Помоги проекту - поделись книгой:
Басина Марианна Яковлевна
На брегах Невы
В петербургском захолустье
В Ленинграде на правом берегу реки Фонтанки, в самом конце её, близ Калинкина моста, есть довольно унылого вида дом под номером 185. Он ничем не привлекает внимания прохожих, и если бы не мемориальная доска на фасадной его стене, прочно затерялся бы среди себе подобных. Доска его выделяет. На ней написано: «В этом доме по окончании Лицея жил А. С. Пушкин с 1817 г. по 1820 г.».
В этом доме жил Пушкин…
Правда, в те далёкие годы дом вице-адмирала Клокачёва, где снимали квартиру родители Пушкина, имел иной вид. В унылую длинную четырёхэтажную громадину его превратили позднейшие владельцы. А тогда был он двухэтажным, на высоком полуподвале, в десять окон по фасаду. Считался большим и вместительным в захолустной, окраинной части Петербурга — Коломне.
Коломна — страна мелких чиновников, ремесленников, «ундеров» в отставке, актёров, что победнее, вдов, живущих на пенсию, — простиралась за Крюковым каналом, между реками Фонтанкой и Мойкой. Сюда, на задворки столицы, не скоро попадали из центра города. Извозчик с Невского от Аничкова моста брал с Пушкина за проезд до дома Клокачёва целых восемьдесят копеек. Деньги весьма немалые, если принять во внимание, что коломенские обитатели забирали на день в мелочной лавочке на пять копеек кофию и на четыре сахару.
Своё название Коломна получила от слова «колонна». При Петре I, когда Петербург ещё строился среди лесов и болот, для осушения почвы прорубали в лесу просеки. Архитектор Доменико Трезини называл их «колонны». В языке петербургских жителей «колонны» превратились в «Коломны». От них и пошла Коломна. Свидетельством топкости коломенской почвы служило ещё при Пушкине глубокое болото в конце Торговой улицы. Чиновники — любители охоты — отправлялись туда в праздничные дни пострелять куликов.
Странное впечатление производила эта окраина.
Столица здесь заявляла свои права по-петербургски прямыми улицами, гранитной набережной Фонтанки, доходившей уже до Калинкина моста. Самим этим мостом с цепями и башнями. Церквами изрядной архитектуры. Двух- и трёхэтажными каменными домами.
Но не они здесь главенствовали. Они терялись среди дощатых заборов, тянувшихся вдоль плохо мощённых улиц, полосатых будок, деревянных домишек с садами.
И дом Клокачёва окружали «убогие лачужки», принадлежавшие «ундеру» Шумареву, трубачу Тячкину, кузнецу Димшукову. Они, как родные братья, походили на тот домик в Коломне, который Пушкин позднее описал в своей стихотворной повести:
Не одна только внешность отличала Коломну от центральных частей города. Жизнь здесь текла не по-столичному тихо. Пешеходов встречалось немного, стук карет бывал в редкость. А если уж останавливалась возле дома карета, во всех окнах показывались любопытные женские лица, даже в зимнюю пору набегали мальчишки. И можно было наблюдать, как, поджидая своего барина, скрывшегося в подъезде, кучер дремлет на козлах, а гайдук — выездной лакей, молодой и рослый детина, играет с мальчишками в снежки…
Вставали в Коломне чуть свет. Ложились тогда, когда на Морских и на Невском выезжали с визитами. Столичные новости сюда доносились как эхо. Здесь всё больше толковали о способах приготовления кофию, сбережения шуб от моли, дороговизне говядины и капусты, о разных житейских происшествиях.
Встретится, бывало, идучи по воду к Фонтанке, дворовая девушка из господского дома с соседкой-молочницей и пойдёт разговор:
— Здравствуй, Ивановна!
— Здорóво, кормилица!
— Что тебя не видать, куда ты запропастилась?
— Ах, дитятко! Не знаешь ты моего невзгодья. Прохворала всё, окаянная. А к тому же господь нас посетил. Ведь у меня две коровушки пали. Эдакой причины со мною никогда не бывало. И сокровище-то моё… Ох, девушка! В Покров-то вечером подоила я коровушек и, благословясь, пошла кое-что присмотреть по домашности да приготовить своему поужинать. Ну, удосужилась я, сижу, матушка моя, у окна и вяжу чулок. Глядь, ан идёт мой сокол, переваливается. Я тотчас на плечи шугай и выбежала отворить ворота. А он вдруг клобысть меня по затылку. Ах, пёс проклятый…
— Да, плохое житьё твоё, Ивановна, — сочувствует девушка. — И моё, чай, не лучше. Загоняли: «Машка, завари кофию! Машка, подай барину сюртук! Машка, беги по воду!» Хуже нет у бедных господ-то жить. То ли дело у богатых. У богатых — людей полон дом. А тут всё Машка да Машка…
Собеседницы стоят, жалуются, вздыхают, покачивают пустыми вёдрами на коромысле. Потом, вдруг спохватившись, что у одной в печке щи перепрели, а у другой, верно, барыня из себя выходит, дожидаючись воды, торопливо спускаются к реке.
Коломна, по меткому выражению Гоголя, была «не столица и не провинция». Своеобразная смесь того и другого.
Безрадостное новоселье
Родители Пушкина обосновались в Петербурге на постоянное жительство весною 1814 года. Сперва приехала из Москвы Надежда Осиповна со своей матерью Марией Алексеевной и двумя детьми — Ольгой и Львом. Потом прибыл и Сергей Львович. Он некоторое время служил в Варшаве, вышел в отставку и вслед за женою приехал в Петербург.
Воспитаннику Лицея Александру Пушкину петербургское новоселье родителей рисовалось лишь в воображении. По строгим лицейским правилам из Царского Села лицеистов не выпускали. Пушкин слушал с интересом рассказы сестры, которая вместе с матерью навещала его, и мечтал о Петербурге.
Петербург… При этом слове невольно ёкало сердце. Он не мог забыть те летние дни, что провёл в Петербурге перед поступлением в Лицей. Непохожесть живописной, своевольно разбросанной Москвы и этого строго расчерченного города его ошеломила. Там, в Москве, он никогда не казался себе таким смешным и маленьким. А здесь он растерялся: прямизна широких улиц, шпили, рвущиеся ввысь, громады дворцов, каналы, сумрачные просторы Невы… Выходя из дому, он хватал за руку дядю Василия Львовича, который привёз его сюда. Но растерянность быстро прошла. Её сменило восхищение, любопытство.
Дядя водил его повсюду, таскал к приятелям, где читал свои стихи, и даже катал на ялике по Неве, прихватив для весёлости их нового знакомца — тринадцатилетнего внука адмирала Пущина — Ивана. Тот тоже поступал в Царскосельский лицей.
Иван Пущин жил на Мойке, где квартировали и Александр с дядей. И скоро с дядей и без дяди мальчики уже ходили в Летний сад, любовались кораблями на Неве. Никогда ещё Александру не было так вольготно и весело.
С той поры прошло три года.
И вот теперь в Петербурге поселились его родители. Он старался представить себе их новое жилище. Верно, там, как и когда-то в Москве, великое множество книг. Есть и «звучное фортепьяно», на котором играет Ольга, и моськи для забавы — Ольга любит собак. Он живо представлял, как в вечерние часы сестра сидит у окна «задумчивой Светланой над шумною Невой». И ему хотелось в Петербург. Он мечтал о том времени, когда годы ученья останутся позади и он вырвется на волю из лицейского «монастыря».
Он писал сестре:
И это время пришло. Девятого июня 1817 года Александру Пушкину выдали свидетельство об окончании Лицея, а через два дня наёмный извозчик подвозил его к дому Клокачёва на Фонтанке.
Новоселье оказалось совсем иным, чем рисовалось в мечтах.
Литератор Катенин, который летом 1817 года познакомился
У Пушкина бывали лишь близкие друзья. Почему? Для этого существовали основательные причины.
Сергей Львович и Надежда Осиповна поселились в Коломне из соображений экономии. Конечно, они предпочли бы жить где-нибудь на Морской или на Фурштадтской, но тамошние апартаменты им были не по карману. Квартиры же в Коломне стоили сравнительно дёшево. Здесь можно было не тесниться. Квартира в доме Клокачёва состояла из семи комнат. Три — окнами на улицу, набережную Фонтанки.
Пушкины жили в верхнем, втором этаже — «над Корфами». По воле случая два недавних лицеиста — Александр Пушкин и Модест Корф — оказались в Петербурге вновь под одною кровлею. Родители Корфа снимали квартиру в том же доме.
Пушкин и Корф никогда не были близки. Благонравный Моденька стремился сделать карьеру. И впоследствии сделал: стал крупным чиновником, получил графский титул. Вспоминая свою юность, он не без злорадства описывал жизнь семьи Пушкиных в доме Клокачёва: «Дом их представлял всегда какой-то хаос: в одной комнате богатые старинные мебели, в другой пустые стены, даже без стульев; многочисленная, но оборванная и пьяная дворня; ветхие рыдваны с тощими клячами, пышные дамские наряды и вечный недостаток во всём, начиная от денег и до последнего стакана».
Домашняя жизнь родителей Пушкина действительно отличалась безалаберностью. Объяснялось это особенностями характера как Сергея Львовича, так и Надежды Осиповны.
Не имея расположения ни к какого рода серьёзной деятельности, Сергей Львович предпочитал всему визиты, развлечения, занимательную беседу. Был он начитан, образован. Любил театр, литературу. Украшал поэтическими безделками дамские альбомы. Его стихией были салоны, гостиные. Там он чувствовал себя как рыба в воде.
О его беспечности ходили легенды. Когда-то в молодости, при Павле I, Сергей Львович служил в гвардии. У него была привычка, сидя у камина помешивать горящие угли. И он не нашёл ничего лучшего, как использовать для этого свою офицерскую трость. От чего та и обгорела. Заметив, что он пришёл на учение с обгорелой тростью, командир сказал ему: «Уж вам бы, господин поручик, лучше явиться с кочергой на учение».
Некто Б., сменивший Сергея Львовича на посту начальника комиссариатской комиссии в Варшаве, рассказывал, что, придя принять дела, застал своего предшественника не за счетами и бумагами, а за чтением французского романа.
К своим обязанностям помещика, как и ко всему, что доставляло беспокойство и хлопоты, Сергей Львович питал непреодолимое отвращение. Управлять имениями поручил он приказчикам, и те исправно обкрадывали и его, и крестьян.
Домом он не занимался, передоверив всё жене.
Надежда Осиповна была плохая хозяйка. Да и где было ей — единственной балованной дочери — стать хорошей хозяйкой?
Она выросла при обстоятельствах не совсем обыкновенных. Отец её — Осип Абрамович Ганнибал, третий сын знаменитого «арапа Петра Великого» Абрама Петровича Ганнибала — был человеком до крайности легкомысленным. Едва успев жениться, он оставил жену свою Марию Алексеевну и маленькую дочь. Надежда Осиповна росла при матери.
У безжалостно покинутой Марии Алексеевны только и свету в окошке было что Наденька. Безмерно любя дочь, она растила её белоручкой-барышней: французский язык, фортепьяно, манеры… Смуглая красавица, наделённая природным умом, Надежда Осиповна быстро превзошла все эти премудрости, но, оберегаемая матерью от малейших житейских тягот, была начисто лишена домовитости, расчётливости. Выйдя замуж, она не изменилась. Она не меньше, чем муж, любила светские развлечения. Обязанности хозяйки ей докучали. Неуравновешенная и вспыльчивая, она вносила эти качества и в управление домом. То с полным равнодушием взирала на всяческие беспорядки, то строго взыскивала за каждый пустяк. Как и все Ганнибалы, она была скора на расправу и тяжела ни руку.
Слугам и детям (исключая младшего — Лёвушку: он был любимец) жилось в доме не сладко. Особенно потому, что ко всему прочему Сергей Львович был скуп. Из-за разбитого стакана разыгрывалась трагедия. Сергей Львович мог целый час бегать по комнате и, мешая французские слова с русскими, кричать, что они бедны, что доходы от Болдина мизерные, что из Михайловского (это был камень в огород тёщи — Марии Алексеевны) присылают чёрт знает что: гуси и куры тощи, масло горькое, яйца как горох.
— В этом доме заговор, — объявлял Сергей Львович, — меня хотят разорить. Ты видишь, мой друг, — он обращался к Александру как к свежему человеку, — против меня заговор. Не удивляйся, если в один прекрасный день твой отец пойдёт по миру с сумой и посохом…
— Ну, что вы, mon père, — пытался возражать Александр, — стакан стоит десять копеек.
— Ошибаешься — пятнадцать.
Ольга жаловалась брату: каждый раз, когда ей надо сшить новое платье, чтобы не краснеть перед людьми, не выглядеть чучелом, она ломает голову, какую брошку продать, — отец денег не даёт. Даже свечку в свою комнату она покупает из собственных сбережений.
Александр вскоре сам почувствовал, до чего доходит скупость отца. Когда ему понадобились бальные башмаки (ему хотелось модные, с пряжками), отец предложил свои, сохранившиеся ещё с павловских времён.
А его комната со скудной обстановкой? Пушкин называл её в стихах «мой угол тесный и простой». Он мог бы прибавить ещё и «холодный». Как-то раз к нему зашёл Кюхельбекер и не застал. Пушкин узнал об этом, найдя на столе стихи, которые Кюхля сочинил, сидя в его комнате. Стихи назывались: «К Пушкину (из его нетопленой комнаты)».
Ну разве мог он приглашать к себе малознакомых людей? Его неуютная комната, их неустроенная квартира, вечные стычки с отцом… Он стыдился всего этого.
С детских лет его больно ранило равнодушие родителей. И, видно, годы разлуки — те, что провёл он в Лицее, — не пробудили в них нежности. А ему так хотелось душевного тепла. «Свободная, беспечная жизнь в кругу милого семейства; жизнь, которую я так люблю и которой никогда не наслаждался…»
«Там некогда гулял и я»
Ольга восхищалась Петербургом.
Город необычайно красив. Поистине — Северная Пальмира.
— Ты пойди на Невский, — советовала она брату.— Нет, поезжай на набережную, на Адмиралтейский променад… Разве это Петербург? — она презрительно указывала в сторону окна, из которого виднелась их убогая Коломна. — Петербург там…
Восторги сестры были так красноречивы и заразительны, что Пушкин, смеясь, называл её Иоанном Златоустом и обещал незамедлительно обегать весь город. Ему и самому не терпелось поскорей увидеть всё. Его тянуло на улицы, к людям. Каждый день поутру он убегал из дому.
С Петербургом знакомился заново. Те детские впечатления, которые сохранились в его памяти, были не в счёт. Теперь он новыми глазами смотрел вокруг. За несколько лет, что провёл он в Лицее, Петербург вырос и ввысь и вширь, похорошел. То там, то здесь, вытесняя старые деревянные домишки, поднимались новые каменные дома. В два, три, а то и в четыре этажа. Бородатые мужики, пропитанные запахами деревни, заполонили город. Они рыли землю, тесали камень, укладывали кирпичи. Каменщики пришли из Вологодской и Ярославской губерний, плотники — из Костромской, землекопы — из Олонецкой.
После победного завершения войны с Наполеоном столица самой могущественной в Европе страны бурно строилась. Во вновь образованный Комитет строения и гидравлических работ вошли выдающиеся зодчие: Карл Иванович Росси, Василий Петрович Стасов. Тот самый Стасов, который так искусно приспособил под Лицей один из флигелей Царскосельского дворца.
Комитет строения рассматривал проекты всех построек, возводимых в Петербурге — от частных «обывательских» домов до общественных зданий. Всё должно было быть на самом высоком уровне. Равняться было по чему — Зимний дворец, Биржа, Казанский собор, Адмиралтейство…
Когда Пушкин до Лицея жил в Петербурге, перестройка грандиозного здания Адмиралтейства была в полном разгаре. Теперь дело уже подходило к концу, и великолепный замысел гениального Захарова восхищал и удивлял. На том месте, где недавно стояло длинное, обветшалое кирпичное строение, окружённое подъёмными мостами, грязными рвами, заваленными брёвнами и досками, выросло одно из красивейших зданий мира. Гигантской буквой «П», открытой к Неве, протянулись его величавые корпуса, а прямо против Невского проспекта поднялась его башня, увенчанная узким позолоченным шпилем, богато украшенная скульптурой и лепкой. Лучшие русские скульпторы вылепили фигуры могучих морских нимф, поддерживающих земную и небесную сферы, аллегорические барельефы: «Заведение флота в России», «Фемида, награждающая за военные и морские подвиги», «Слава, венчающая военные подвиги».
Всё здесь говорило о морской славе России, и всё было небезразлично Пушкину.
Ведь в летописи русской морской славы значились и близкие ему имена.
«Наваринский Ганнибал» — Иван Ганнибал. Он столько слышал о нём от бабушки Марии Алексеевны. Родной брат его деда — Иван Абрамович Ганнибал увековечил своё имя морскими подвигами. Он покорил неприступную турецкую крепость Наварин, что в Ионическом море, основал город Херсон и, командуя артиллерией русской эскадры, сжёг в Чесменской бухте весь турецкий флот.
Возле Адмиралтейства было лучшее петербургское гулянье. Когда начали перестраивать огромное здание, грязные каналы вокруг него засыпали, земляные валы, сохранившиеся ещё с петровских времён, срыли и на месте их устроили обсаженный липами бульвар — Адмиралтейский променад. Липы хорошо принялись и скоро уже защищали гуляющих от солнца.
Широкая панорама города открывалась с Адмиралтейского бульвара. Отсюда видно было всё, чем гордился Петербург: Неву, Зимний дворец, великолепные дома Дворцовой площади, образующей полукружье, Невский проспект, Исаакиевскую площадь, Конногвардейский манеж, Сенат, памятник Петру I и снова Неву и её набережные…
Пушкин побывал и на другом бульваре, что тянулся по насыпи вдоль Невского проспекта от Мойки до Фонтанки. Бульвар был высокий и тоже с липами. С него можно было любоваться обеими сторонами главной улицы столицы, не рискуя попасть под колёса экипажей.
А любоваться было чем. На каждом шагу возвышались творения великих зодчих, а зелень лип и вода трёх узких, пересекающих Невский рек придавали ему неповторимую прелесть.
Почти у каждого здания была удивительная история.
Великолепный дворец на углу Невского и Мойки напоминал о судьбе рода Строгановых. Дворец был старинный. Его строил ещё в XVIII веке для богатейшего елизаветинского вельможи Сергея Строганова зодчий Варфоломей Растрелли. Потом дворцом владел сын Строганова — человек известный в Петербурге, президент Академии художеств — Александр Сергеевич. Затем его сын — Павел Александрович, герой 1812 года.
Когда Пушкин кончал Лицей, Павел Строганов умер. Его хоронили с воинскими почестями. И теперь, проходя мимо его жилища, Пушкин вспомнил о нём. Бывает же такое: во время Французской революции парижские якобинцы знали молодого графа Строганова под именем гражданина Очер. Одно из строгановских владений на Урале называлось Очер. А попал юный граф в Париж со своим воспитателем-французом, вольнодумцем и философом Жильбером Роммом. Тот и познакомил его с якобинцами. Прошло несколько лет. Отбушевала революция. Уже грандиозная наполеоновская эпопея, потрясшая Европу, подходила к концу. В 1814 году при Кроане во Франции русские войска сражались с французскими. Русскими командовал генерал Павел Строганов. Тут же сражался его единственный сын. Победа русских была уже близка, когда неприятельское ядро сразило сына генерала. И отец не выдержал. Он был так потрясён, что, не доведя до конца победоносного сражения, передал командование другому. И тому, другому, досталась слава победителя.
Пушкина поразила и тронула столь необычайная судьба.
Казанский собор, что открывался с бульвара за дворцом Строптивых, тоже напоминал о недавней войне.
Когда Пушкин с дядей приехал в Петербург, зодчий Андрей Воронихин только что возвёл это чудо. И тут грянула война. Новый Казанский собор стал хранилищем русской славы. Сюда свозили знамёна, захваченные у неприятеля, ключи отвоёванных иноземных городов.
Летом 1813 года здесь похоронили Кутузова. Лицеисты читали тогда в «Северной почте» описание похорон полководца: «Все дороги и улицы усыпаны были зеленью, а по иным местам и цветами».
Рассказывали, что при въезде в город, у Нарвской заставы, народ выпряг лошадей и сам вёз траурную колесницу до Казанского собора, где под сенью знамён и положили Кутузова.
Пушкин всегда испытывал здесь благоговейное чувство.
Но было на Невском и такое, что глядело уже не в прошлое, а в будущее. За Казанским собором поднималась квадратная каменная башня. Возвели её для зеркального телеграфа, который связывал Зимний дворец с Царским Селом. Здесь чувствовался «железный» девятнадцатый век. Он чувствовался и в Гостином дворе, где шла бойкая торговля, и на оживлённой Садовой улице, пересекающей Невский.
С Садовой улицы на Невский выходило, закругляясь, здание Публичной библиотеки. Она тоже была петербургской достопримечательностью и по красоте своего строения и по книжным богатствам, хранившимся в ней. Её торжественно открыли в 1814 году.
Пушкин знал, что в Публичной библиотеке служат два поэта — Иван Андреевич Крылов и Николай Иванович Гнедич. Они и жили здесь же на казённых квартирах, и, проходя мимо, Пушкин видел, как знаменитый баснописец, сидя у открытого окна, глядит с высоты своего второго этажа на Гостиный двор и Садовую улицу, а приметив знакомых, окликает их и беседует с ними.
Огромный участок Невского от Садовой улицы до Фонтанки занимала усадьба Аничкова дворца — его обширный сад с прудами и статуями. Аничков дворец сменил много владельцев. Теперь им владел второй брат царя — великий князь Николай Павлович.
Возле Аничкова дворца кончалась самая красивая и самая оживлённая часть Невского проспекта. Здесь кончался и высокий бульвар, который, вместе с Адмиралтейским променадом, был излюбленным местом утренних прогулок светской публики. Сюда Пушкин вскоре пошлёт гулять своего Онегина.
Побывал Пушкин и в Летнем саду. Его знакомец по Царскому Селу офицер лейб-гвардии Гусарского полка Олсуфьев записал в своём дневнике: «Ходил с Пушкиным молодым стихотворцем в Летнем саду».
С тех пор как он мальчиком бегал с Пущиным по аллеям Летнего сада, здесь мало что изменилось. Так же важно шумели столетние липы, помнившие ещё Петра I. Так же холодно белели мраморные статуи в тёмной зелени аллей. И знаменитая решётка, сквозь которую виднелась Нева, была так же хороша.
А на Неве за это время произошли перемены. Пушкин впервые увидел «пироскафы» — пароходы. Они появились совсем недавно. Вид их был забавен. На палубе дымила труба, и по бокам вертелись огромные колёса. Они казались порождением чьей-то странной фантазии, эти представители будущего, среди привычных лодок, неизменных парусников с их благородными очертаниями. «Железный» девятнадцатый век и здесь заявлял свои права.
С утра Летним садом владели гувернёры и гувернантки со своими резвыми воспитанниками. Слышались французская и английская речь, смех детей, поучения и выговоры наставников.
Затем Летний сад заполняла праздно гуляющая публика. По дорожкам, усыпанным песком, мимо мраморных статуй со скучающим видом фланировали столичные франты, наводя на дам свой бесцеремонный лорнет. Они были коротко острижены по последней английской моде, носили искусно повязанные галстуки, узкие панталоны и длиннополые сюртуки. Манеру держаться усвоили тоже английскую: сдержанную, холодную, презрительно-вежливую. Контраст им составляли гвардейские офицеры. Эти стояли и сидели в самых картинных позах, предоставляя гуляющим любоваться нарядными мундирами.
Прогуливались светские красавицы, гуляли важные барыни в сопровождении лакеев, которые, следуя на почтительном расстоянии, несли тёплую шаль или любимицу барыни — комнатную собачку. Ей тоже необходимо было дышать свежим воздухом.
В Летнем саду Пушкин видел Крылова, Гнедича, Жуковского и печально знаменитого графа Хвостова. Графа сопровождали два гайдука в синих с золотым галуном кафтанах. Карманы Хвостова и его гайдуков были сильно оттопырены. Граф в огромных количествах сочинял редкие по нелепости стихи и, выходя на прогулку, брал их с собой. Он повсюду искал слушателей. В Летнем саду это знали и тотчас же разбегались, завидев его. Известный шутник баснописец Измайлов, имея в виду Хвостова, поместил в своём журнале такое объявление: «Потребен для отъезда в деревню с одним из плодовитейших здешних стихотворцев слушатель лимфатического темперамента, терпеливого нрава и самого крепкого геркулесовского сложения». Люди слабого сложения стихов Хвостова не выдерживали.
В праздничные дни в Летнем саду царило особое оживление, играла музыка.
Поделиться книгой: