановке, и до сих пор (до свидания с Вами) она мне даже нравилась. Я совершенно искренне час тому назад говорил, что воля меня не тянет. Но теперь не то, не то… Вместе с Вами явилось во мне и желание воли. Всё кругом меня теперь кажется тускло и бесцветно. Буду заниматься организацией побега.
Как Вы почувствовали себя на свидании? Мне казалось, что немного неловко. Верно ли? Не знаю, чему приписать это, может быть, необычайная обстановка действовала на Вас, а может быть, и что другое? Только этого «другого» не надо. Я хочу чувствовать Вас близкой и не хочу, чтобы Вы испытывали хотя бы атом неловкости. Смотрите, приходите во вторник. Теперь буду жить надеждой на него…»
Совсем не удивительна эта буря чувств, которую вызвало появление в тюрьме молодой женщины. Важно отметить, что ради возвращения на волю Фрунзе не пошел ни на какие компромиссы. Не все революционеры были столь же стойкими и на допросах в полиции проявили себя не самым достойным образом.
После смерти члена политбюро Серго Орджоникидзе, который в свое время возглавлял партийную инквизицию — Центральную контрольную комиссию, в его архиве обнаружились два запечатанных пакета. На пакетах Серго написал: «Без меня не вскрывать».
Там находились документы царского департамента полиции. В том числе показания будущего члена политбюро Михаила Ивановича Калинина. На допросе будущий глава государства (пусть даже и формальный) или, как его чаще называли, всесоюзный староста сказал следователю:
— Желаю дать откровенные показания о своей преступной деятельности.
И Калинин рассказал всё, что ему было известно о работе подпольного кружка, в котором он состоял.
В архиве Орджоникидзе лежала и справка о другом члене политбюро — Яне Эрнестовиче Рудзутаке, которого в какой-то момент прочили в генеральные секретари вместо Сталина. Рудзутак был арестован по делу Латышской социал-демократической рабочей партии. На следствии Рудзутак назвал имена и адреса членов своей организации. Основываясь на его показаниях, полиция провела обыски, изъяла оружие и подпольную литературу…
Фрунзе же не смалодушничал. Он писал старшему брату, который уже работал земским врачом в Казанской губернии: «Содержат меня строго. Этой строгостью по отношению ко мне я в значительной степени обязан благосклонному вниманию местного губернатора, отдавшего приказ усугубить наблюдение за мной. Вообще жандармы и администрация будут препятствовать всячески попыткам освобождения, хотя бы на поруки. А не удастся выйти на поруки, так и еще сумеем изыскать способы освобождения».
Прочитавший письмо жандарм правильно понял Михаила Васильевича и сделал пометку: «Предупредить начальника Владимирского губернского жандармского управления о намерении совершить побег».
Фрунзе обсуждал такую возможность с товарищами, остававшимися на свободе, считал побег реальным: «Есть свой надзиратель. Но эти шансы с каждым днем падают. Начальник тащит за собой из Москвы всю бутырскую свору каких-то прямо цепных псов. Вообще у нас, видимо, хочет водворить нечто похожее на режим настоящих каторжных тюрем. Уже начались покушения на некоторые маленькие вольности. Пока прощайте. А вдруг да через месяц увидимся. Вот, черт побери, было бы хорошо».
Самым опасным было обвинение в попытке убить полицейского урядника Никиту Перлова. Фрунзе сначала привели в суд как свидетеля. Обвиняемым считался его друг и единомышленник Павел Дмитриевич Гусев. Однако же 13 марта 1908 года прямо в зале суда урядник признал в Фрунзе одного из стрелявших. Михаил Васильевич всячески отрекался, уверял, что вообще в тот день находился в Москве. Но следствие объяснение не приняло, и обвинение было переквалифицировано на более тяжкое.
Фрунзе действительно стрелял в урядника, но плохо, неумело — промахнулся. Покушение на жизнь представителя власти каралось высшей мерой. Жестокостью надеялись остановить боевиков, которые охотились на своих врагов из охранки. Полковник Михаил Павлович Бобров после назначения начальником охранного отделения в Поволжском районе вышел погулять по городу, и на людной улице подошедший сзади рабочий-эсер выстрелил ему в затылок и убил наповал.
Михаил Васильевич сидел во Владимирском централе. В камере, чтобы не мучиться от безделья, учил французский язык. Но дело его было плохо. Он стрелял в полицейского, находившегося при исполнении служебных обязанностей в Шуе, где в тот момент был введен режим «усиленной охраны», поэтому его предали военному суду. Это уменьшало его шансы избежать самого сурового наказания.
Военно-окружной суд Московского военного округа 27 января 1909 года вынес Фрунзе и Гусеву страшный приговор: «Лишить всех прав состояния и подвергнуть смертной казни через повешение».
Вся семья — мать, сестры, брат — была буквально раздавлена. Михаила заковали в кандалы. Ему стало по-настоящему страшно — жизнь кончалась. «Мы, смертники, обыкновенно не спали до пяти утра, — вспоминал он, — чутко прислушиваясь к каждому шороху после полуночи, то есть в часы, когда обыкновенно брали кого-нибудь и уводили вешать».
Но ему повезло с защитником. Тот нашел юридически убедительные основания и добился того, что главный военный суд удовлетворил кассационную жалобу, — приговор отменили. Стало немного легче. Фрунзе работал в столярной мастерской, ждал нового суда.
Но 23 сентября 1910 года его вторично приговорили к смертной казни — доказательств вины было предостаточно. Он опять по ночам со страхом прислушивался — не идут ли за ним? Днем, чтобы отвлечься, изучал еще и итальянский язык. Вот теперь совсем еще молодого человека охватило отчаяние.
«Надежды на отмену приговора не было почти никакой, — рассказывал потом Фрунзе. — Бежать невозможно. И я решился уйти из рук палачей. По крайней мере повесить себя не дам, сам повешусь, пускай найдут труп… И стал готовить из простыни веревку».
Но ему повезло. Командующий войсками Московского военного округа заменил Фрунзе смертную казнь шестью годами каторжных работ. Еще четыре он получил по делу иваново-вознесенской организации большевиков. Итого — десять лет в неволе. На свободу он должен был выйти только в феврале 1920 года. Его подельник Павел Гусев получил восемь лет. Литературно одаренный человек, он умрет в тюремной больнице.
Фрунзе выжил. Но, конечно же, годы в тюрьме, да еще в ожидании казни, не прошли даром. У него открылась язвенная болезнь. Медики полагают, что этот недуг чаще всего провоцируют тяжелые стрессы. Стоит ли удивляться тому, что болезнь прицепилась к человеку, который столько времени провел в камере смертников?
Мало кто знает, что будущий военный министр сочинял стихи. К сожалению, он их не записывал, поэтому сохранились немногие — те, что запомнили его друзья. Самое известное называется «Северный ветер»:
Тюремная лирика разрабатывает известные сюжеты и следует определенной эстетике. Но и эти поэтические строки заставляют задуматься о том, что пережил Фрунзе. Вот строчки из другого стихотворения — «Последняя ночь на каторге»:
Михаил Васильевич не любил тюремно-каторжных воспоминаний, но эти годы оставили глубокий след. Пострадало не только его физическое здоровье.
До лета 1912 года Фрунзе сидел в знаменитом Владимирском централе, оттуда его в июне перевели отбывать наказание в каторжную тюрьму города Николаева Херсонской губернии. Здесь он работал садовником, огородником, научился прокладывать водопровод, делать ведра, кастрюли и чинить самовары.
Как потом выяснилось, он отбывал срок не в самых ужасных условиях. Гимназистку Марию Александровну Спиридонову, состоявшую в тамбовской эсеровской боевой дружине и стрелявшую в советника губернского управления, как и Фрунзе, приговорили к смертной казни через повешение. И тоже заменили каторжными работами. Но ее отправили на более тяжелую Нерчинскую каторгу, потому что она входила в партию социалистов-революционеров, а эсеров наказывали суровее. Фрунзе был социал-демократом.
Поделиться книгой: