Ищи себя, Громов

— Кто-кто? Я не знаю?

— Ка-ак? Это же твой приятель. Ну, этот, английский мальчик в белом свитере.

— Ах да, — сказал я. — Ну, конечно. Просто прекрасно.

— Мне он очень понравился, — сказала мама. — Я видела его чудесную маму и передала ей наше приглашение. Будет ещё Зикина подруга, всего одна, больше, я думаю, нельзя, а то нужно приглашать весь класс. Ты ведь знаешь, какая она общительная. К тому же это ведь твой день рождения.

— Разумеется, — сказали.

— И… — она взяла меня за подбородок, — твои друзья, конечно. Ведь так?

— Да-да, — быстро сказал я. — И мои друзья. Пока, я побежал.

— Беги-беги. Нельзя опаздывать.

Вот в чём была загвоздка! В друзьях. Ясно, что приглашать мне было абсолютно некого. Ну, некого и некого — не очень-то и надо, но как быть с мамой? — не хотелось её огорчать, честное слово. Ей, видно, здорово не по себе было, когда она думала, что мне не по себе, оттого что у меня нет друзей. И самое ужасное было, когда она норовила заглянуть мне в глаза. «Ладно, будут для неё мои друзья, будут», — думал я, когда шёл в школу, хотя вовсе не понимал, что я при этом имею в виду. Только об этом я и думал, пока шёл в школу, и в школе тоже, и на всех уроках… На предпоследнем уроке (была история) меня вызвали. Они, видно, решили, что всё, хватит, баста. Я уже не новенький и вполне догнал класс. Стыдно, наверное, было слушать, что я там нёс про исторические события и даты, и здесь дело было не только в том, что меня вообще вызвали в первый раз и я здорово волновался, — я всё думал про этих друзей для моей мамы. Мне поставили тройку, но я как бы и не заметил этого, я всё думал, и, когда прозвенел звонок с урока, у меня появилось совершенно непонятное решение, то есть совершенно непонятное, я даже не могу толком объяснить, как оно могло появиться и почему казалось мне правильным. Я решил, что на переменке отыщу Бочкина, подойду к нему, извинюсь за то, что мой портфель упал ему на голову, и приглашу его к себе на день рождения. Довольно странно было ходить по нашему коридору и разыскивать Бочкина. Всё время попадались незнакомые лица, ведь обычно на каждой переменке я быстро пробегал наш коридор, спускался на два этажа ниже и бродил среди малышей, будто я дежурный, — малышей в лицо я знал куда лучше.

Вдруг я увидел Бочкина и пошёл к нему. Я ещё не знал, как начать.

— Бочкин, — сказал я, и он повернулся ко мне. Волосы у него на затылке были хохолком. Глаза его сначала раскрылись, потом прижмурились, а губы сжались.

— Я ударил тебя портфелем. Помнишь? — сказал я. — Вернее, он сам упал. Но не в этом дело. Дело в другом. Я…

— Чего тебе надо? — сказал он. — Я сам всё помню. Ещё бы я об этом забыл. Такое не забывают, запомни это.

— Дело совсем в другом, — сказал я.

— Да-да, запомни это, — сказал он.

— Я хотел изви… — начал я.

— Сегодня будем стыкаться, — сказал он.

— Стыкаться? — сказал я. — Я не хочу… Зачем?

— Мало ли что не хочешь!

— Я хотел извиниться! — сказал я.

— Мало ли что извиниться!

Я вдруг догадался, уж не знаю как, что если бы я ему сказал: «Да-да, стыкнёмся, обязательно!», он бы мне сказал: «И стыкнёмся!», а я бы ему сказал: «Только стычка» — и он бы мне сказал: «Само собой!» — вот тогда бы, может, ничего и не было, может, было бы, а может, и нет. Но теперь — я знал точно — «стычка будет.

10

Я смотрел на хохолок Бочкина на его голове и представил неожиданно, как его, Бочкинская мама, плюёт на ладошку и приглаживает ему этот хохолок, — каждое утро, когда он бежит в школу. Я представил себе, как он крутит головой и злится, и я опять подумал, что драться с ним я не хочу.

Мы стояли друг против друга на школьном дворе и ещё не дрались. Рядом валялись наши портфели, а кругом стояли ребята, кое-кто из нашего класса: Бома, Кудя и другие, но большинство — из класса Бочкина.

Все молчали.

Мы стояли и не дрались.

Какой-то мальчик засунул палец в нос. Трудно было смотреть на этого мальчика.

— Давно не видел такой страшной драки, — сказал громко Бома.

Никогда в жизни не слышал, чтобы так мерзко хихикали. Ему, видно, нравилось хихикать именно так.

Бома опять что-то сказал, я не разобрал — что именно, у меня даже скулы свело почему-то, и вдруг я увидел, что Бочкин размахивает быстро-быстро кулаками и бежит ко мне.

А я так и стоял.

Он остановился метрах в двух от меня и всё махал кулаками.

Я услышал, как Бома сказал: «Молодец!» Кто-то хихикнул, и тут же что-то острое ударило меня в глаз, и все закричали.

Я размахнулся и ударил.

Бочкин зашатался и сел на землю.

И я увидел кровь.

Я схватил свой портфель, побежал и тут же услышал, как все свистят сзади меня.

А я бежал.

Я не хотел, не хотел, не хотел драться — не мог. Не мог я бить человека. Мой портфель упал ему на голову. И он, этот Бочкин, завёлся. И я должен был его бить из-за того, что он завёлся. Не мог я его бить ни за что, особенно раз он тут же упал. Как я мог бить человека, который тут же валится. От первого слабого удара. Они-то все думали, что я струсил. Ясно, так они и думали, раз свистели, Но мне было наплевать, что они там думают, главное, что я сам для себя знал, почему я не хотел драться.

Но всё равно — что говорить! — на душе у меня было тошно.

Я долго шёл, глядя себе под ноги, на серый асфальт, и после асфальт стал чернеть и блестеть, и я догадался, что начался дождь. Я поднял голову и увидел, что рядом со мной идёт Рыбкина.

Я старался не глядеть на неё и долго смотрел вправо, после скосил глаза влево — она всё шла рядом.

— Что ты идёшь рядом? — спросил я. Голос у меня был какой-то сипловатый.

— Я иду просто по улице, — сказала Рыбкина. — Это ты идёшь со мной рядом.

— Почему бы тебе не отстать? — сказал я.

— А почему бы тебе не отстать? — сказала она.

«Вдруг она права, — подумал я. — Вдруг это я стал нечаянно идти рядом с ней — я ведь выскочил на улицу сам не свой». Но я спросил:

— Зачем тебе в эту сторону?

— Я там живу, — сказала она.

Мы всё шли рядом.

Спина у неё была узенькая-узенькая и мокрые косички.

Я вдруг сказал:

— Приглашаю тебя на день рождения. У меня завтра день рождения. Приходи, гостьей будешь. Ясно?

Мы опять молчали.

— У тебя под глазом синяк, — сказала она.

— Заметно? — спросил я быстро.

— Нет, чуть-чуть.

— Так ты приходи, — сказал я и назвал адрес.

Потом она остановилась.

— Пока, — сказала она. — Мне здесь.

— Ты придёшь? — спросил я.

Она стала кусать свою мокрую косичку и смотреть наверх — довольно-таки дурацкое занятие, на мой взгляд.

— Приходи, — сказал я. — Подарков не надо. Да я и не люблю подарков.

Дальше я побежал, дождь был уже приличный. Так и хлестал наискосок.

— Дорогой, с тебя танец, — сказала мама, как только я вошёл. — Я так рада, не можешь себе представить. Сильный дождь, да?

— Да.

— Танцуй. Танцуй, дорогой!

— А что такое? Зачем танцевать?

— Вот! — И она показала мне письмо. — Я так рада, что твои друзья не забывают тебя и пишут, хотя ты уехал от них очень далеко. Я посмотрела обратный адрес.

Я сделал такие глаза, какие надо.

— Потрясающе! — сказал я. — Вот ведь!

— Просто прелестно, — сказала мама. — Ну, беги, читай.

Я тихо вышел на лестницу, порвал письмо и выбросил его в мусоропровод (замечательная, между прочим, вещь). Незачем мне было читать это письмо. Я и так его знал. Себе я написал его сам, на почте, тогда, когда убежал с залива.

11

Первыми на день рождения пришли Дымшицы, вернее, не они, а она. Сам-то он, папин сослуживец, помчался куда-то на Невский доставать нечто потрясающее, что именно, она не хотела говорить — сюрприз. А она с ним не поехала, потому что ей, видите ли, холодно. Вообще-то она мне сразу понравилась, потому что была кругленькая, как шарик, и вместо одних букв говорила совсем другие. Мы как дурачки стали вчетвером помогать ей снимать пальто, и из-за этого снимали его целую вечность. Она сразу же полезла на кухню, посмотреть, как мы устроились на новом месте. На окне стояли разные бутылки, и она тут же закричала:

— Фампанское! Фампанское! Я его обаваю!

Мама побледнела и вылетела в прихожую, прихватив с собой и меня.

— Какой ужас! Боже! — зашептала она. — Быстренько беги в магазин. Там же в бутылке не шампанское. Там у меня подсолнечное масло. Просто ужас!

— Мне не дадут, — сказал я. — Детям вино не продают.

Она внимательно посмотрела на меня.

— Откуда ты знаешь? — спросила она. — Ты что — пробовал купить?

— Смех, — сказал я. — Я читал в книжках.

— Беги, — сказала мама. — Я напишу продавцу записку.

— Мама, — сказал я. — Ты серьёзно? Мало ли кто написал записку. Может, это я сам написал.

— Да-да, верно, — сказала она. — Но ты всё равно беги — вдруг дадут.

Я, конечно, не побежал, а пошёл потихоньку — голова кружилась от этой суеты, — и не знаю почему, но «фампанское» мне продали. Я шёл обратно и думал, что в общем-то всё вроде бы в порядке: придёт Рыбкина, а маме я скажу, что должен был ещё один мальчик прийти, но чего-то его нет, может, заболел… С друзьями для мамы получалось как надо, будто бы они у меня уже есть, немного, но есть. «А вдруг не придёт Рыбкина? — думал я и тут же старался не думать об этом. — Как же она может не прийти, раз обещала?»

Дома я увидел потрясающего дядьку. Это был Дымшиц. Он был широкий, как кровать, толстый, пузатый, шумный и очень симпатичный. На нём была белоснежная рубашка и полосатый, чёрный с серым галстук, и он, этот Дымшиц, всё время хохотал и шутил.

— Я — Дымшиц! — крикнул он и хлопнул меня по плечу. — Поздравляю, шкет. Вот тебе подарок.

И он протянул мне невероятный какой-то перочинный нож, до того красивый, что я даже не дышал несколько секунд. И ещё он принёс феноменальный торт, за ним-то он и гонялся на Невский.

Стол уже был накрыт, но Зика, оказывается, ушла, и никто не садился. Хорошо бы, подумал я, вот так и отпраздновать впятером: Дымшицы, папа, мама и я. Ну и ещё Зика, конечно. Но её не было. Мама сказала, что она пошла за своей лучшей подругой.

— А где же твои друзья? — спросила мама.

— Не знаю, — сказал я. — Должна прийти одна девочка и один мальчик. Не знаю, где они.

— Дымфиц, Дымфиц, — сказала его жена, ну, эта кругленькая. Она, я заметил, всё время звала его по фамилии. — Дымфиц, попроси, чтобы открывать фампанское дали тебе. Обаваю, когда громко хлопает пробка.

— Хорофо, Фура, — сказал Дымшиц.

— Конечно, пусть Сеня открывает, — сказал папа.

Я сказал маме, что выйду на улицу и посмотрю своих друзей — вдруг они не могут найти парадную, дом всё-таки огромный.