Волшебный вибратор

Тогда Виталий Милонов вынимает из кармана перочинный ножик, отворяет его, и втыкает мотоциклисту прямо в сердце. В этот момент Хирург кончает, и его сперма смешивается с кровью, и из ее пены рождается русская Афродита: кривая, косая, завшивленная, горбатая старуха, премерзкое отродье, которое зловонно кашляет, выплевывая каждый раз по одному гнилому зубу; стуча копытами, она с хохотом выбегает вон.

Виталий Милонов не может понять, как так получилось? Изнасилованный отец его валяется на ковре, бездыханный. Иподьякону кажется, что он сходит с ума. Он, будто в бреду, подходит к окну, переваливается через подоконник и падает вниз, разбивая всмятку голову о поребрик.

Огромный ворон клюет всюду разбрызганные мозги Милонова, и становится черно-красным, как Правый Сектор.

Звучит украинский гимн…

4.

— Тысяча чертей! — вскрикнул герцог, выглядывая в окно и нервно раскуривая огромную кубинскую сигару. — Они же совсем мальчишки!

По центральной площади Гриднии после великолепного парада стройными рядами отправлялись прямиком на фронт всадники, все в золотых доспехах, с копьями наперевес, с луками и саблями, с колчанами, полными ядовитых стрел, притороченных у седел их огнедышащих драконов. Звуки марша угасали в отдалении, как пылкая страсть – без истинной любви.

— Вам не говорили, что вы похожи на Маннергейма? — спросил с улыбкой вибратор, и пригубил Деломейн из широкой коньячной рюмки. Он поглядел в бокал на свет, словно намереваясь увидать там свое будущее:

— Действительно хорош, да.

Герцог подошел к столу и забарабанил пальцами по чемодану гостя.

— Говорили, голубчик, говорили. Но – к делу. Что тут у нас?

— Сто миллионов долларов.

— Отлично, просто отлично.

Герцог перестал барабанить и более, чем благожелательно, поглядел на сидящего в кресле. После выдвинул потайной ящичек под столешницей и достал оттуда маленькую сафьяновую коробочку.

— Вы понимаете, друг мой, что все эти почести могут быть только тайными: никто, ни одна живая душа, не должна знать вас в лицо?

Вибратор кивнул.

— Впрочем, ритуал должен быть соблюден.

Герцог уложил сигару в пепельницу, как мать – своего младенца, поставил патефонную иглу в первой ноте гимна, и подошел к загадочному дарителю, бережно отворяя для него оранжевую коробочку. Он топнул ногой в желтом кавалерийском сапоге в шкуру двухголового белого медведя, прочистил горло и с поклоном приколол на груди вибратора высшую награду – орден Белой Цапли:

— От имени народа Вейшнории!

— Слава Вейшнории! Героям слава!

— Но позвольте мне задать вам всего только один вопрос? Почему вы помогаете нам? Что тому причиной?

— Дело в том, — проговорил его странный гость после того, как герцог уселся в кресло напротив, — что я имею фантастическое свойство переменяться. Для окружающих я только таков, каким они хотят меня замечать. Одни видят во мне Гитлера, другие Господа Бога, но в самом деле я – ни тот и не другой. Я не вибратор и не котик, что давно уже понятно всякому читателю, который с недоумением листает эту повесть: что за белиберду мне подсунул невзыскательный издатель, где в один день он – то царь Николай Второй, то на другой странице – уже обесчещенный Путин?

Все очень просто — я сами они и есть. Я их призрачная в сполохах горящих околотков тень, горящих для того, чтобы не мешали ожить воочию самым уродливым фантазиям. Я — Люцифер, я — демон, я — тот жуткий дух, который сидит в каждом, который страшит и пугает их собственными откровениями, когда они ищут перед кроватью порнографию, задумываясь о том, какие извращения должны их сегодня возбуждать. Ищут, и не находят.

Я обратная сторона всякой скудной рациональности, которой молятся выхолощенные в стерильных чувствах математики и логики, и их жалкие симулякры — инженеры, чертежники и программисты, застрявшие на своей готовальне. Я безудержное воображение, которое присуще всякой скотине, но образованному человечеству — втройне.

Я просто другой знак, я минус, который торчит у каждого из спины обломками крыльев, как отрицание разума и рассудка. Я злой гений, я их жуткое кровавое подсознательное, выкидыш немыслимого инцеста, который каждый раз прорывается наружу и командует ими. Я – та сила, что невозможно никак приручить и направить, обуздать и принудить, и что срывает в полночь с постели всякого всклокоченного поэта в поисках карандаша и бумаги. Я безжалостный и чистый дух их. Вот, почему я здесь, дорогой герцог.

Вибратор встал, и хозяин замка вдруг подивился огромному его росту: в нем было метра два, не меньше. Алый плащ, который, как прежде казалось, он передал при входе дворецкому, вновь развивался за его спиной языками пламени в камине. Тонкие черты лица вызолотились отблесками салюта, и герцог чуть не вскрикнул от изумления: пред ним стоял Князь Мира Сего, Главный магистр Священной ложи. В руках его, как он раньше только этого не приметил? были выцветший пергаментный свиток и сверкающий циркуль.

Герцог выронил сигарный окурок, выбрался из кресла, и упал на одно колено перед своим господином. Главный масон легко коснулся правителя Вейшнории циркулем по лбу и молвил:

— Вам выпала великая честь разрушить империю. Вейшнория будет той силой, которая переломит хребет русскому гитлеризму. Вспомните, как мы победили Советский Союз? Все началось с дальних окраинных рубежей: национальные группы зажгли движения за независимости, центробежные силы раскрутили маховик. Он завращался и расколол грозную бронзу изнутри, приведя к падению несокрушимого колосса. Нам оставалось только подобрать осколки.

Путинское царство ждет то же самое. Вейшнория выступит первой. Сверху ударит Ингерманландия, прямо под дых ему — в Санкт-Петербурге. Следом вспыхнет Кавказ, вынимая ножи для кровавой жатвы. Кенигсберг не заставит себя долго ждать: острые стилеты завернуты в рыцарские флаги и ждут своего часа в немецких ратушах. В этот год будет пустой урожай на мухоморы, и потому сгинут и заберут в леса свою тайгу чукчи и буряты. В центре страны взорвется вечно непокорная Татария, уносящая в диких табунах свободный дух чингизидов. И удар этот в самое сердце будет так силен, что Дальний Восток затрещит на морозе, и отломится сам, под чудовищным весом, и упадет на Китай, огромным, чужим теперь кушем, чтобы в новый черед разрушить уже Поднебесную. Наконец, с Севера, с Опоньского царства, хлынут в выжженные города Белые ходоки на лыжах.

Герцог безмолвно внимал, стоя на одном колене, склонив голову и закрыв глаза, перед которыми блистали ужасные видения: на пепелище истерзанной Руси в свете шелковых пожарищ голодные лиловые младенцы выедали трупы своих изнасилованных матерей.

5.

— Что это было? — спросил герцог, снимая с лица невидимую брильянтовую паутину.

— Волшебная травка, — ответил князь.

Оба смотрели друг на друга, герцог — как будто приходя в себя после внезапного возвращения с того света, а князь — насмешливо и загадочно.

— Особо никто этому значения не придает. Это не марафет и не водка. Тут, в лагере, это не запрещено. «Дурь» одним словом, — князь усмехнулся и чахоточно закашлялся в рукав телогрейки.

Герцог глядел на окурок, зажатый в своих грязных заскорузлых пальцах с переломанными от бревен ногтями.

— Через десять лет это повсеместно запретят, через семьдесят — разрешат вновь под флагом свободы и присущих трударям неотъемлемых прав. Это и вправду как будто безопасно, если бы не одно «но».

Одесский ширмач Шмуля по кличке «князь» подмигнул бывшему мильтону хитро и лукаво.

— Если бы не гриб.

— Какой гриб? — Спросил герцог.

— Который прорастает через голову муравья.

— Муравья?

— Муравей съедает песчинки, ту дрянь, части гриба, и его начинает крутить и вштыривать. Он ничего не понимает, и словно обпился горячего спирту с кокаином. Он лезет на всякую высокую соломинку, трясется там потешно, будто припадочный в эпилепсии, и, наконец, замирает.

Герцог ничего не понимал из того, что сейчас говорил этот урка, с которым он очутился в одной лодке волей случая: карандашной описки или прихоти нарядчика. Он двигал багром скоро и размашисто, ища места для пристани. Сейчас ему надо было не о муравьях думать, а о сплаве, потому что ему, а не муравью, оторвет бригадир скоро голову, что снова не дали норму в отряде. И дернул же его бес покурить с ширмачом зэковской травки.

— И тогда из головы муравья пробивается этот росток гриба, все выше и выше, все ближе и ближе к солнцу, чтобы раскидать пыльцу как можно дальше, — Шмуля поводил вокруг себя руками, как оперный дирижер. — Так, гриб заставляет муравья отдавать жизнь за себя, как прежде народ – за царя, а теперь, как пролетариат — за Мировую революцию. И когда через сто лет они это поймут: что не они его курят, а он — их, тогда будет уже поздно. Как муравьи, встанут они в космических серебряных шинелях на самой верхотуре планеты. И невидимый иконописец вызолотит им вокруг голов напоследок прощальные нимбы. И закроют они остывшие глаза, и отворят рты, и пустят себе на валенки пенные слюни. И тогда Господь Гриб прорастет им через раскисшие и выцветшие мозги, прямо насквозь треснувшей макушки, пронеся всюду свежие споры, и все начнется на земле заново и с чистого листа.

Лицо ширмача перекосилось от страшной боли, он вновь захаркал кровью. В глазах его блистало кассандрово злорадство ко всему изломавшему и погубившему его, а от того теперь – ненавистному человечеству, которое он, о нечаянная радость пророческого откровения, унесет за собой в могилу.

— Герцог! Герцог! — заорали от берега шнырь с нарядчиком, да было видно, что он их не слышит, и тогда по новой:

— Вовка, черт! — Вновь мимо, а потому снова и оглашенно:

— Зэка Путин!

Он поднял голову: из-за деревянного настила, вымостившего всю пойму, махали люди: и верно, попадет ему сегодня от бригадира из-за этого чокнутого, и отправят его еще дальше – на Колыму.

Мимо проплывало огромное березовое полено с остатками человеческих экскрементов. Он зло отпихнул его багром, торопясь в родной брак и вперившись в свое отражение на речной зыбкой ряби: из воды на него глядел плюгавый одесский карманник Шмуля. Герцог в ужасе оборотился, более никого в лодке не было, да и быть не могло, бригадир отправил его разбирать затор совсем одного.

А то полено доплывет себе до Емца, в том месте, где река встречается с Двиной, и его выловит стрелочник, и разрубит на хорошие дрова, и вырежет из них баклуши на ложки, и выточит бабам на смех то ли матрешку, то ли профиль Сталина, то ли волшебный деревянный вибратор.

Конец