Помоги проекту - поделись книгой:
ВЫПОЛНЯЮ МАШИНОПИСНЫЕ РАБОТЫ
Открывать глаза не хотелось. В темноте я протянул руку к столу — нащупал письмо. Содержание его было примерно таким:
«Уважаемый товарищ! Если у вас есть совесть или хотя бы жалость — перестаньте присылать нам ваши отвратительные рассказы! У двух сотрудников нашего журнала началась после прочтения их нервная горячка, трое уволились, остальные находятся в глубочайшей депрессии. Кроме этого, напечатаны рассказы ваши на омерзительной бумаге, отчего у оставшихся сотрудников началась злостная почесуха...»
Ну — насчет бумаги — это они зря! Нормальная бумага, куплена в магазине. Насчет рассказов, может, и правильно, а вот насчет бумаги — напрасно!
Я открыл глаза.
— Вставай! — грубо проговорила жена. — И я готовлю сразу ужин — чтобы не возиться с завтраком и обедом.
Сели мы ужинать (в восемь утра!), жена уже с жалостью на меня смотрит. Если бы с ненавистью — еще бы ничего, — но что с жалостью — это тяжело.
— Может, тебе не свое печатать? — жена говорит.
— В каком смысле — «не свое»? — я встрепенулся.
— В обычном! — жена объясняет. — Как машинистка на работе у нас. Мало того, что жалованье гребет — сто двадцать рублей, еще непрерывно в рабочее время печатает для клиентов. И знаешь сколько берет? Тридцать копеек за страницу! Десять страниц за час — трешка!
— Но ведь это же унизительно!
— Зато надежно! Давай сейчас напечатай объявление, в двадцати экземплярах: «Выполняю машинописные работы. Быстро, дешево, элегантно». Развесь на всех столбах — и пойдет дело. За день тридцать страниц отстучишь? Девять рублей! В месяц — двести семьдесят!
— Заманчиво, конечно. А своего, значит, совсем не печатать?
— А зачем?
— Вообще-то правильно. — Я вздохнул. Пошел к себе в кабинет, распечатал объявление, побрел на улицу, расклеил на столбах.
Первым явился довольно-таки странный клиент: с землистым неподвижным лицом, на плече — засохшая глина. Где он глину на плечо брал в разгаре зимы — не очень понятно. Принес рукопись в газете — килограммов на пятнадцать.
— Мне крайне срочно! — надменно так говорит.
— Ну хорошо, — говорю, — напечатаем срочно! За неделю перепечатал его труд — тысяча листов! — о коренном переделывании климата на земле. В конце недели приходит. Глина на месте — уже это мне достаточно подозрительным показалось.
Забирает он рукопись — почему-то сваливает в огромный мешок — и расплачивается со мной старыми деньгами: большими, нежно-зелеными, с нарисованными на них танкистами в шлемах.
— Вы что? — спрашиваю его. — Сумасшедший?
— Да! — гордо говорит. — А что? Разве я забыл вас об этом предупредить?
— Да, — говорю. — Как-то, знаете ли, забыли!
Впрочем — сумасшедшему можно простить некоторую рассеянность!
Следующий тоже довольно подозрительный тип пришел. Рукопись в газете.
— Извините, — говорю ему. — Нет ли у вас справки какой-нибудь?
Грозно посмотрел на меня:
— Какой это справки?
— Ну — что вы не являетесь сумасшедшим?
Он еще более грозно на меня посмотрел:
— А вы — не являетесь?
— Я — нет. Я машинист, я на машинке печатаю — как я могу являться при этом сумасшедшим?
— Тогда идиотских вопросов не задавайте!
— Ну ладно. Тогда другого рода вопрос: какими будем расплачиваться деньгами?
У него глаза вылезли из-под очков.
— Нашими! — отрубил.
— Я понимаю, что нашими. Новыми, старыми?
Он долго неподвижно смотрел на меня, потом схватил рукопись со стола, направился к выходу. Тут жена, радостно улыбаясь, бросилась наперерез:
— Не сердитесь, все будет хорошо! Это он разговаривает так странно, а печатает — залюбуешься! Оставьте вашу рукопись, не беспокойтесь. Через три дня заходите — будет готова!
На меня взгляд метнула — пошла его провожать. Тот тоже метнул на меня взгляд, удалился. Неплохое, вообще, начало!
Рукопись называлась «Неугомонный Ермилов». Герой романа, Антон Ермилов, неделями не ночевал дома, непрерывно обретаясь на разных стройках (это помимо основной своей работы — хирургом), вмешиваясь абсолютно во все, что встречалось на его пути. (Представляю, какую ненависть он должен был у всех вызывать!) Наконец где-то к концу года он брел домой и вдруг увидел на перекрестке «отчаявшегося человека с лицом скульптора». Ермилов пошел с ним в его мастерскую, где несколько ночей подряд помогал ваять огромную, до потолка мастерской, скульптуру рабочего. И вот работа была готова. Ермилов, пристально сощурившись, обошел фигуру, потом вдруг схватил лопату и с размаху ударил фигуру под коленки. Фигура закачалась и рухнула, куски ее раскатились по углам мастерской.
— Спасибо! — воскликнул скульптор и крепко пожал Ермилову руку.
Сделав это дельце, Ермилов направился наконец к себе домой. Дома все вздрогнули, услышав скрип открываемого замка.
— Что новенького? — бодро проговорил Ермилов. Все молчали.
Только сын Володька скорбно кивнул на сервант, в котором тучно громоздился излишне красивый, аляповатый сервиз.
— Ясно! — выговорил Ермилов. Скулы его бешено заиграли. Он сорвал со стола аляповатую скатерть, подошел с нею к серванту и, не обращая внимания на кликушеские цеплянья жены и дочери, по-медвежьи сгреб весь сервиз в скатерть и, по-медвежьи ступая, подошел к окну и перевалил весь сервиз через подоконник. (А что, если кто там шел?) Жена и дочь некрасиво заголосили. Только сын Володька одобрительно мотнул густым чубом:
— Правильно, папка, так им и надо!
«Ершистый паренек растет! — любовно глядя на него, думал Ермилов. — Весь в меня!»
Далее они с ершистым Володькой уезжают на далекую стройку, чтобы и там, видно, не оставить камня на камне, — дальше я не печатал, решив дать себе маленький передых. Да-а, не такой уж легкий это труд! Молоко, во всяком случае, должны давать. Тут раздался звонок — вошла роскошная дама. Такое объявление принесла:
«Утеряно колье возле стоянки такси. Просьба вернуть за приличное вознаграждение. Адрес...»
— Это я вам мигом отстучу! — радостно говорю. (Все-таки не похождения Ермилова!) — Только давайте немножко изменим текст: «...просьба вернуть за неприличное вознаграждение»! Скорее принесут!
Тут я почувствовал страшный удар. Отлетел под стол. Вылезаю — никого нет. Да-а-а, — вот как она поощряется, добросовестность в работе!
Помазал лицо кремом «После битья», потом пинками загнал себя за стол, с отвращением, еле касаясь клавиш, перепечатал «Ермилова».
На третий день хозяин пришел. Стал смотреть.
— Вот тут исправь! — запросто так, уже на «ты». — У меня написано: «Увидев Антона, Алла зарделась...»
— А у меня как? — с любопытством заглянул.
— А у тебя напечатано: «Увидев Антона, Алла разделась». Полная чушь!
— Ну почему же — полная?
— И вот здесь у тебя, — пальцем ткнул. — Напечатано «прожорливый».
— А у тебя как? — в рукопись его заглянул.
— У меня — «прозорливый»!
— Но у меня же лучше!
— Быстренько перепечатай.
— Знаете... пожалуй, не перепечатаю!
— Перепечатаешь как миленький!
— Почему это?
— Почему? — усмехнувшись, посмотрел на меня, потом расстегнул вдруг пальто, высунул из него кончик колбасы. — ...Ну как?
— Потрясен, конечно. Но перепечатывать не буду.
— Не будешь, говоришь? — стал, смачно откусывая, жевать колбасу. — Не будешь, значит?
Жена пришла.
— Чего это тут чесноком запахло? — Увидела гостя: — А-а-а, это вы! Чего это вы тут делаете?
— Да вот, — он усмехнулся, — Ваш так называемый супруг строптивость демонстрирует — при этом о семье своей не думает! — Он положил колбасу на край стола.
— Сейчас как дам в лоб! — в ярости проговорил я.
— Ах вот как уже заговорил?
— Да примерно что так!
— Ну, пожалеешь об этом! Неплохое, вообще, начало! Ушел он, якобы в трансе. Но колбасу забрал. Потом долго еще — я из окна смотрел — шатался от столба к столбу, объявления мои срывал. Вот за это спасибо ему!
ИСКУШЕНИЕ
— Да-а-а, — дослушав, проговорил редактор. — Не лезет ни в какие ворота! Ну ладно уж, попробуем поставить ваш стих на две тысячи семнадцатый год, — может, к тому времени вкусы изменятся?
— Но сейчас же только две тысячи четвертый!
— И то это большая удача, — ответил редактор. — Всех новых поэтов ставим на две тысячи двадцатый, только для вас с огромным трудом удалось выхлопотать две тысячи семнадцатый!
— Но это же... через тринадцать лет!
— Ничего, они быстро пройдут! — утешил редактор.
— Но как же я буду жить эти годы?
— Придумайте что-нибудь, — сказал он. — На одну поэзию трудно прожить — это верно.
— Ладно, что-нибудь придумаю, — проговорил я. — До свидания.
— Стихотворение-то оставьте! — засмеялся редактор. — Ничего, не успеете оглянуться, как две тысячи семнадцатый подойдет!
«Ну да — не успею оглянуться, как и жизнь пройдет!» — подумал я.
Прямо от редактора я направился к другу Дзыне — он разбирается, что к чему, все нити жизни держит в руках.
— Что делать, старик?
— Спокойно! — сказал Дзыня. — У тебя способность — в рифму говорить! Один человек из сотни, наверно, такой способностью обладает — да ты как сыр в масле будешь, буквально нарасхват! Кстати — на кондитерской фабрике бывал когда-нибудь?
— Нет, но охотно схожу! А что там?
— Крутые дела там завариваются, старик! — в упоении Дзыня заговорил. — Новые люди там к власти пришли. Раньше там старики заправляли — я имею в виду, в отделе печатных пряников, поэтому и надписи на них допотопные были: «Не возжелай жену ближнего», «Семеро одного не ждут» — подобная рухлядь. А теперь новые люди туда пришли, нашенские ребята, хотят, естественно, новое содержание туда вдуть — им такие раскованные чуваки, вроде тебя, вот как нужны! — Дзыня, запереживав, сам перешел на раскованный стиль. — А какой там тираж — знаешь? Другим и не снилось!
— Ну, отлично! — обрадовался я. — Выражу себя в пряниках! Отлично! И сколько слов на прянике должно быть?
— Ну ясно, что не сто! — Дзыня говорит. — Слова четыре, максимум пять. Словам тесно, мыслям просторно, старик!
— Все! — торопливо одеваться стал. — Тяжелый, изматывающий труд!
Домой как на крыльях прилетел.
— Все! — жене говорю. — Скоро деньги лопатой будем грести! Готовься!
— Да я уже давно готова! — жена говорит.
Поделиться книгой: