Помоги проекту - поделись книгой:
Утреннюю и вечернюю молитвы читали по очереди вслух. Над благонравным и богобоязненным Моденькой Корфом, который молился с усердием, смеялись. Дали ему прозвище «дьячок Мордан». В «национальных» лицейских песнях, которые сочиняли собравшись все вместе, о Корфе распевали:
Уже на молитве хотелось есть, и нелегко было дождаться, когда пройдут два урока и поведут в столовую.
Лицейская столовая во втором этаже — большая светлая комната с окнами на обе стороны, как и актовый зал.
Так как кухня была устроена отдельно, во флигеле директорского дома, то кушания носили через переулок и доставляли в столовую по особой служебной лестнице, которая доходила лишь до второго этажа.
В столовой распоряжался буфетчик — «тафель-декер». Кушанья раздавал дежурный гувернёр.
Из соображений экономии вся лицейская посуда была не фарфоровой, а фаянсовой. Правда, ложки, ножи и вилки купили из серебра: будущим «столпам отечества» не пристало есть суп деревянными или оловянными ложками.
Каждому воспитаннику к утреннему чаю полагалась целая крупичатая булка, к вечернему — полбулки. В дни своих именин те из лицеистов, у кого водились деньги, договаривались с дядькой, Леонтием Кемерским, и он, вместо казённого чая, ставил для всех кофе или шоколад со столбушками сухарей.
В будни обед состоял из трёх блюд, в праздник — из четырёх. За ужином давали два блюда. Каждый понедельник в столовой вывешивалась «программа кушаней», и возле неё заключались договоры на обмен порциями. Жаркое меняли на пироги, печёнку на рыбу, бланманже на что-нибудь более существенное.
Кормили хорошо, но бывало всякое. Недаром в лицейских песнях имелись куплеты:
Лучшие места за обеденным столом, ближе к гувернёру, раздающему еду, занимали отличившиеся по поведению и успехам.
сказал по этому поводу Александр Пушкин.
Надзиратель и гувернёры внушали воспитанникам, что вести себя в столовой надлежит «благопристойно», как если бы они находились в большом светском обществе, разговаривать тихо и «благоприлично». Но завтраки, обеды и ужины проходили шумно, весело.
Обычно в столовой директор объявлял о новых распоряжениях. Стоило ему появиться, как все умолкали. Не потому, что боялись. Он никогда не кричал, не распекал их начальственно. Он ненавидел муштру и гордился тем, что Лицей единственное учебное заведение в Российской империи, где детей не секут. Василий Фёдорович старался сделать так, чтобы «воспитывающие и воспитуемые составляли одно сословие», чтобы воспитанники чувствовали в педагогах не начальников, а друзей. «У нас по крайней мере царствует с одной стороны свобода (а свобода дело золотое), — рассказывал в письме из Лицея своему приятелю Фуссу воспитанник Илличевский. — С начальниками обходимся без страха, шутим с ними, смеёмся». Малиновского не боялись, а любили, уважали. Очень скоро поняли, что он человек особенный. Главное для него не чины, не деньги, не расположение начальства, а Лицей, воспитанники. Он стремился их вырастить нужными для России, для «общего дела», «для общей пользы».
Однажды (это было вскоре после начала их лицейской жизни) во время вечернего чая дверь в столовую отворилась и вошёл директор.
— Господа, — сказал он своим тихим голосом, — есть распоряжение министра. До окончания курса ни один из воспитанников не имеет права выезжать из Лицея. Но родные по праздникам могут вас посещать.
Сперва они не поняли. А когда поняли…
«Иные дети чувствительно приняли, что их никогда ни в какую вакацию домой не пустят», — записал Малиновский в своём дневнике.
В тот вечер в столовой никто не смеялся.
Но долго не горевали. Горевать было некогда: занятия, еда, прогулки — и дня как не бывало.
Гуляли в сопровождении гувернёра и дядьки три раза в день во всякую погоду.
Возле самого Лицея гулять было негде. Там, где позднее разбили лицейский садик, в те времена была церковная ограда и берёзовая роща. В ней — стоянка для карет. Поэтому гуляли и играли в старинном парке Большого дворца.
Вырвавшись на волю, мальчики отводили душу.
Пушкин был одним из самых подвижных и ловких. Свою начитанность, прекрасное знание французского языка и французской литературы, за что ему дали прозвище «француз», ценил не высоко. А вот ловкостью, умением прыгать, бросать мяч гордился. Ему больше нравилось его другое прозвище: «обезьяна с тигром».
Он писал об этих днях:
Летом гуляли много, зимой меньше. Возвращались с прогулки отдохнувшие, весёлые. Когда проходили близ дворца, где жил царь, гувернёр уговаривал, чтобы шли тихо, чинно. Но его мало слушали. «Воспитанники Корф, Данзас, Корнилов, Корсаков и Гурьев, — записано было в „Журнале поведения“, — во время прогулки отставали от своих товарищей и, идучи мимо дворца, рассматривали пойманных бабочек и производили шум. Слова и увещания гувернёра Ильи Степановича Пилецкого, чтобы они сохраняли тишину и наблюдали порядок, нимало не имели на них действия».
Одна из записей в этом Журнале гласила: «воспитанники Малиновский, Пущин и Илличевский оставлены без ужина за то, что во время прогулки они ссорились с Пушкиным и под видом шутки толкали его и били прутом по спине».
Возможно, это была только шутка, а может быть, и ссора.
Пушкин не сразу сошёлся с товарищами. Характер у него был неровный, настроение часто менялось. Он сам вспоминал, что бывал очень разный:
Ум, добродушие, весёлость уживались в нём с насмешливостью, обидчивостью, вспыльчивостью… «Иногда неуместными шутками, неловкими колкостями сам ставил себя в затруднительное положение, не умея потом из него выйти… — рассказывал о Пушкине Пущин. — Бывало, вместе промахнёмся, сам вывернешься, а он никак не сумеет этого уладить».
Многим лицеистам казалось, что бесшабашному, острому на язык «французу» море по колено. И только умный, добрый Жанно Пущин, его друг сердечный, знал, как волновали, огорчали и мучили Пушкина самые незначительные размолвки с товарищами.
Всё это обсуждалось по вечерам, когда ложились спать. С одной стороны четырнадцатого номера, где спал Пушкин, была глухая стена, с другой, за тонкой перегородкой — комната Пущина.
По лицейским правилам полагалось, «заняв свою постель, прекратить разговоры». Но Пушкин и Пущин разговаривали допоздна. «Я… часто, когда все уже засыпали, толковал с ним вполголоса через перегородку о каком-нибудь вздорном случае того дня, — вспоминал Пущин, — тут я видел ясно, что он по щекотливости всякому вздору приписывает какую-то важность, и это его волновало. Вместе мы, как умели, сглаживали некоторые шероховатости, хотя не всегда это удавалось».
О чём, о чём только не говорили они в эти ночные часы!..
Тускло горят ночники в арках длинного коридора четвёртого этажа, мерно вышагивает взад и вперёд дежурный дядька. Все давно заснули… Только в номерах четырнадцатом и тринадцатом слышится приглушённый шёпот.
— Ты чудак, Александр. Они и думать забыли…
— Ты полагаешь, Жанно?
— Не полагаю — уверен.
— Ты счастливец, Жанно. Тебя все любят. А я… У меня несносный характер.
Дядька останавливается, прислушивается, качает головой.
— Нехорошо, господин Пушкин. Извольте, сударь, спать…
Он протяжно зевает, крестит рот и проходит дальше.
Слабо потрескивает масло в ночниках. Мерно вышагивает дядька. Из четырнадцатого и тринадцатого номеров доносится ровное дыхание. Уснули… Тихо…
Лицей уснул до следующего дня.
Классы
Классы, где учились воспитанники, занимали в третьем этаже четыре комнаты. Самая большая из них — физический класс — была в шесть окон, три из которых выходили на дворец, а три — в противоположную сторону. Стены физического класса окрашены были в бледно-зелёный цвет, потолок расписан фигурами. На возвышении стояла кафедра. Перед нею — столы и шесть полукруглых скамеек на пять мест каждая. К физическому классу примыкал физический кабинет. В нём — шкафы с различными аппаратами и приборами, такими, как «превосходной работы электрическая машина», «искусственное ухо… такой же глаз», изготовленные лучшим петербургским механиком; астролябия, глобусы земной и небесный, готовальня и тому подобное.
За физическим кабинетом находились ещё два класса. Они шутливо описаны в лицейском стихотворении:
В классах, как и в столовой, воспитанников рассаживали по поведению и успехам.
так говорилось об этом в «национальных» песнях.
Все шесть лет первым сидел Владимир Вольховский. Лицейское его прозвище было Суворочка. И не случайно. Невысокий, тщедушный, он обладал железным характером, несгибаемой волей, и этим внешне и внутренне походил на Суворова.
Вольховский решил стать военным и всячески закалял себя для будущих тягот. Чтобы больше успеть, он мало спал. Тренируя волю, по неделям отказывался от мяса, пирожного, чаю. Чтобы стать сильнее, взваливал себе на плечи толстенные тома словаря Гейма. Вырабатывая правильную посадку при верховой езде, готовил уроки сидя верхом на стуле. За всё это и получил он своё прозвище Суворочка.
Лицеисты любили и уважали Вольховского. Кюхельбекер говорил, что в Лицее «почти одного его и слушал».
И Пушкину нравился этот маленький спартанец.
Последним в классе Пушкин никогда не сидел. Это поэтическое преувеличение. А Брольо и Данзас действительно сидели. Но места, занимаемые в классе, далеко не всегда соответствовали подлинному развитию, а тем более талантам воспитанников. Место Пушкина было ближе к последним. Между тем Иван Пущин рассказывал: «Мы все видели, что Пушкин нас опередил, многое прочёл, о чём мы не слыхали, всё, что читал, помнил; но достоинство его состояло в том, что он отнюдь не думал выказывать и важничать…»
Учились лицеисты по-разному. Способности их и подготовка были также различны. Одни перешли в Лицей из Московского университетского пансиона, другие — из Санкт-Петербургской гимназии, третьи — из частных пансионов, а четвёртые приехали прямо из дому.
Такие, как Вольховский, Пущин, Матюшкин, Кюхельбекер — способные и трудолюбивые, учились прекрасно, овладевали знаниями, мечтали о «высокой цели» в своей дальнейшей жизни. Других, как Горчакова, Ломоносова, Корфа, побуждало учиться честолюбие. Они мечтали о чинах и успехах, о служебной карьере. Чего только не делал заносчивый князь Горчаков, чтобы затмить Вольховского, занять первое место! Лицеист Илличевский писал своему приятелю Фуссу, который знал и Горчакова: «Горчаков благодарит тебя за поклон и хотел было писать, да ему некогда. Поверишь ли? Этот человек учится с утра до вечера, чтобы быть первым учеником».
Пушкина подобное честолюбие только смешило. Неспособный и ленивый, по отзывам педагогов, Антон Дельвиг был ему куда больше по сердцу, чем блестящий Горчаков.
В классах Пушкин и его товарищи изучали предметы, предусмотренные учебной программой.
Учебная программа, как и Устав Лицея, были выработаны не сразу и не одним лицом.
Устав… Он представлялся воспитанникам той роскошной книгой, которую они видели на торжественном открытии Лицея. Они и не подозревали, что было до того, как двенадцать страниц Устава переплели в глазетовый переплёт!
Первый проект Лицея принадлежал М. М. Сперанскому. В начале своего царствования Александр I был не прочь на досуге потолковать о «свободах», которые он, возможно, дарует верноподданным. И вот, надеясь на «свободы», обещанные царём, в числе других проектов Сперанский разработал и проект «особенного Лицея», который готовил бы деятелей для обновлённой России.
Когда проект Лицея попал к министру просвещения Разумовскому, тот вознегодовал. Он ненавидел Сперанского и все его идеи. Особенно возмущало его то, что, по проекту, в Лицее должны были обучаться не только дворяне, но и «молодые люди разных состояний».
Разумовский начал действовать.
В те годы в Петербурге на российских хлебах проживал посланник низложенного сардинского короля, некто Жозеф де Местр. Человек весьма образованный, но иезуит и мракобес, он презирал приютившую его страну и имел наглость сомневаться, «созданы ли русские для науки». И вот ему-то на рассмотрение отдал Разумовский проект Лицея.
Понятно, что де Местру проект Сперанского не понравился. Он разругал его и заявил, что вообще наука в России «будет не только бесполезна, но даже опасна для государства».
Разумовский поспешил доложить об этом царю.
Царь отнюдь не собирался обучать в Лицее «молодых людей разных состояний». Но идея «особенного Лицея» для избранных ему нравилась. Он подумывал отдать туда и своих младших братьев.
После длительных рассмотрений проект Лицея попал наконец к И. И. Мартынову — директору департамента народного просвещения. И Мартынов, человек не чуждый передовых идей, сумел сохранить многое из того, что замыслил Сперанский.
Лицей был открыт. И как только его открыли, придворные подхалимы не замедлили приписать все заслуги царю. Мол, Лицей не что иное, как «собственное творение императора». «Училище сие образовано и Устав его написан мною, хотя и присвоили себе работу сию другие», — жаловался Сперанский в частном письме.
Хотя в правах и преимуществах Лицей был приравнен к российским университетам, он не походил на университет.
В университетах науки преподавались во всей их обширности взрослым, знающим людям, чтобы они в своей области «дошли до совершенства». В Лицее же «детей благородных родителей» готовили к особенной цели и преподавали им «главные основания» многих наук. Будущие государственные деятели должны были приобрести различные сведения, которые могли им понадобиться в дальнейшем. Поэтому программа Лицея была обширной и пёстрой, включала множество предметов. Изучали языки — русский, латинский, французский, немецкий, риторику (теория красноречия), словесность (литературу), русскую и мировую историю, в большом количестве «нравственные науки», географию, статистику, науки математические и физические, «изящные искусства и гимнастические упражнения», то есть чистописание, рисование, пение, танцевание, фехтование, верховую езду и плавание.
Учились в классах по семи часов в день с большими перерывами. Уроки обычно бывали сдвоенные: один и тот же преподаватель занимался с воспитанниками два часа подряд.
Фехтованию и танцам обучались два раза в неделю — в среду и пятницу по вечерам.
Расписание в году почти не менялось.
Обучение в Лицее делилось на два курса. Первый назывался начальным, второй — окончательным. На каждом учились в течение трёх лет. При переходе с курса на курс проводился публичный экзамен.
Александр Пушкин проходил вместе с товарищами начальный курс с октября 1811 года до января 1815 года; окончательный — с января 1815 года до июня 1817 года.
Наставники
Занятия по всем предметам вели в Лицее профессора, адъюнкты (помощники профессоров) и учителя.
Политические и «нравственные» науки преподавал Александр Петрович Куницын, российскую словесность и латинский язык — Николай Фёдорович Кошанский, историю и географию — Иван Кузьмич Кайданов, французский язык и словесность — Давид Иванович де Будри, немецкий язык и словесность — Фридрих Леопольд Август Гауэншильд, математику и физику — Яков Иванович Карцев.
Кроме Давида Ивановича де Будри, все лицейские профессора были людьми молодыми, не достигшими ещё тридцатилетнего возраста. Но образование получили они основательное.
Трое — Куницын, Кайданов и Карцев — окончили Петербургский педагогический институт и, как особо отличившиеся, посланы были для усовершенствования за границу. Там, в Геттингене, Иене, Париже, слушали они лекции европейских знаменитостей.
Когда возвратились в Россию, зачислили их профессорами в Царскосельский Лицей.
Первый биограф Пушкина, Павел Васильевич Анненков, писал о Куницыне, Кайданове, Карцеве и Кошанском: «Можно сказать без всякого преувеличения, что все эти лица должны были считаться передовыми людьми эпохи на учебном поприще. Ни за ними, ни около них мы не видим, в 1811 году, ни одного русского имени, которое бы имело более прав на звание образцового преподавателя, чем эти, тогда ещё молодые имена».
Русские педагоги, а не иностранцы преподавали в Лицее главные науки. Это было новшество, и новшество немалое.
«Пушкин охотнее всех других классов занимался в классе Куницына», — рассказывал Пущин.
Александр Петрович Куницын был самым выдающимся и талантливым из лицейских профессоров. Умный, красноречивый, образованный, он держался независимо. Как-то воспитанник Илличевский нарисовал карикатуру: лицейские профессора ищут милости у графа Разумовского. Нарисован здесь и Куницын. Он стоит в стороне, повернулся к министру спиной и смотрит не на него, а в противоположную сторону.
На протяжении шести лет Куницын преподавал в Лицее те науки, из которых воспитанники узнавали о «должностях» (то есть обязанностях) человека и гражданина. Это были логика, психология, нравственность, право естественное частное, право естественное публичное, право народное, право гражданское русское, право публичное русское, право римское, финансы.
Куницын не случайно преподавал так много «прав», то есть юридических наук. Ведь чтобы перестраивать Россию, изменять законы, будущие государственные деятели должны были эти законы знать.
Курс «нравственных наук» начинался с логики.
Двенадцатилетний Александр Пушкин логику не жаловал. Ему казались смешными и странными все эти силлогизмы, фигуры, модусы.
— Я логики, право, не понимаю, — заявлял он товарищам.
Он не слишком старался, но учился успешно.
«Хорошие успехи. Не прилежен. Весьма понятен» — так записал в ведомости об успехах Пушкина по логике профессор Куницын.
Поделиться книгой: