Сокамерник

Владимир Ильин

СОКАМЕРНИК

Говорят, что, когда человеку ампутируют ногу или руку, ему еще долго кажется, что она на своем законном месте и дает о себе знать тупой, ноющей болью.

Не знаю, как насчет ампутированной конечности, это удовольствие я в своей жизни еще не пробовал, а у меня наблюдается другая, но очень сходная галлюцинация.

Это бывает, как правило, по утрам, сразу после пробуждения в какой-нибудь нелепой позе — чаще всего, вверх тормашками. Интересно, кстати, почему это человек так устроен, что в невесомости его всегда переворачивает башкой вниз, пятками кверху? Неужели мозг с его тяжкими мыслями перевешивает ноги, и уж тем более задницу, где массы побольше, чем под черепной коробкой?

В общем, когда я прихожу в себя после восьмичасового бултыхания между полом и потолком своей персональной камеры, мне почему-то всегда кажется, что у меня отлежана рука или нога, как это бывает, когда дрыхнешь связанным по рукам и ногам. Застой крови, наверное, какой-то получается, потому что нет ни массы, ни тяжести, и всё плавает в воздухе, как дерьмо в воде…

В КоТе есть врач по кличке Аспирин — мужик хороший, только чересчур злоупотребляет неограниченным доступом к спиртосодержащим микстурам. Пару раз я обращался к нему по поводу своих странных утренних ощущений, но он только отмахивался и бубнил что-то про влияние длительной невесомости на организм, которое, мол, до конца еще не изучено.

Из тюремной братвы меня тоже никто не понял. Например, негр Ноумен зачем-то посоветовал привязываться на ночь с помощью специальных ремней, которыми оборудована каждая камера. Но я эти штуковины не выношу. Наверное, уже аллергия на любые ограничения свободы образовалась. Лучше уж просыпаться на потолке, как муха, чем чувствовать себя психом в смирительной рубашке.

Самое интересное, что ощущение одеревенелости в конечностях быстро проходит, и никаких мурашек, как при реальном застое крови, не бывает.

А еще зд?рово помогает специальный тренажер, который имеется в моем распоряжении, как и у всех прочих зеков, честно пашущих на благо планеты. Бесколесный велосипед и бесконечно бегущая дорожка. Жаль только, что включается тренажер с центрального пульта и всего на четверть часа, утром и вечером. Говорят, у космонавтов точно такие же аппараты. А точнее, у нас — такие же, как у них.

Сначала, помнится, я спорт не особо жаловал. Молодой был, глупый. А сейчас осознаю, что без ежедневных упражнений мои мышцы могли бы еще больше атрофироваться.

Крутя педали велоэргометра — так называется эта дурацкая конструкция, которая каждое утро и каждый вечер услужливо выплывает из стены камеры, — я принялся размышлять над несколькими вещами сразу.

Во-первых, зачеркнул в мысленном календаре еще один день своего срока и полюбовался на результат. Было на что любоваться, ведь мне оставалось просыпаться с ощущением замороженных конечностей всего шестьдесят девять раз.

Во-вторых, в связи с этим сами собой полезли в мою бестолковку разные мыслишки о том, о сем. Например, чем я займусь на воле, когда космический «челнок» доставит мои отвыкшие от силы притяжения мощи на старушку Землю. Естественно, такие мысли были до безобразия беспорядочными и учиняли в мозгу настоящий беспредел. Словно мгновенные вспышки, возникали и тут же гасли какие-то бессвязные, обрывочные видения, сменявшие друг друга с бешеной скоростью, а самое главное — без какой-либо взаимной связи. Сверкающие разноцветными огнями вечерние улицы мегаполисов… Зелень лугов… Цветы… Поющие на рассвете на разные голоса птицы… Машины, самолеты… Жратва — какая хочешь… Пиво, водка… И бабы, бабы, бабы — причем одна другой краше, но все — в чем мать родила…

Тут я вынужден был прекратить свой умственный онанизм.

Хватит дразнить себя, решительно сказал я себе. Лучше подумай: где ты будешь жить? И как? Не с кем, а именно — как… За двадцать лет, которые ты оттрубил в космической жестянке, мир наверняка сильно изменился. Тебе придется заново привыкать к нему. И к машинам на улицах, и к синему небу над головой, и к толпам людей. В том числе и к бабам, которые, возможно, тоже изменились настолько, что бывшие зеки их уже не интересуют. А главное — всему организму придется заново привыкать к тому, что на него постоянно давят почти десять кило в секунду, не считая веса воздушного столба. Аспирин ведь говорил, что на Земле тебе, как минимум, придется провести еще почти год в специальном стационаре для адаптации.

Так что подбери губу, арестант, и не мечтай о воле. И вообще, какого хрена Господь Бог наделил людей этой никчемной и вредной способностью — мечтать?! Жили бы мы лучше как животные, не думая о том, что нас завтра ждет, — и было бы гораздо полезнее. Наслаждались бы исключительно текущим моментом. И были бы счастливы до пузырей. А от мечтаний — одни проблемы да сплошное неудовлетворение…

И я честно попытался сосредоточиться на чем-то насущном. Например, на том, что сегодня за смену мне предстоит выдать тридцать граммов чистейшего, как слеза, кадмиево-ртутно-теллуриевого кристалла, который нужен для производства точнейших инфракрасных приборов. Получить такую «стекляшку» на Земле — не катит: его составные части из-за большой разницы в плотности ведут себя как лебедь, рак и щука в известной басне, и вместо однородного сплава получается слоеный «пирог».

А еще мы выращиваем кристаллы молибдена и галлия. В обычных условиях эти металлы не могут равномерно перемешиваться: при застывании слитка верхние его слои оказываются богатыми галлием, а нижние — молибденом. Но перед законами невесомости молибден и галлий равны, поэтому слиток получается равномерным по составу.

И есть в КоТе специальные печи, работающие на прямом солнечном нагреве. В них мы «выпекаем» дисилициды переходных металлов высокой чистоты; композиции на основе антифрикционных материалов в виде свинца и алюминия; фотостимулированные эпитаксиальные пленки; кристаллы теллуридов кадмия и висмута из расплавов; силицид тантала; монокристаллы высокотемпературных сверхпроводников и прочую лабуду.

Работа эта — не очень трудная и почти не требует специальной квалификации. Главное — выполнять все указания главного инженера и следить за тем, чтобы автоматика работала в рамках заданных параметров. С этими обязанностями могла бы справиться, наверное, даже дрессированная обезьяна. Но обезьяны не совершают преступлений, хотя их, как и нас, почему-то тоже держат в неволе…

Когда время физзарядки истекло, тренажер сложился и уплыл обратно в стену, а я отправился на водные процедуры. Хотя какие, к черту, «водные», если душ, который устроен в виде прозрачного гроба, поставленного «на поп?», использует не воду, а какие-то там ионные частицы, которых никто никогда сроду в глаза не видывал! Впихиваешь себя, голенького, в этот тесный шкаф, дверцы за тобой сами закрываются, установка включается автоматически, и ты практически ничего не чувствуешь, только словно сильным ветром тебя обдуло со всех сторон, и все — сеанс окончен, выходи. Говорят, будто такой душ эффективнее, чем обычный, грязь и пот удаляет с кожи и микробов разных убивает толпами… Не знаю, не знаю, может, это и так, только к такой «помывке» даже за двадцать лет не привыкнуть.

После душа я занялся ликвидацией растительности на лице с помощью крема-депилятора. Вернусь на Землю — ни за что больше не прикоснусь к этой гадости! Пусть кто-то другой наслаждается научно-техническим прогрессом, а для меня ничего нет и не может быть лучше старой доброй электрической (а еще лучше — безопасной) бритвы. Или вообще бриться не буду, займусь отращиванием бороды и усов, чтоб выглядеть этаким респектабельным профессором на пенсии. Воля — она ведь на то и воля, чтоб каждый решал, как ему выглядеть. А в КоТе хочешь — не хочешь, а приходится бриться. Администрация желает, чтобы мы не теряли человеческий облик. А кто не хочет выглядеть по-человечески, тому — штрафная санкция в виде лишнего дня отсидки за каждый день ношения зарослей на физиономии. Смех, да и только, если вдуматься! Ну, как можно требовать не терять человеческий облик от тех, кто его давным-давно потерял на Земле? Сюда ведь не каждый преступник попадает, а только самые отборные твари. Сливки преступного мира! Беспощадные убийцы, прирожденные маньяки, закоренелые садисты…

Тут мои раздумья были прерваны раздачей завтрака. Во входном люке открылось специальное узкое окошечко, и в камеру вплыл пакет с тюбиками и бутылочками, специально приспособленными для невесомости. И, как обычно, голос надзирателя Митрича громко возвестил: «Пицца, пицца, кому горячей пиццы?». Тоже мне, шутник, мать его!..

На самом деле баланда — она и есть баланда, хоть и в тюбиках. Гречневая каша с редкими прожилками мяса, кофейная бурда и разные витаминные смеси. Всё это — в виде жидкого пюре, так что жевать практически нечего — знай себе посасывай, как младенец соску. И как это у нас зубы умудряются не атрофироваться за двадцать лет из-за почти полной ненужности?..

Насосавшись разной бурды, как клоп, я отправил пустые упаковки в пасть утилизатора и стал бессмысленно плавать по камере. Как рыба в аквариуме. Делать теперь было абсолютно нечего: насчет развлечений в КоТе — негусто. Иллюминаторы в стене отсутствуют. Правда, имеется экран телевизора, совмещенного с компьютерным терминалом, но пользоваться им разрешается только тем, кто добросовестно выполняет план выработки продукции. И не постоянно, а не больше часа в день, и то после ужина. Опять же, смотришь ты не что тебе вздумается, а только разрешенные для просмотра программы. К просмотру разрешены всего три телеканала из сотен, если не тысяч, которые существуют на планете: российский «Культура», штатовский познавательный «Дискавери» и международный «Спорт». А что касается Интернета, то можно посещать лишь новостные и библиотечные сайты, и читать допускается лишь то, что, по мнению тюремной администрации, способствует повышению твоего морально-нравственного уровня…

В остальное время — тоска жуткая. Даже в картишки, если бы каким-то чудом они завелись на этой космической зоне, не с кем перекинуться: администрация строго соблюдает правила внутреннего распорядка, которые предписывают держать отбывающих наказание в «одиночных жилых модулях».

Так что, крути не крути, а единственным способом коротать время для нас, зеконавтов, остается работа. Каждый день — по восемь часов. С перерывом на обед, но без выходных и праздников. Кантовка в КоТе дает еще несколько плюсов. Во-первых, ты имеешь возможность хотя бы накоротке ботать со своими напарниками — все ж, какое-никакое, а общение, которое какой-то классик справедливо назвал единственной роскошью на свете. Видимо, тоже мотал срок, бедолага… Во-вторых, если ты исправно пашешь, а не просто кантуешься, то тебе разрешают пользоваться тренажером и «экраном», обеспечивают усиленным питанием и, что важнее всего, могут заменить «пожизненку» двадцатилетним сроком…

Тем более, что работа и умственно, и физически — не тяжелая. Особенно в научном секторе, где производятся различные опыты и эксперименты и где зеков задействуют в качестве подсобных рабочих, а иногда — и в роли подопытных, если речь идет о космической медицине. Наш Аспирин как-то проговорился, что космическая тюрьма — идеальное место для изучения воздействия невесомости на человеческий организм. Еще бы! Попробовали бы они найти других таких дураков проводить в космосе всю свою жизнь!..

«Гордиться тебе надо, Эд, — сказал мне недавно Аспирин. — Ведь ты с твоими двадцатью годами отсидки побил все рекорды пребывания в невесомости».

Ну и сказанул же он — гордиться! Издеваетесь, док? Да будь моя воля, я бы и за миллиард баксов не согласился ставить такие рекорды! Жизнь-то все-таки — одна-единственная, другой уже не будет, а из нее наше гуманное правосудие недрогнувшей рукой вырезало здоровенный кусок, и я еще должен этим гордиться?!..

Хотя, если уж быть до конца честным, то я сам, болван, виноват в том, что оказался участником этого неспортивного марафона. Не надо было честных граждан на тот свет отправлять пачками, тогда бы и не попал сюда. И не надо ныть про то, что по-другому выжить в этом трижды проклятом мире было нельзя…

Убивать себе подобных способны только самые гнусные уроды и отщепенцы, так что ж возмущаться, что тебя закинули на космические нары? Скажи еще спасибо, что вообще не казнили, как было когда-то. Нет, все-таки человечество становится все разумнее и разумнее, что бы там ни твердили журналюги и ученые-гуманитарии. В самом деле, кому раньше было выгодно вешать или расстреливать таких, как мы? Если вдуматься, никому, если не считать мифического чувства восторжествовавшей справедливости и отмщения. В итоге, общество теряло сразу двоих вместо одного — не только жертву, но и преступника. Не знаю, кому первому пришло в голову, но по мере освоения ближнего космоса зародилась и стала все больше крепнуть идея космической тюрьмы — КоТа, как мы ее называем сокращенно. Хотя, по сути, это не совсем тюрьма. Скорее — исправительно-трудовая колония на борту гигантской орбитальной станции.

И плюсы этой идеи явно перевешивали возможные минусы. Космос — идеальное место для надежной изоляции лиц, отбывающих наказание, от общества. Отсюда нельзя сбежать, следовательно, затраты на охрану и всякие спецустройства — минимальные. Кроме того, можно организовать уникальный производственный процесс. Не какие-нибудь там картонные коробки клеить или электрические розетки собирать, как это бывает в обычных исправительно-трудовых колониях, а производить то, что может быть сделано только в условиях космоса…

Ну, где там застрял разводящий по рабочим местам? Бывшему убийце и грабителю Эдуарду Краснову по кличке «Пицца» чер-ртовски хочется поработать, знаете ли…

Словно услышав мой мысленный зов, створки входного люка разъехались, и в дверном проеме замаячило хмурое лицо Митрича.

Я мученически вздохнул.

За те полтысячи дней, которые Митрич прослужил в КоТе, я полтысячи раз слышал от него по утром стандартную фразу: «Ну, граждане тунеядцы, убийцы и насильники, кто хочет сегодня поработать?».

Однако сегодня шутник-надзиратель, похоже, решил удивить меня.

— Вот что, Пицца, — хрипло сказал он, держась за коридорный поручень, чтобы не воспарить к потолку. — Сегодня ты на работу не идешь. Следуй за мной.

Я от неожиданности слишком резко дернул рукой, и меня смешно крутануло в воздухе.

— Куда это? — восстановив равновесие, осведомился я.

— Р-разговорчики! — проскрипел Митрич. — Руки в ноги — и полетели! Кэп тебя вызывает, ясно?

Меня словно ошпарило кипятком.

Блин, неужели я ошибся в своих подсчетах, и мой срок истек сегодня? Или меня решили выпустить досрочно? А может, в производственной зоне что-то случилось по моей вине, и теперь мне, наоборот, впаяют увесистую добавку к сроку?

В коридоре было пусто и тихо. Значит, Митрич пришел за мной после того, как развел всех по цехам. То-то мне показалось, что он задерживается.

— Что там случилось-то, Митрич? — как можно более дружелюбным голосом осведомился я.

Надзиратель буркнул:

— Откуда я знаю? Одно скажу: Кэп зря вызывать не будет.

Тут он был прав. Значит, действительно что-то стряслось. За полтора с лишним года своего царствия Кэп вызывал зеков на беседу лишь в исключительных случаях. Так что сейчас это могло означать, с вероятностью пятьдесят на пятьдесят, всё, что угодно. В диапазоне от «казнить» до «помиловать»…

Усилием воли я заставил себя отвлечься.

— Слышь, Митрич, — спросил я надзирателя, неуклюже плывшего за мной по коридору, как летучий кит, — а у тебя утром не бывает ощущения, будто ты себе ногу или руку отлежал?

— Не-ет, — мотнул он головой. — Как в невесомости можно что-то отлежать? Тело же ни черта не весит!

— А вот у меня бывает, — признался я. — И в последнее время — все чаще…

— Ну и неудивительно. Если б я с твое здесь оттрубил, может быть, и мне бы что-нибудь мерещилось… У меня другая фигня наблюдается, Эд. Ревматизм застарелый разыгрался. А с чего — сам не пойму. Сквозняков тут не бывает, температура постоянная поддерживается. А кости всё ноют и ноют…

— Сходи к Аспирину, пусть он тебе что-нибудь пропишет.

— Да ну его к черту, алкаша! — пробурчал Митрич. — Комиссует еще, а оно мне надо? Уж как-нибудь доживу до конца вахты. Мне ведь меньше половины срока осталось…

Я знал, почему Митрич — как и любой другой надзиратель КоТа — боится досрочной отправки на Землю. «Вахта» административного персонала составляла три года. А платили здесь в четыре раза больше, чем в любой из земных тюрем. Плюс всякие льготы, в том числе и пожизненные…

— А тебе сколько осталось? — вдруг поинтересовался мой конвоир. — Месяца три, по-моему?

— Обижаешь ветерана, — усмехнулся я. — Шестьдесят девять дней, вместе с сегодняшним — и ни часом больше!..

— Счастли-ивый, — с нескрываемой завистью протянул Митрич. — Раньше меня, значит, на Земле окажешься… Сам-то ты откуда?

— Да какая разница? — отмахнулся я. — Все равно прошлой жизни для меня уже нет и не будет. И, кстати, ты зря меня достаешь своими шуточками насчет пиццы. Запомни: я давно уже не Пицца, а Эдуард Краснов!..

Некоторое время мы передвигались молча по залитому мертвенно-желтым светом бактерицидных ламп коридору. Митрич не обманывал: мы действительно направлялись в отсек, где располагалась администрация КоТа.

— Не Пицца, говоришь? — наконец, усмехнулся Митрич. — Ну, это мы еще посмотрим, каким ты эдуардом на Земле себя покажешь. Я вот, считай, всю жизнь охранному делу отдал. И много таких, как ты, якобы перевоспитавшихся видел. Пока они на зоне сидят — изображают из себя паинек тише воды, ниже травы. А ст?ит им на воле оказаться, в момент забывают, каково оно — длинный срок мотать.

— Так то на Земле, — возразил я. — А у нас всё по-другому, и надо быть последним идиотом, чтобы захотеть вернуться в КоТ.

— Ты Тихушника помнишь, из третьего блока? — вдруг спросил Митрич.

Разумеется, я помнил. На самом деле Тихушника звали Антон Сипягин. Десять тяжких убийств, грабежи, рэкет… В КоТе он отбыл пятнадцать лет вместо двадцати. Пять лет ему срезали за примерное поведение. И действительно, в конце срока его фото можно было вставлять в агитационную брошюру МВД как образец осужденного, заслужившего возвращение в ряды честных граждан.

— Ну, помню, — кивнул я. — А что?

— А то!.. Через два месяца после досрочного освобождения он угнал дорогущий «джип»-внедорожник в каком-то провинциальном городке и принялся развлекаться на полную катушку. Превратил в лепешку человек пятнадцать прохожих, сбил с моста в реку микроавтобус со школьниками… А когда его загнали в промзону, замочился на полной скорости в цистерну с нефтью. Фейерверк, значит, устроил…

Я пожал плечами:

— Пьяный, наверное, был. Или под кайфом. А может, возникли проблемы с бабами…

— Не-ет, — возразил Митрич. — Ты мне мозги не пудри, Эд. Экспертиза потом показала, что ни наркоту, ни спиртное Тихушник не употреблял. И баб у него было — хоть пруд пруди. Просто такие, как вы, уже не сможете жить нормальной жизнью. У вас же психика другой после КоТа становится. Будь на то моя воля, я бы вообще вас отсюда никуда не отпускал…

Самое страшное в этом монологе было то, что Митрич говорил спокойным, будничным голосом. Точно так же, как за минуту до этого жаловался на свой ревматизм.

Я почувствовал, что кулаки мои невольно сжимаются, а в глазах возникает странная пелена.

— Слушай, Митрич, — сказал, не слыша своего голоса. — Скажи честно, а тебе не страшно конвоировать меня вот так — без оружия, без дубинки, без наручников? Ведь если в мою больную психику дурь взбредет, я с тобой всё, что мне захочется, сделаю…

Но мой спутник и ухом не повел. Охране КоТа действительно не полагалось табельное оружие, а что касается спецсредств в виде усыпляющего газа, наручников и дубинок-парализаторов, то последний раз на моей памяти их применяли двенадцать лет назад, когда группа прибывших новичков-отморозков учинила бунт, захватила заложников и потребовала немеряную сумму и возможность беспрепятственного возвращения на Землю.

— Да брось ты, — миролюбиво отозвался Митрич. — Чего мне бояться? Я же знаю, что никому из вас не захочется оставаться здесь до конца своих дней.

Это верно: за любое неподчинение администрации виновному светила надбавка к сроку. А уж за убийство охранника — стопроцентная «пожизненка».

— И потом, если вдуматься, — добавил мой конвоир, — разница между мной и вами только в сроке заключается. А в принципе, я так же, как и вы, на зоне кантуюсь. Жратва у нас с тобой — почти одна и та же, стены и коридоры вокруг нас — одни и те же. Только вы камеру изнутри открыть не можете, а я могу. Вот и вся тебе разница.

Возможно, он был прав. Во всяком случае, спорить с ним мне почему-то больше не захотелось.

Перед входом в кабинет начальника тюрьмы Митрич заставил меня надеть специальные магнитные подошвы, похожие на смешные музейные тапочки. Как и в производственном отсеке, в помещениях администрации нагло издевались над состоянием невесомости, пытаясь делать вид, что мы вовсе не в космосе, а на Земле.

Кэп обнаружился сидящим перед экраном монитора, на который транслировалась не то телепередача, не то контрольная картинка внутренностей КоТа. С моего места экран было плохо видно, а сделать лишний шаг в магнитных подошвах было слишком большим напрягом для моих ослабленных мышц.

— А, Эдуард Валерьевич, — радушным голосом сказал Кэп, продолжая, впрочем, сидеть, хотя, если судить по его тону, в моем лице к нему заглянул некий очень уважаемый человек, сидеть перед которым — просто кощунство. — Проходите, пожалуйста, не стесняйтесь. Садитесь в кресло. Отвыкли, наверное, от сидячего образа жизни, а? Двадцать лет в воздусях витать — это ж не фунт изюму!..

Опустившись в кресло, оснащенное специальными липучками-фиксаторами, я некоторое время молча смотрел на хозяина кабинета.

Кэп был моложе меня, но в три раза внушительнее габаритами. Помнится, когда он впервые собрал всех после своего прибытия на КоТ, то заявил: «Я хочу, чтобы никто из вас не считал себя изгоем и негодяем. Вы — такие же люди, как и все. Давайте будем считать, что мы — члены экипажа большого космического корабля, выполняющего ответственное задание на благо человечества».

За время отсидки я перевидал больше десятка тюремных начальников, и все они были разными. Были среди них грубые солдафоны, были скрытые садисты, дорвавшиеся до власти, были безвольные мямли-тихони. Прямо как у Салтыкова-Щедрина в «Истории города Глупова». Но такой демагог и позер, как Александр Иванович Пресняков, на моей памяти был первым.

— Итак, Эдуард Валерьевич, — продолжал, не смущаясь моим молчанием, Кэп, — давайте-ка мы с вами бегло освежим в памяти всё, что мы о вас знаем. — Он пощелкал клавиатурой, скосившись в экран монитора. Движения у него, как и положено в невесомости, были плавные и замедленные. — Ну-с, что же вы молчите?

Ага, сообразил я. Хочет, чтобы я сам выложил ему свою подноготную, а он будет сверять мои слова со своими данными, чтобы убедиться, не леплю ли я ему горбатого.

— Так ведь там у вас всё написано, — кивнул я на монитор. И не удержался от подколки: — Вряд ли я могу добавить вам что-то новое насчет своего духовного мира.

Человек за столом грустно покачал головой, словно я подтвердил его самые худшие подозрения.

— Действительно, — согласился он. — Кстати, о вашем духовном мире. Тут вот написано, Эдуард Валерьевич, что вы были осуждены за вооруженные грабежи и убийства. В количестве… э-э… двадцать восемь дробь сорок три. Первая цифра, надо полагать, — количество преступлений, по которым вы были признаны виновным, а вторая — число жертв. Правильно?

— Абсолютно, — с непроницаемым лицом подтвердил я. — Позвольте только одну ремарку, Александр Иванович…

— Да-да, разумеется, — доброжелательно кивнул он.

— Все это было давным-давно и неправда, — чинно сказал я. Хоть я по-прежнему испытывал мандраж, но было забавно участвовать в этом маскараде, который, видимо, был по душе Кэпу.

— То есть? — поднял густые (и, по-моему, тщательно расчесанные специальной щеточкой) брови мой собеседник.

— Ну, так принято говорить в подобных случаях, — пожал плечами я. — Просто с тех пор утекло много времени, и я уже…

— … и вы уже, конечно, стали совсем другим человеком, — подхватил он. — Понимаю, понимаю, Эдуард Валерьевич. — Он вновь пощелкал клавишами. — Да, кажется, вы имеете право на подобные высказывания. Своим честным и весьма продуктивным трудом вы зарекомендовали себя с самой положительной стороны и, несомненно, являетесь достойным кандидатом для досрочного освобождения.

Сердце у меня екнуло. Неужели, черт возьми, Всевышний все-таки существует и решил снизойти до такого ничтожного подонка, как я, если мне светит «досрочка»?!..

— Скажите-ка, Эдуард Валерьевич, вы в армии служили? — вдруг осведомился Кэп.

Задолбал уже своим лицедейством, в сердцах подумал я. Можно подумать, что, перед тем, как меня вызвать, ты не изучил от корки до корки мое личное дело, включая биографию.