Через Лету обратно (Запоздалый шестидесятник)

— Тысячи лайков уже! — воскликнула Римма. — Обошло все события конгресса! Вот так!

Радостно кудри мне растрепала… Больновато все-таки было!

— А кто ж это вывесил меня?

— А ты еще сомневаешься? Гуня! Кто же еще? Твой друг наилепший!

Явно ревновала к нему меня. Точнее, голову мою.

— Как? Не кружится?

— Нет!

И тут вдруг появился ликующий Гуня:

— Ну молоток! Молоток!

Молоток для такого дела могли бы и покрепче найти.

— Молодчина! — За плечи меня тряс. Как показалось мне, лучше бы не надо…

— Так ты считаешь, — я поднял на Гуню взгляд, — что я вбил наконец «свой гвоздь»?

— Несомненно! — воскликнул он. — Погиб!.. То есть, извини, пострадал за свою идею! Что может быть краше? И все видели это! Лучшие люди! И все зафиксировано.

— И что? — В восторг его я как-то не въезжал.

— Тогда извини! — Он даже обиделся.

Они переглянулись вдруг с Риммой. И она еле заметно кивнула. Решили за меня, несмышленыша, что-то? На моей почве сошлись?

— У НАС к тебе предложение! — решительно выдохнув, произнес он. — Давай момент этот, — он указал на мою голову, — моментом твоей смерти считать?

— Зачем это? — с ужасом произнес я.

— А вот так! — заговорил он весело. — Поставим в твое электронное досье! Застолбим!

— Ну как-то это… — неуверенно забормотал я. И без этого голова шла кругом.

— Подумай же, наконец! — заговорил он. Давно я не видел его таким вдохновенным. — Уверен, ты проживешь еще… много лет, в чем я совершенно не сомневаюсь. Еще… наломаешь дров! — Прозвучало бодро-фальшиво. — Но миг прощания, пойми, все равно настанет!

— Не спорю. Ну?

— И какой бы он ни был, пойми, ни за что уже не будет таким… как сегодня!

— Как сегодня?

— Ну да! Лучшие люди твоего времени были тут! И Сергей Иванович, и Руслан Тимофеич. И Ирина Николаевна! И Ольга Ильинична! И Наталья Борисовна! И Елена Данииловна! И Игорь Леонидович! И Галина Михайловна! И Александр Абрамыч! И Евгений Анатольич! И все — причем абсолютно искренне любя тебя в этот момент — воскликнули: «Ах»! Ты думаешь, соберешь их — тогда? Да ни в коем разе! А тут!..

— Соглашайся, милый! — воскликнула она. — Конечно, ты можешь еще жить! Но просто финиш твой… будет красивым. И он уже есть!

— Заманчиво, конечно, — пробормотал я. — Вот так вот! Пойдешь куда с бабой… а придешь — упырем!

— Таким ты мне нравишься даже больше! — захохотала она.

Прощальный как раз бал вылился в чествование. Подходили старые друзья — вся жизнь промелькнула среди них. Чокались со значением. Слух распространился уже? Многие говорили как раз то, что всю жизнь хотели бы сказать мне, но повода не было! Повезло мне, что я мог еще это услышать, — неплохо устроился! Гуня прав.

И определеннее всех он, разумеется, выступил:

— Ты прожил великолепную жизнь! И вот, в доказательство тому, эту флешку тебе дарю! С отражением событий. Включая последнее!

Зал зааплодировал. Последнее слово мне не понравилось, но согласился же сам!

И под аплодисменты Гуня повесил на шею мне флешку с веревочкой. Как колокольчик корове, чтобы не потерялась. Или — как ладанку. С мощами, что интересно, меня самого.

С шайкой молодых веселых шакалов она подошла. Живое не вдохновляет их: слабее пахнет. Но раз они подошли, значит, учуяли информационный повод, просто так не идут. Читал их. Производят неизлечимое впечатление.

— Ну, поздравляем! Поздравляем! Давно любим вас! От души поздравляем вас!

— С чем?

— С замечательным… выступлением! Такого и ждали от вас! Ну и с окончанием замечательным…

— Чего?

Тут все они на Римму глянули. Помахала мне пальчиками! Прощалась?

— Конгресса! Да и вообще!

Не будем вытягивать из них нехорошего слова… сами впечатают.

— Ну хорошо. Спасибо! — поблагодарил искренне. Только в поминки вкладывается столько души! — Пока! — тронул за плечо ее, и они умчались.

Захлопали одна за другой дверки крутых их автомобилей — и все! Со слезами — видимо, счастья — вышел из крутящихся дверей «Астории». Ну? Куда?

Домой! С концом жизни у меня все благополучно устроилось, теперь и другие этапы подгоним, чтобы все было заподлицо. Ну что ж… Чайку — и к станку!

…Мог я погибнуть уже не раз, начиная с детства, когда, поскользнувшись, упал головой на гвоздь, недовбитый в стену.

Мог погубить и свою счастливую биографию, когда, идущий на золотую медаль, вдруг схлопотал тройку по английскому. Но ведь собрался же тогда, пошел в поликлинику, попросил справку, что я был нездоров, пересдал. И стал медалистом. И все пошло вверх.

Мог оборвать писательскую свою судьбу задолго до конца, когда закрылись вдруг в Питере все лучшие издательства на фоне коммерции. Но не пропал.

С самым известным русским писателем-современником Сергеем Довлатовым мы познакомились в гостях. Вышли вместе и направились к нему, купив, по привычке тех лет, одну вещь. Сели и только хотели разлить, как вдруг вошла его строгая мама Нора Сергеевна. «Познакомься, мама, это Валерий Попов!» — пытаясь отвлечь ее внимание от предмета на столе, Серега указал на меня. «Хорошо, что Попов, плохо, что с бутылкой»! — сурово сказал она. «Да нет, это моя. Он ни при чем!» — Сергей попытался спасти мою репутацию. «Да нет, это моя!» — Я благородно взял вину на себя. «Ну если не знаете, чья, значит, моя!» — сказала Нора Сергеевна и сосуд унесла. Такова была первая встреча. Потом у него были неприятности, потом — эмиграция… Про последнюю нашу встречу с Довлатовым рассказать не могу, поскольку она намечалась, но не состоялась. Остались книги и всеобщая к нему любовь…

Однако в США я все же оказался — по вызову другого знаменитого земляка из нашей компании, Иосифа Бродского.

Когда он вошел в аудиторию, сердце мое екнуло. Что будет? Ну, был кореш. А теперь-то — нобелиат! Но он сразу же подошел ко мне. «Вале’га! — картавя, произнес он. — Ты изменился только в диамет’ге!» И мы, несмотря на мой изменившийся диаметр, крепко обнялись. Вспоминали 1968 год, наше общее выступление в Доме писателей после возвращения его из северной ссылки. Как встречал его зал! Все же неслабая компания у нас когда-то была.

Были у меня встречи и с главами государств, правда недолгие. В 2005 году, во время русского сезона на французской книжной ярмарке, однажды утром спустился по лестнице отеля на завтрак и обомлел: все, торжественно одетые, уже садились в автобус. Мой друг-москвич удивился: «А ты не знаешь? Едем сейчас в Елисейский дворец, на встречу с Путиным и Шираком!» — «А я как же?» — «Ну… переодевайся!» Я успел! Правда, не совсем. Сбегая, увидел через стеклянную дверь, что автобус отъезжает. Я прыгнул. Стеклянная дверь гостиницы должна была, по идее, разъехаться, но не разъехалась. Не сработал фотоэлемент? Видимо, я превысил скорость света. Со страшной силой я ударился лбом в толстое стекло и был отброшен назад, на спину. Рядом был бар. Бармен кинулся ко мне, приложил ко лбу мешочек со льдом. Москвичи, хохоча, уехали. Полный провал! Вдруг рядом с моей головой оказались лакированные ботинки. Надо мной стоял красавец во фраке. Он с изумлением смотрел на меня. Потом обратился к бармену по-французски, но я понял! Спрашивал: «А где русские писатели?» Бармен показал на меня, лежащего на полу: «Вот, только этот». Я мужественно встал. Красавец, уже на русском, сказал мне, что он из Елисейского дворца, за русскими писателям. В итоге я, один-единственный представитель великой литературы, в огромном автобусе, по осевой линии, мчался в Елисейский дворец. Передо мной торжественным клином ехали мотоциклисты в белых шлемах. Главы государств уже ждали в роскошном зале с бархатными креслами. Мы подошли. Путин несколько удивленно посмотрел на меня. Видимо, хотел понять, где же остальные? С присущей мне находчивостью я сказал: «Я из Петербурга!» Путин кивнул: мол, тогда все ясно. Я поздоровался с ним, потом с Шираком, и тут в зал вошли остальные мои коллеги, глядя на меня с изумлением и завистью. Да, как-то вот так. Одни спешат занять места в автобусе, забывают друзей, но в результате почему-то опаздывают. Другие попадают в истории, переживают неприятности, падают, но в итоге почему-то побеждают. Имею я в виду не столько себя, сколько моих знаменитых коллег, о которых я рассказал вначале… Да, были в жизни встречи! Чего еще и желать? Осталась только встреча «на самом высоком уровне», но с ней, я думаю, лучше повременить.

…Тем более можно еще добавлять — а я что же? Год литературы стоит на дворе, а я ни ухом ни рылом. Позвонил!

И выросли крылья. Причем — железные.

…В Мурманск я, правда, не долетел. Повисев часа полтора над Мурманском, мы вдруг услышали голос пилота:

— К сожалению, по погодным условиям Мурманск не принимает! Летим обратно!

Мы сели в Пулково и полночи ждали, когда снова объявят вылет. Рядом сидели, переговариваясь, мои спутники. И вдруг я стал чувствовать, что досада и усталость, вместо того чтобы расти и замучить меня вконец, почему-то исчезают, заменяются спокойствием и даже какой-то радостью — и все дело в них, в моих спутниках. Никто из них не унывал, не бегал скандалить, размахивать какими-то корочками, дающими какие-то особые права. Все вели с себя с достоинством, спокойно и весело, никто даже мысли не допускал, что этот мелкий эпизод стоит того, чтобы портить настроение. «Может, северная закалка? — подумал я. — Какие же молодцы!» Я и сам наполнялся силою и уверенностью. Кто чего-то такое говорит, будто народ у нас — так себе? На самом деле — замечателен он!

Вместо Мурманска я поехал в Мончегорск, но на этот раз уже поездом. Ехали сутки. Тяжело? Отлично! Моими попутчиками в купе были трое мужчин, и я снова был поражен их спокойной уверенностью, добродушием, открытостью. Самый приветливый и предупредительный оказался главным врачом областной психиатрической клиники в городе Апатиты. Трудные характеры его пациентов, мне показалось, никак не повлияли на его собственный характер, скорее, наоборот, — я думаю, его добродушие им помогло.

Второй, с холеной седой бородкой, оказался специалистом по специфическим заболеваниям этих мест: климат, долгая полярная ночь, вредные производства (чего только ни добывают там, рискуя здоровьем!). Но разговаривал он просто, ужасами не пугал: «Все под контролем!» Больше он рассказывал о полезном и приятном сотрудничестве с норвежцами и шведами: «Сажусь в машину — и в тот же день там».

Третий, самый молодой в купе, был бригадиром сварщиков-трубоукладчиков, он вел себя бурно, многое злило его в предстоящей работе, и то была скорее дотошность, желание исправить, а уж никак не бросить.

Но главное, что разволновало меня, — их восторг после посещения Петербурга: какая воспитанная молодежь, какие приветливые официанты! Пришлось мне оправдывать высокие оценки моих попутчиков, я старался как мог и приехал, я надеюсь, в несколько лучшем виде, чем был до этого. Я видел жизнь многих стран, и что-то мне мерещится, что наша жизнь — самая позитивная.

Потом мы с почетной делегацией и международными журналистами на маленьком самолетике летели на открытие гигантского комбината и дружно выпивали. Возможно, что из-за этого как раз мы попали в зону жестокой турбулентности. Сперва все старались держаться, потом, когда вдруг самолет заскользил вниз, начались крики. И только в хвосте, где сидела наша компания, стоял хохот.

— Не боись! — кричал лысый хирург. — Если кому чего оторвет — пришью!

И когда самолет, сильно тряхнув нас, все-таки сел и в салоне страшно запахло жженой резиной, молодая толстая женщина (из деревни, как она говорила нам), нюхнув, сказала вдруг:

— У пилота галоши сгорели!

Первыми после нас захохотали наши друзья-белорусы, потом другие народы заинтересовались причиною нашего веселья, и фраза, переведенная с русского на немецкий, английский, китайский и японский, прокатилась волной хохота от хвоста к носу. Живем!

И что приятно еще — времена года! Несмотря на все трудности, они существуют!

Если в Мончегорске я был еще в полярную ночь, то, подлетая к Нижневартовску, увидал с самолета бескрайний, как море, весенний разлив Оби. Везде слушатели были хороши. В Вышнем Волочке слегка дремлющий мужчина, когда я, рассказывая о фабуле книги «Жизнь удалась!», упомянул о том, как герой провалился ночью под лед, а вылез живой и даже сухой, потому что воду из-подо льда откачали, он подтвердил: «Точно! Такой случай был — с Петькой Железняковым из нашей бригады!» Так что я — реалист.

А в Иркутске была жуткая жара, всюду валялись скатавшиеся, с семенами внутри шарики тополиного пуха, и от них (или от жары) все тело чесалось. На улицу лучше не выходить. И вдруг — огромный, с купеческим размахом драматический театр оказался заполнен читателями до последнего яруса. Да!.. Есть еще жизнь. Особенно — в провинции.

…И не умереть

И только Римму, хотя я все время надеялся, не встретил нигде! А без нее жизнь несъедобна, суха, как шарики тополиного пуха.

И уже к осени, не сдержавшись, позвонил. Встретились в ресторане «Вкусное Средиземноморье» — самом элегантном у нас сейчас.

Появилась.

— Ну что, нехороший ты мой?

— О! А ты что — в очках?

— Для понту! — захохотала она. Вынула телефончик. — Извини, три агентства от меня срочно месседжей ждут.

— Чего-о?

— Месседжей!

— А. А мне послышалось — месячных.

— Не дождутся! — захохотала она.

— Тут конгресс один начинается, невдалеке. Может, заглянем?

— М-м-м… Ну… давай!

И я был счастлив… Но недолго. В ресепшене отеля сказали:

— На Попова ничего нет!

— Как? Я же звонил!

— Нет. Ничего не заказано.

— Но конгресс же — по Серафимовичу?

— Может быть. Но это нас совершенно не касается!

Тщетно я доказывал им, что настоящая фамилия Серафимовича и есть — Попов. Не сработало.

— На Серафимовича у нас тоже ничего нет! — гордо сказала дежурная.

Римма, положив нога на ногу, утопала в диване… И все это теперь — не мое?

— Ну что, сокол ты мой неясный? Теряешь хватку?

— Ты уверена? — спросил я. — Ты чего-нибудь хочешь? — и достал ноутбук.

— В Париж хочу!

— Сейчас сделаем.