Цефалоцереус

Эйлин О'Коннор

Цефалоцереус

Алексей Николаевич увидел его на выставке опунций, куда забрел от нечего делать в перерыве между двумя скучнейшими семинарами. Увидел и застыл в изумлении.

Прямой, высокий, совершенно седой. Длинные белоснежные пряди волнисты, как наметенные ветром снежные барханы. Арцыбашев завороженно потянул к ним руку.

— Мущщина, читать умеем? — гнусаво спросили из-за прилавка. — Не трогать!

— Простите! — испугался Алексей Николаевич.

— Сами же уколетесь! А нас ругать будете!

— Я не… А что это?

Продавщица внимательно поглядела на аккуратного, застегнутого на все пуговицы Арцыбашева, схватившегося за дужку очков, и смягчилась.

— Цефалоцереус, — выговорила по слогам. — Взрослый уже.

Что кактус взрослый, Алексей Николаевич понял и сам. Не просто взрослый, а умудренный опытом, много повидавший и осмысливший. Такая седина могла быть у чародея или пророка.

Еще никогда прежде ни одно растение не производило на него такого впечатления. Казалось, кактус отрешенно созерцает творящуюся вокруг суету, не вовлекаясь, но внутренне все же несколько печалясь о своей участи. Разве здесь должен он быть, среди унылых агав и тычущих пальцами людей?

— Я его… приобрету. — В последний момент Арцыбашев проглотил пошлое «куплю». — Сколько с меня?

Дома Алексей Николаевич с трепетом в душе водрузил кактус на самое почетное место — на комод. Слева на комоде стояла фотография покойной матери, справа — блюдце с хохломской росписью, одно из двух, преподнесенных Арцыбашеву на двадцать третье февраля женщинами их отдела. Арцыбашев прижимал блюдцем квитанции.

Кактус высился строго и одиноко, как на горной вершине сосна. Арцыбашев встрепенулся и передвинул блюдце подальше. Подумал — и вовсе убрал в шкаф. Разухабистая хохлома не могла соседствовать с его величественным приобретением.

Он походил возле комода, то и дело поглядывая на кактус. Несколько раз повторил вслух: «Цефалоцереус. Цефало-цереус!»… Звучало почти как «трицератопс»: пугающе и веско.

«Поливать-то! Про поливать не спросил!» — вздрогнул Арцыбашев. Он отыскал в сети три статьи о цефалоцереусах, изучил их внимательнейшим образом и слегка успокоился. Поливать нужно было редко и понемногу.

Перед сном Алексей Николаевич подошел к кактусу и долго смотрел на него, сцепив ладони в замок и опираясь на них подбородком. Сквозняк из форточки шевелил мягкие седые пряди цефалоцереуса. Из-под них проглядывали иголки со стальным отливом.

«Невероятный», — думал Арцыбашев, переминаясь с одной босой ноги на другую в своей пустой квартире.

Он всегда ощущал квартиру как пустую. Даже когда находился в ней сам. Одно время, когда Арцыбашев еще пытался что-то изменить, он заводил разнообразных живых существ. По заверениям окружающих, разнообразные живые существа должны были помочь избавиться от пустоты.

Но не сложилось. Аквариумные рыбки передохли одна за другой. Подобранная на улице кошка ушла к соседке через балкон и сказала, что не вернется, и не просите, принудительное одиночество не для нее. Тогда Арцыбашев принес с Птички щенка, толстолапого и толстопопого, и даже приобрел для него миску и лежанку. Но щенок выл целыми днями и тревожил соседей. «Послушай, брат, — говорил ему по вечерам усталый Арцыбашев, — я ведь тоже, может, хочу выть, но держусь. И ты держись».

Какое там! Словно представив, что и ему предстоит прожить жизнь, подобную арцыбашевской, щенок рыдал с каждым днем все тоскливее. В конце концов соседи вызвали участкового. Участковый пришел один, а ушел — несколько неожиданно для всех, включая себя — с щенком под мышкой. Щенок сучил задними лапами и предвкушающе бил хвостом: участковый успел обмолвиться, что у него трое детей.

Закрыв за ними дверь, Арцыбашев сел на пол возле миски и погрузил руку в остатки щенячьего корма. Он долго сидел, перебирая клеклые кусочки и пытаясь представить, что на берегу моря играет влажными камешками, но ни черта у него не представлялось, и в конце концов, назвав себя идиотом, Алексей Николаевич пошел спать. Во сне он видел, что у него завелась стая ласточек и строит дом, который пахнет свежим ремонтом, а где-то на берегу моря бегают дети, из которых один, некрасивый мальчишка с белесыми бровями, все время оборачивается к нему.

Проснувшись утром, Арцыбашев первым делом побежал смотреть кактус. Тот стоял, выпрямившись, седой и строгий, но Алексею Николаевичу показалось, что сегодня он выглядит не таким неприступным, как накануне.

— День нынче хороший, — неопределенно поведал ему Арцыбашев. — Солнечный!

Кактус не возражал. Осмелев, Алексей Николаевич прикоснулся к пушистой макушке. Мягко! Мягко и тепло.

Арцыбашев попытался погладить кактус по голове, и тот предупреждающе кольнул иголками: попрошу без фамильярности, дождитесь брудершафта, голубчик. Алексей Николаевич с понимающим кивком отступил.

Как же его зовут?

— Дмитрий Олегович? — предположил Арцыбашев.

Нет, не то.

— Иван Иванович?

Совсем не то.

Арцыбашев, шевеля губами, смотрел на благородную седую гриву. И вдруг его осенило.

— Сигизмунд!

В глубине души торжествующе выстрелило: да! верно!

— Сигизмунд, значит, — улыбнулся Арцыбашев. — А я Алексей Николаевич. Очень приятно!

Так они зажили вместе — кактус и Алексей Николаевич. По утрам Арцыбашев делал зарядку под одобрительное молчание кактуса. По вечерам готовил ужин и рассказывал, что нового на работе. Сигизмунд внимательно слушал, не перебивая. Алексей Николаевич никогда так много ни с кем не разговаривал, он вообще мало разговаривал, но с цефалоцереусом чувствовал себя непринужденно.

— Сегодня у Буянова день рождения отмечали, — рассказывал Арцыбашев, мелко рубя на доске зеленый лук. — Костюкова меня спрашивает: а вы что же не пьете, Алексей Николаич? Брезгуете с нами? Я ей отвечаю: так язва же, Ираида Семеновна. А она так, знаешь, губу верхнюю вздернула и на весь кабинет: «Нынешние мужчины без язвы уже и не мнят себя мужчинами!» К чему это она…

Лучок отправлялся в тарелку с куриным бульоном. Арцыбашев ставил суп на стол, осторожно переносил туда же кактус и садился ужинать. Теперь этот процесс занимал у него больше времени: трапеза в хорошей компании всегда неспешна.

— Я тебе говорил, что наши придумали? Корпоративный тренинг. Глупость, как думаешь?

Глупость, молча соглашался Сигизмунд, но сходить надо, иначе снова будут коситься.

— Да, правда, — вздыхал Алексей Николаевич. — Знаешь, как меня Ираидины девицы называют за глаза? Голавль.

Отчего же голавль, молча удивлялся Сигизмунд.

— Тихий и невкусный, — в голосе Арцыбашева сквозила легкая горечь. — Неприятно, чего уж тут…

Но, проговаривая это вслух, чувствовал, что обида незаметно улетучивается. Цефалоцереус словно впитывал в себя то, что угнетало Арцыбашева, и засыпал Алексей Николаевич спокойно, не мусоля в голове разнообразную привязчивую ерунду.

Хотя ерунды не стало меньше. По-прежнему Костюкова, встречаясь с ним в столовой, нет-нет да кольнет гадостью. Как здоровье, Алексей Николаевич? Выглядите не очень, не очень… И вздыхает участливо, и губки свои, накрашенные чем-то блескуче-текучим, поджимает сочувственно. Арцыбашев чувствует себя дураком, мнется, краснеет. Девочки Костюковой подхихикивают сзади, и вот поди ж ты — взрослый человек, без пяти минут пенсионер, а хочется, как подростку, развернуться и убежать. И берет Алексей Николаевич свой супчик с безрадостной вареной морковкой и забивается с ним в угол, надеясь, что там его не достанут.

По-прежнему старший из охранников, бородатый, с блеклыми рыбьими глазами, не узнавал его на проходной. Цедил, не глядя на Арцыбашева: «Документики предъявите». В комнатке за его спиной давился хохотом второй, молодой румяный парень. Алексей Николаевич несколько раз пытался возражать, доказывал, что он тут уже двадцать лет работает, а когда совсем нестерпимо стало слышать этот гогот, даже пожаловался начальству.

«Я чо? — невозмутимо тянул вызванный для объяснений бородатый. — Я виноват, что у него лицо, это, незапоминающееся?» В конце концов начальство отечески похлопало охранника по плечу и подмигнуло Арцыбашеву: «Бдит наша стража! Уж не сердитесь на него».

Много подобного набиралось по мелочи. Но теперь по вечерам Алексей Николаевич выкладывал все с порога кактусу, и становилось легче.

— Не пойму, отчего охранник ко мне цепляется, — поделился как-то Арцыбашев. — Может, я его чем-то задел?

«Козлина твой охранник, только и всего», — мысленно припечатал Сигизмунд, но Алексей Николаевич услышал и внезапно прозрел. Прежде многократно перебирал, чем же он мог обидеть человека. Не находил и ругал себя за слепоту и невнимательность. А тут вдруг понял, что ведь ничем, кактус прав.

На следующий день он, почти не останавливаясь на проходной, сунул дернувшемуся было к нему охраннику под нос свой пропуск одной рукой, а другой игриво потрепал по бороде.

— Э, э! Ты чо, охренел?! — вскинулся тот.

— Ме-е-е-е! — ответил Алексей Николаевич и пошел к лифту легкой походкой.

Определенно, с тех пор, как дома у него поселился цефалоцереус, жизнь стала налаживаться.

Кактус не умирал, не сбегал к соседке и не махал хвостом из-под локтя участкового — то есть никаким способом не бросал Арцыбашева. Они вместе смотрели фильмы, которых у Алексея Николаевича имелась приличная коллекция. Незаметно пристрастились к шахматам. Сперва играли по вечерам, чтобы скоротать время, потом Алексей Николаевич не на шутку увлекся, раздобыл самоучебник Ласкера и штудировал его за обедом, отмечая галочкой непонятные места.

— Да вы, Алексей Николаевич, шахматист! — насмешливо заметила Костюкова, узрев учебник. — Сами с собой играете или к живым людям выходите хоть иногда?

— С умным человеком отчего бы не сыграть, — рассеянно отозвался Арцыбашев, который в эту самую минуту осмысливал параграф о миттельшпиле.

Ираида глянула на него диковато и отошла. Обыкновенно последнее слово оставалось за ней, но Алексей Николаевич вспомнил об этом только вечером, когда начал по привычке рассказывать обо всем цефалоцереусу.

Или вот с Мельниковым.

Никто в конторе не придавал значения мельниковским шалостям. Подумаешь, привычка у человека — ухлестывать за молоденькими секретаршами. Костюкова при виде очередной девицы, взятой на замену уволившейся, декламировала трагически: «Уж сколько их упало в эту бездну!» — чем вызывала дружный хохот окружающих.

Не смеялся только Арцыбашев. К юным глупеньким секретаршам он не испытывал ни симпатии, ни особой жалости. Но неопределенное чувство каждый раз мучило его: как если бы при нем долго и старательно давили жука. Не обязательно симпатизировать жукам, чтобы внутренне корчиться при виде этого процесса.

Мельников сперва ходил кругами вокруг очередной большеглазой красавицы. Потом улучал момент — и являлся. Безукоризненные манеры. Вальяжен и обходителен. Дивный, в голубую клетку клубный пиджак.

Юные секретарши чувствовали себя крепостными девками, обласканными проезжавшим мимо барином. Глаза их затуманивались. На губах рождалась мечтательная улыбка. И провожали они Мельникова такими взглядами, что Арцыбашеву, ей-богу, хотелось подойди и отвесить дурынде подзатыльник.

Мельников виделся секретаршам демоническим соблазнителем. Самых упорных осаждал так настойчиво и изощренно, что те наконец сдавались. Откуда дурочкам было знать, что, откупорив сосуд, Мельников не только полностью терял интерес к предмету своих воздыханий, но и выживал их из конторы, не чураясь никаких средств. «Попользованное мясцо» он не любил.

Арцыбашев на стену лез от бессилия. Пытался предупреждать девиц и закономерно не преуспел. Пробовал взывать к совести Мельникова, но лишь выставил себя на посмешище.

— Опять у Буянова новая секретарша, — однажды вечером мрачно сказал он кактусу. — Рыженькая, кудрявенькая. Мельников только что не облизывается. И ведь понимаю, что не мое дело, а все равно тошно. Что? Нет, очень старательная. Бегает, всем угодить пытается, по-собачьи в глаза заглядывает. А что я могу? — внезапно рассердился он. — Нет, ты скажи! Под локоток ее и в уголок, нашептывать, какая Мельников сволочь? Так я это проходил. Кого? Я тебя умоляю! — Арцыбашев горько рассмеялся. — Для Ираиды это бесплатное развлечение. Они, если хочешь знать, у себя в бухгалтерии пари заключают: сколько очередная продержится….

Он еще долго спорил с кактусом, доказывал ему что-то и наконец, заявив, что не нанимался спасать безмозглых дев от ловеласа, оборвал разговор и ушел спать, вдребезги расстроенный.

Проснулся мрачнее тучи. Молча выпил свой кефир, нацепил очки и ушел, не попрощавшись с Сигизмундом. На троллейбусе не поехал, отмахал четыре остановки пешком. Но и это не помогло: в контору Арцыбашев явился взвинченным и злым.

И первым же человеком, который попался ему в коридоре, был лоснящийся Мельников.

— Какой-то вы, Алексей Николаевич, возбужденный! — с улыбочкой заметил он. — На нимфу нашу насмотрелись, а?

Указал на рыжие кудряшки, суетившиеся возле сломанного принтера. И подмигнул, подлец.

Арцыбашев шагнул к нему, взялся за отворот дивного в голубую клетку клубного пиджака и подтащил к себе. Зубы его клацнули.

— Всё Вере Ионовне доложу! — страшным низким голосом сказал Алексей Николаевич.

В горле у него что-то булькнуло, но это не испортило впечатления. Мельников спал с лица.

Вера Ионовна была его законной супругой и по совместительству главой департамента котлов и печей в представительстве дьявола. Одно движение ее мизинца могло превратить жизнь Мельникова в ад. Раз в год Вера Ионовна появлялась на новогоднем корпоративе. Проплывала мимо сотрудников, каждого прощупывая опухшими глазками без ресниц. Всякий раз, встречаясь с ней взглядом, Арцыбашев зачем-то вспоминал, что свинья может сожрать младенца за семь минут.

— Номерок ее у меня имеется! — вдохновенно нес ахинею Арцыбашев. — Заспит она тебя ночью, Мельников!

Судя по по ужасу, мелькнувшему в голубых мельниковских глазах, это опасение сидело в нем давно. Щеки его сдулись и обвисли, лоб заблестел. Он попятился, наткнулся на кулер, вздрогнул и припустил прочь, сжимая в кулаке треснувший пластиковый стаканчик.

В тот вечер Арцыбашев признался Сигизмунду:

— Мне кажется, ты возвращаешь меня на основные пути.

Кактус, конечно, не понял, о чем он.

— Видишь ли… Много лет мне кажется, что когда-то моя жизнь пошла не так. Как будто переключили стрелку, и состав ушел на запасной путь. В отстойник.

Арцыбашев отвернулся к окну и нарисовал пальцем на запотевшем стекле рельсы.

— А самое удивительное, что я достоверно знаю, когда это случилось.

Кактус выжидательно молчал.

— А вообще глупость ужасная, — вдруг покраснел Алексей Николаевич. — Честное слово… Нет, правда, ерунда. То есть нет, не ерунда… Ах ты ж черт!

Палец пронзительно скрипнул по стеклу.

Алексей Николаевич помолчал, глубоко вздохнул — и решился: