Между нами только ночь

Марина Москвина

МЕЖДУ НАМИ ТОЛЬКО НОЧЬ

От автора

Недавно мне позвонили из Союза писателей и спросили:

— Вы извините, пожалуйста, какого вы года рождения? У нас тут записано — 1854-го…

— И в чем проблема? — я спросила.

Иногда мне кажется, так оно и есть.

«Друзья мои, где вы? И зачем мне теперь телефон?» — спрашивал Виктор Шкловский и не находил ответа.

Я чувствую себя Робинзоном, выброшенным на берег вечности.

Хочется удержать прошлое, запечатлеть бывшее. Мне близка федоровская идея Музея предков — как собирания, хранения, изучения поглощенных временем феноменов — по тающим следам, исчезающим отпечаткам, письмам, дневникам, вещам, документам, фотографиям, меркнущему сиянию, стихающим отголоскам. Близка его вера в то, что мы в силах отыскать утраченное — не в пространстве земли, так в толще времени.

―♦―

Вдруг в конце апреля пошел снег.

— Как же так? — удивлялся мой брат Юрик. — Такой холод? Ведь могут цветы замерзнуть!

Апрель, новая весна — снежная, холодная, — а все равно — весна есть весна, и ты дожил до нее! Почему-то весной мне всегда приходит это в голову.

В тот день я уговорила Юрика вместе сходить в театр «Эрмитаж» на спектакль швейцарца Петера Риндеркнехта — «с музыкой и куклами (так было написано в афише), для любопытных зрителей от 8 лет и старше…».

Мы-то с Юриком гораздо старше. Юрик вообще уже весь седой. Мы с ним так редко видимся. Юрик — военный геодезист, майор, все время командировки, живет он один с двумя попугаями: желтенький Петька и зелененький Чапай.

Еще у него есть рыбки.

— Это моя большая холоднокровная семья! — с гордостью говорит о них Юрик.

Уезжая в командировку, брат оставляет мне червей в холодильнике и записку:

«Машка! Не клади продукты на червяков, а то им душно».

Юрик соорудил такой большой аквариум — во всю стену, что пол не выдержал тяжести, и аквариум провалился в нижнюю квартиру. Все остались живы, к немалому своему удивлению — и соседи, и братец, и огненные барбусики, даже золотые вуалехвосты и нежные полосатые скалярии почти не пострадали, а сом Алешка отделался легким испугом.

Билеты я упросила по телефону забронировать нам заранее, и очень благодарила кассира, что Юрику не понравилось.

— Почему ты заискиваешь перед кассиром? — спросил он строго. — Кассир должен благодарить покупателя, а не покупатель — кассира.

В театр «Эрмитаж» он пошел со мной только потому, что я пообещала ему обалденный концерт на контрабасе. Мол, Петер Риндеркнехт — великий швейцарский контрабасист. И показала ему на афише — издалека — лохматого великана черноволосого, тот в красном бархатном фраке и «бабочке» самозабвенно играет на контрабасе.

Когда оказалось, что контрабас Петеру служит «волшебным ящиком», вертепом, весь свой театр он упрятал в контрабас! — Юрик не мог скрыть разочарования.

— Ой, какой у него пыльный бархатный фрак, — недовольно зашептал Юрик. — Вообще, театральные люди мне кажутся очень пыльными. Театр — это скопище пыли. Мы не замечаем пыли в обычной жизни, — шептал он, — а в театре — то ли оттого, что свет слишком яркий? — одна только пыль.

Он ворчал и ворчал, но я не жалела, что завлекла его сюда, хотя бы и обманом.

Мне так хорошо с ним всегда, я в детстве от него не отставала. Куда он, туда и я. Я и за пивом им бегала, только бы не прогоняли.

Юрик мне брат по маме. Отец Юрика — военный. Мама говорит: «Он вернулся с войны — такой герой, тяжелое ранение, и все показывал какой-то необычайный орден, который, как потом оказалось, он не заслужил, а просто нашел в Румынии…».

Но все равно Юрик для меня роднее родного брата. Я иногда размышляю, с чего началась моя божественная удача в этой жизни? И понимаю — с того, что все мое детство длиною в жизнь я провела за его широкой, надежной спиной.

Если б кто-нибудь спросил у меня, чего я ищу, что я больше всего ценю в этом мире, я бы ответила: не любовь (она вечно оканчивается скандалом), не дружбу (дружба тает с годами, рассеивается, превращается в воспоминание), а братство — братство я ставлю превыше и дружбы, и любви, потому что это единственное, мне кажется, на что можно положиться.

Но был момент — даже Юрик закайфовал: когда сам артист наконец-то расслабился, сел на стул, открыл в контрабасе дверку, а там — настоящая кофеварка. Он стал варить себе кофе, чудесный запах распространился на целый зрительный зал, и вот он лениво извлек из контрабаса открытку с изображением, может быть, южной Италии, и прочитал:

«Дорогая мама! У нас все хорошо! Микелле в полном порядке, он в тюрьме…».

Петер Риндеркнехт сидел на сцене и наслаждался чашечкой кофе, а мне этот эпизод понравился больше всего, потому что я сама очень люблю сесть где-нибудь в хорошем месте — немноголюдном, с Юриком, в тепле и тишине, пускай даже в «Макдоналдсе», пить капуччино с жареным картофелем, есть ванильное мороженое, ну, можно взять еще по слоеному пирожку с ежевикой…

Юрик что-то рассказывает из своих путешествий по Уралу, Сибири и Дальнему Востоку. Эти истории обычно связаны с каким-нибудь подвигом, который он совершил. То на Севере из ледяной воды вытащил стопудовых мужиков утопающих, то в сибирской деревне вытянул из горящего коровника коров. А однажды на даче в Кратово он меня спас от неминуемой гибели, когда я в лодке на пруду подавилась огурцом. Другой бы растерялся, а Юрик — нет. Он схватил меня за ноги и так стал трясти, что огурец вылетел и упал в воду!

После чего брат всегда интересуется, как мои дела на издательском фронте.

— Если никто не издаст твою книжку, — он всякий раз говорит мне, — ты только не расстраивайся. Я ее опубликую за свои деньги. Да, армия сейчас не в почете, наука в загоне, — ничего, подкоплю, затяну ремень потуже — и твоя книга найдет своего читателя! Иначе зачем ты ее написала?!.

С книжкой вот какие дела: книжки пока нету. Только публикации в журналах — главы, отрывки, фрагменты… Но у меня все полностью готово — чтобы она появилась. В зеленой картонной папке лежит эта повесть — я назвала ее «Загогулина» — о моем босоногом интернатском детстве («Как??? Вы учились в интернате??? — воскликнули в одном издательстве, возвращая мне эту папку. — Ни за что бы не подумали! У вас такой взлелеянный вид…»)

А что такого? Родители уезжали на полгода за границу, бабушка отказалась остаться с двумя детьми, тем более Юрик был трудный подросток, и меня уговорили пойти учиться в интернат, хотели ненадолго, а я пообжилась, привыкла и отмотала там четыре года.

Но с книжкой пока не вытанцовывалось. Раз как-то позвонили из очень странного издательства (сами позвонили!). Издательство «Восход». Бывший «Спутник».

— Алло! — произнес мужской голос, после чего этот человек — то ли глубоко вздохнул, то ли зевнул. — Ну, что вы там? Детская писательница?

— …Да, — говорю, немного удивленная началом нашего разговора.

— А есть у вас, — спрашивает, — какой-нибудь «готовый романс»?

— ???

— Ну, что-то готовое, — он объяснил. — Так у нас дед говорил: «готовый романс» или «неготовый»…

— Есть-есть! — говорю я обрадованно. — Абсолютно «готовый романс»!

— Тогда соберите что у вас есть и позвоните Владимиру Абрамычу. На детскую литературу сейчас льготы, ее выгодно печатать. Только лапшу ему на уши не вешайте, а то некоторые «классики» рассядутся в кабинете и тюльку гонят часами о своих достижениях. Он там чуть в обморок не падает. Чтобы словам было тесно, а мыслям просторно. Надеюсь, вы меня поняли. Вот семь его телефонов. Он возьмет рукопись и отнесет в типографию.

— А вы кто?!! — я спрашиваю.

Он — лениво:

— Да какая разница?

— Так вы что-нибудь читали — мое? — растерянно спрашиваю.

— Ну, знаете! — воскликнул он возмущенно. — Я уже вышел из этого возраста. У вас там что — проза или стихи?..

— Я бы предложила повесть под названием…

— Понял. Сейчас я им позвоню и скажу, что вы придете. Если они меня не пошлют, — достойно добавил он. — Вы как расходитесь-то? Хорошо? На прилавках не залеживаетесь? Выйдет все путем, отстегнете мне там немного — сколько не жалко, когда получите…

Потом мне кто-то сказал, что названивал некий литературный агент Барыкин, видимо, его настоящая фамилия Барыгин. Барыкин в паре с человеком по фамилии Скорохватов.

На другой день он опять объявился:

— Звонили? По семи номерам? Нигде никого? Тогда зачеркните все эти телефоны и больше никогда по ним не звоните. Вы слышите? НИКОГДА! А позвоните по этому номеру, позовите Семен Михалыча. Не провороньте, ситуация меняется каждую минуту.

По новому телефону опять никто не подошел. И я его тоже вычеркнула.

— Вот жук! — вскричал Юрик, когда узнал о переговорах с Барыкиным. — Если он когда-нибудь еще позвонит — этот пройдоха, гусь лапчатый, отсылай ко мне. Я найду что ответить таким пронырам.

А я смотрю на него, и такое ощущение блаженное, будто я уже давно на том свете и меня выпустили оттуда погулять.

— …Да! Как у тебя с книжкой? — поздно вечером позвонила старая моя редактор Юля. Старая, веселая, я ее обожаю. Недавно ей пришлось уйти из издательства — у Юли катастрофически «садится» зрение.

— Никак, — я говорю.

— Тогда тащи рукопись! — сказала Юля. — Хорошие новости! Одна моя знакомая всю жизнь работала в «Аэрофлоте» и сколотила крупный капитал. Теперь она решила выпускать литературу для детей. Я буду главным консультантом. Первой ласточкой издадим Раскина «Как папа был маленьким». Второй — с моей легкой руки — будешь ты.

И вот я взяла свою зеленую папку, она у меня считается счастливой, на ней начертано большими буквами название «Загогулина», и с этой папкой явилась к Юле.

Сидим с ней на кухне, пьем чай, она говорит:

— Елена со своим капиталом — как снег на голову свалилась! А я думала — все, теперь буду сама рассказы писать. Решила написать рассказ про свою няню. Хотя она не была мягкой, она была очень жесткой. Когда я канючила: «Во-от, мне скучно…», она отвечала: «Щас! Я тебе в жопу оркестр вызову!»

В дверь позвонили. Юля пошла открывать. Я приосанилась и застыла с приветливым выражением лица.

В прихожей зазвучали голоса — певучий, Юлин, и — чуть хрипловатый, низкий, ну, как такие называют? Грудной, волнующий, и — чтоб меня разорвало и три раза подбросило — до ужаса знакомый. Ведь у меня абсолютный слух на это дело, я фанат интонации! Если я слышу в голосе мелодию, сверхзвук, музыканты его называют эвфония, меня бросает в жар. Особенно такие вот грудные голоса с богатой модуляцией я чую за версту, как сеттер селезня. Хоть раз услышал мимолетно — запомнил навсегда!

Я встала.

В кухню вслед за Юлей — тррах-тибидох-дох-дох! — вошла Елена Федоровна Голицына — собственной персоной, мой бывший ночвос — это значит ночной воспитатель — из того далекого интернатского детства, о котором я сквозь смех и слезы поведала в «Загогулине».

Конечно, она возмужала, потучнела, но все эти позднейшие наслоения не скрыли от моего взора ее немного резковатые, но в общем-то прекрасные черты.

— Знакомьтесь, автор «Загогулины», — представила меня Юля. — Хотя, по-моему, назвать книгу «Загогулина» — все равно что назвать ее «Херовина». А это наш будущий издатель…

— Здравствуйте, Елена Федоровна, — сказала я.

Елена пристально посмотрела на меня и говорит:

— …Маруся.

Узнала! А мне, между прочим, за сорок, я что, не изменилась с третьего класса?

Как раз она к нам пришла, когда я училась в третьем классе. Красивая, высокая, такие у нее крепкие ноги!.. «В миру» она была стюардессой, а в интернат приходила четыре ночи в неделю — подрабатывать.

До этого у нас ночами царил другой ночвос — мы звали его Пергюнт, хотя никто из нас даже и слыхом не слыхивал оперы Грига. Пергюнт работал артистом оперетты. Только не прима, а хор и кордебалет. Свою ночную вахту несколько лет подряд он нес в бархатном пиджаке и белых велюровых брюках.

Когда директор спросил его: «Почему вы все время ходите в бархатном пиджаке и белых брюках?», Пергюнт ответил: «Я хожу в бархатном пиджаке и белых брюках потому, что у меня ничего больше нет».

От спальни к спальне он двигался бесшумно, ничем не обнаруживая своего присутствия, следил, преследовал, ловил с поличным, без зазрения совести подслушивал под дверью, а после, мобилизовав весь опыт опереточного артиста — по голосу! — обнаруживал сказителя и, ликуя, обрушивал на его голову наказание трудом. Сколько раз он врывался к нам в спальню: «Маруся! Марш мыть уборную!», — не счесть. И это человек, чьим девизом, нет, жизненным кредо, было: «Побольше врожденного аристократизма!».

Все это я рассказываю, чтобы стало понятно, как мы обрадовались, когда к нам пришла Елена. Нет, не пришла. В те ночи, когда она дежурила, Елена спускалась к нам с небес на землю в прямом смысле этого слова, и в каждой спальне ее ждали — чтобы услышать поскорей, как проходил полет и на какой высоте, какая за бортом температура, встречались ли воздушные ямы, ну и, конечно, про несбыточный город Хабаровск — Елена работала на дальневосточной авиалинии, там летчики и стюардессы получали хорошую зарплату. А у нее была дочка Даша, совсем крошка. Елена ее учила балету.

Я помню, как она сказала однажды с гордостью:

— Сегодня Даша впервые встала на пуанты…

Довольно долгое время нам было Елену почти не видать. Лишь силуэт в тускло освещенном проеме двери. Она приходила во тьме и уходила до рассвета. Черными ночами она разговаривала с нами, убаюкивая этим своим голосом. Потом поправляла одеяла. И мы засыпали, представляя себе счастливицу Дашку, что у нее такая мама.

Я, кстати, однажды была у них дома. Они жили с бабушкой на втором этаже в какой-то уж слишком тесной квартире в Чертанове. Даша была не в духе, час просидела под столом, не хотела вылезать. А на прощание вдруг вышла ко мне в прихожую и спрашивает:

— Ты что, уходишь?

Я говорю:

— Да.

И тут она говорит:

— Поцелуй меня!

Я наклонилась и ее поцеловала.

— А теперь дай я тебя поцелую!

Я ушла с растопленным сердцем.

А интернат у нас был с каким-то военным уклоном. Там год от года, набирая обороты, с эпическим размахом разворачивались странные, до глубины души меня изумлявшие боевые действия! Расчерченные белыми линиями асфальт во дворе, пол в учебном и спальном корпусах непосвященному казались бы загадочными, как рисунки в пустыне Наска. А это чтобы удобней строиться. Мы в интернате то и дело строились, рассчитывались на «первый» и «второй», маршировали, громко топая, размахивая руками, постоянно ходили «в ногу» — неважно, вели нас в столовую, петь в хоре, на доблестный труд или на ратные подвиги.

Теперь может показаться диковатым, что прямо посреди ночи тебя неожиданно могла разбудить военная тревога, коварно объявленная тихим голосом по громкоговорителям на стенках спален — в надежде, что кто-то не проснется, не услышит, не выскочит, как ошпаренный, в полной амуниции. Тогда твоему классу снизят баллы, и все тебя за это будут считать мямлей и мокрой курицей.

И вот мы стоим, затылок в затылок, по стойке смирно — в одинаковых фланелевых куртках-«маоцзедуновках» унылого синего цвета и сами не знаем: то ли это проверка слуха, то ли начало большого похода.

Елена провожала нас, утешала, как могла. Помню, она сказала мне (представляю, какой у меня был затюканный вид!):

— …Ну, ничего, иди, прогуляйся. А то уже забыла, как звезды выглядят.

Далее следует сюрреалистическая картина: ночь, Варшавское шоссе — ветер, тоненький месяц, осенний холодок, а мы идем по проезжей части дороги, чеканя шаг, нескончаемой колонной в одинаковых, как я уже говорила, фланелевых костюмах с лампасами, выданных в интернатской кастелянной.

Это были суровые будни, но случались в интернате и праздники, хотя они тоже носили немного казарменный характер. Взять хотя бы смотр строевой подготовки, когда на глазах у представителей РОНО надо браво прошагать всем классом точно по периметру актового зала (господи, до чего я давно не произносила этих слов, странно, что они не стерлись из памяти!), а потом грянуть строевую песню, как напутствовал нас военрук Нахабин, «чтоб дым из ушей валил!».

В общем, мне поручили выбрать для класса песню. Я вернулась домой — нас отпускали на воскресенье — и спрашиваю: