Старый дом

Вернулся к привычному укладу и Тимофей. Правда, душу он себе все же разбередил в эти годы и нет-нет да и вспоминал потом о нэпе и в разговорах со свояком, и за столом у братьев, когда наезжал к ним в гости. Василий и Иван поселились с семьями в Подмосковье, один — в Бутово, а второй — в Электростали. Переезд в Подмосковье Ивана и Василия, пожалуй, стал для Тимофея событием в его жизни, с их соседством он уже не ощущал себя таким одиноким и заброшенным в огромном городе и в любое время мог приехать к ним в гости. И хотя братья не одобряли его образа жизни, оба они были женаты и жили со своими семьями, как все нормальные люди, но и не лезли особенно к нему в душу, а принимали его всегда по-родственному, помня то добро, которое сделал для них старший брат, присылая в деревню матери деньги, когда он работал в чайной у хозяина. Без его помощи они бы померли в деревне с голоду, а так не только выжили, но и приобрели хорошие специальности: один работал на заводе столяром, другой пошел по слесарному делу, получали неплохие деньги и живут не хуже других людей. В душе они, конечно, подсмеивались над старшим братом: застрял в каких-то охранниках, не работа это для здорового мужика, да и женитьбу его иначе как без улыбки не воспринимали, что это за жизнь, он мается один в общежитии, портки постирать и то некому, а жена с детьми крутится в деревне, но вслух из уважения к старшему брату никогда разговор на неприятную для него тему не затевали, разве что язык развязывался по пьянке, да и то напоминали они ему о работе и женитьбе без злобы, а как бы шутейно, и сразу же замолкали, если только замечали, что Тимохе неприятен этот разговор.

Да он и сам видел ненормальность своего положения и все собирался как-то изменить его, найти другую работу с жильем, чтобы жить не в общежитии, а в отдельной комнате, пусть даже и маленькой, и в коммунальной квартире, но лишь бы без жильцов, и даже пытался устроиться дворником, но в последний момент всегда находил какие-то важные доводы, и все оставалось по-старому. К тому же со временем наладилось с харчами в Москве — и можно было жить и на его зарплату, и поиски новой работы откладывались на неопределенный срок.

И дооткладывался! Грянула война, и тут уж всем было не до своих личных дел, а лишь бы выжить. Тимофею повезло, его не забрали на фронт, завод, на котором он работал, перешел на изготовление снарядов, и его оставили в охранниках. Так всю войну и протянул, голодно было, но жили люди, не умер и Тимофей. Из трех его братьев не вернулись с войны двое, а Василий с Электростали пришел без руки, вот после этого и пойми что-нибудь в жизни. Оказывается, прав-то он, что остался в охранниках, а не погнался за длинным рублем, и, уверовав в свою правоту, больше к мысли о другой работе не возвращался, да и годы были уже не те, чтобы начинать все сначала, как-никак, а дело приближалось к пятому десятку.

Живым-то он остался, но бесследно война и первые послевоенные годы не прошли. Поголодал он малость в это время, и неизвестно еще, как бы пережил лихолетье, не подвернись ему одна бабенка. Именно в эти годы он и сошелся с Анютой, бойкой женщиной с их же производства. Работала она также вахтером в одной с ним смене и как-то незаметно для Тимофея окрутила его. Муж у Анюты погиб в начале войны, и она, соблюдя установленные приличия, отходила целый год в трауре, но совсем записываться в монахини не собиралась, оставаться вдовой в тридцать пять лет никак не входило в ее планы. И она положила глаз на Тимофея. Но он женщинами не интересовался, и на него не действовали ее заигрывания, уловки, кокетство, и если бы она продолжала вести себя с ним в общепринятом смысле слова, у нее вряд ли что получилось из этой затеи. Но Анюта была не только женщина бойкая, а неглупая к тому же. Она не привыкла отступать от своего и, смекнув, что Тимофей в отношении с женщинами немного как бы с придурью, взяла его другим: стала приносить на работу еду и, когда их дежурства совпадали, приглашала отведать скромное угощение и его, не стеснялась предложить и белье постирать. Жила Анюта за городом в небольшом домике, оставшемся после смерти мужа, был у нее и приусадебный участочек, где она сажала картошку, капусту, свеклу с лучком, и потому, в отличие от многих, в войну не голодала. Но одной ей было трудно управляться с хозяйством, она привыкла жить с мужиком под боком. И хотя Анюта знала, что у Тимофея есть жена и четверо детей, но она также знала, что живет он один в общежитии и его семья ей никакая не помеха, но даже при таком странном положении держался он очень долго, и она почти целый год кормила его на работе, прежде чем ей удалось затащить Тимофея к себе в дом.

Пригласила она его по хозяйственной части, отремонтировать одну комнату, разумеется за плату и он клюнул на эту удочку, приехал — и зачастил к ней. Уж больно ему понравился ее домишко. После общежития комната Анюты показалась ему настоящим раем: никто у нее не шумел, не дергал его поминутно, отдыхай себе на здоровье. Не последнюю роль сыграла и выставленная после работы бутыль самогонки и закуска, какой он не видел с довоенной поры: были здесь и огурчики, и помидоры, и грибки, а такой духовитой и рассыпчатой картошки он давно уже не едал. И Тимофей не устоял, остался у Анюты на ночь и целых три года жил как барин. С работы он теперь ехал прямо к Анюте, а когда она уж очень надоедала ему со своим женским делом, можно было и передохнуть от нее малость, пожить в общежитии. Анюта баба с пониманием, не тянула его силком к себе, так он и жил на два дома все эти три года, и прожил бы, наверное, еще тридцать три, да вмешалась его законная супруга, и распрекрасная жизнь для него кончилась самым неожиданным образом.

Его жена, о которой он в последнее время и думать-то забыл, оказывается, помнила о своем непутевом муже. Стоило ему только пропустить одну-две осени и не приехать в деревню на картошку, как она всполошилась и прикатила в Москву сама и завалилась, естественно, в общежитие. Словоохотливые соседи разъяснили ей, что ее муженек фактически здесь не проживает и бывает один раз в месяц, не чаще, истинное же его местопроживание догадались не назвать, и тогда она отправилась на работу, на вахте ей все и выложили. Анюта с Тимофеем в этот день отдыхали дома, но она не поленилась приехать на завод в их смену и учинила форменный скандал. Прямо в проходной набросилась на соперницу, вцепилась ей в волосы, и на что уж Анюта бойкая бабенка и то растерялась под ее напором, а когда опомнилась, то побоище вышло великое. Покалечили они друг друга изрядно, исцарапали лица, а виновник торжества стоял вместе с другими мужиками в стороне и не догадывался прекратить это безобразие, пока на место драки не прибыло начальство и не развело разъяренных женщин в разные стороны. Но еще долго не умолкала словесная перебранка, они честили одна другую на чем свет стоит. Доводы законной супруги сводились к одному: она обзывала Анюту бесстыжей и через каждое слово напоминала о своих четырех детях. Анюта резонно возражала: раз вышла замуж и нарожала детей, то и жить нужно вместе, как живут все нормальные люди, а не так, как они, по разным углам, одна в деревне, другой вообще не поймешь где, без присмотра, а он же все же мужик, и за ним требуется женский уход. И как ни убедительны были ее возражения, присутствующие при драке женщины осудили ее самым страшным судом, всем своим видом показывая, что они на стороне законной супруги. После этого случая Анюта не выдержала осуждающих взглядов сослуживцев и через месяц уволилась с завода, а Тимофей Федорович как ни в чем не бывало продолжал справно нести вахтенную службу, ничуть не смущаясь под насмешливыми взглядами людей.

Но приезд жены не прошел бесследно и для Тимофея Федоровича. Его суженая, которую он за всю семейную жизнь видел всего считанные разы, наезжая в деревню в отпуск, поперла в дурь, и чтобы муженек не кобелился на старости лет, решила связать его по рукам и ногам. Взяла и оставила у него в Москве в очередной приезд зимой взрослого сына, Володю. По развитию он явно не соответствовал своему возрасту и в двадцать два года рассуждал как неразумное дите. В деревне Володю все считали придурком, и не без основания. В кого он у них такой уродился, сказать было трудно, у него в роду дураков отродясь не было, может быть, перешло по материнской линии, но верно говорят в народе: в семье не без урода. Остальные трое детей, две дочери и сын, были нормальные, как у всех людей, а с Володей жене пришлось повозиться. В деревне, правда, его еще можно было пристроить, с весны и до поздней осени работал пастухом, а зимой отлеживался на печи, в городе же его никто и близко не подпустит к производству, метлу в руки и то не доверят, и по целым дням пропадал в кинотеатре. Пристрастился, дурачок, к кино, и как утром уйдет вместе с отцом, тот на работу, а он в кинотеатр, и только вечером возвращался домой, одурев от бесконечных просмотров одного и того же фильма. Тут и у здорового человека голова не выдержит, а уж о больном и говорить не приходится.

Намучился с ним Тимофей Федорович за зиму и вздохнул с облегчением, когда весной спровадил сына в деревню. Но на другую зиму Володя снова объявился в Москве, только теперь уже приехал один, без матери. Дурак дураком, а дорогу нашел, не заблудился. И еще зиму прокрутился с ним. Мало того, что переживай за него, как бы чего не натворил, тихий-тихий, а всякое может втемяшиться в его дурную башку. Насмотрится разных фильмов про убийства, глядишь, и сам кому-нибудь проломит голову, а ты отвечай за него потом. Да и расходы на него не по карману Тимофею Федоровичу, на одно кино каждый день не меньше полтинника уходит, а ведь его еще и прокормить нужно, здоровый бугай и жрет за двоих, дешевле похоронить, чем прокормить. Есть у него свои деньги, заработал за лето в пастухах, так он их не тратит, все на что-то копит и матери ни копейки не дает из них, а отцу и подавно, все норовит из него вытянуть побольше. Заикнулся как-то Тимофей Федорович о деньгах, так он на отца родного чуть с кулаками не бросился, и он от греха подальше больше к разговору о деньгах с ним не возвращался. И ладно бы жрал все подряд, а то копается еще, выбирает что повкуснее, этого он не будет есть, это ему не по вкусу, а того не понимает своей дурной башкой, что на сто рублей отцовской зарплаты не больно пошикуешь.

Сам Тимофей Федорович вел хозяйство скромно, умудрялся укладываться в эти деньги. Вставал пораньше и обегал знакомые магазины, где можно купить по дешевке кости для супового набора, а то и требуху, и там, где другой оставлял в магазине десятку, он укладывался в три рубля и такое сварганивал из этих продуктов варево, что пальчики оближешь. А Володька нос воротил, требовал отцовской едой и, смолотив полбуханки хлеба всухомятку, укладывался спать. И здесь он причинял отцу неудобства. Спать на одной кровати с таким дылдой не очень-то здорово, но это еще пережить как-то можно. Хуже было другое: от соседей по комнате не успевал отбиваться, люди все рабочие, и ночью им, естественно, нужно отдыхать, а Володька насмотрится днем фильмов, и сон у него очень тревожный, кричит по ночам, да так громко, что соседи просыпаются от его вскриков и до утра уже не могут заснуть, а утром, невыспавшиеся и злые, бранят Тимофея и его полоумного сыночка. Дураку что, стоит и хлопает глазищами, а отцу приходится краснеть перед людьми. Только теперь Тимофей Федорович познал сполна правильность народной мудрости: раз наковырял детей, то и отвечай за них, умные они или дураки. Так бы, наверное, долго еще мучил его Володька, да случай помог отвадить его от наездов в Москву.

Приехал он в очередную зиму в столицу, а в это время съезд партийный проходил, вот всех придурков и подозрительных личностей на время мероприятия подбирали и отправляли в соответствующие места — кого в дурдом, кого в колонию. Попался в одну из чисток и его Володька, его взяли прямо в кинотеатре и безо всякой экспертизы, по одному внешнему виду определили, с кем имеют дело, и преспокойненько переправили в больницу Кащенко. Пролежал он там два месяца и натерпелся, видимо, изрядно и сразу, прямо из больницы, даже не заезжая к отцу, прямиком направился в деревню и больше уже у отца в Москве не объявлялся.

Другие дети вообще не досаждали Тимофею Федоровичу. Он даже не знал, есть они у него или нет, видел их редко, когда наезжал в деревню, и отношения с ними как-то не сложились. Незаметно для отца они выросли, повыходили замуж, переженились, а если и приезжали в Москву, то на день-другой за продуктами или купить какую-нибудь вещь, отца не беспокоили, останавливались у дальних родственников либо просто у знакомых. Это было, конечно, не совсем нормально, но он не осознавал в полной мере ненормальность, своих отношений с детьми, полагая, раз так сложилась его жизнь, значит, так и должно быть, и менять что-либо в своем укладе не собирался, а если бы вдруг и вздумал, то у него вряд ли что вышло. Так он и жил: ел, пил, спал, ходил на работу и незаметно для себя дотянул до пенсионного возраста.

Жил, конечно, слишком громко сказано, скорее, существовал все эти годы. Особенно ему тяжко пришлось в первые послевоенные годы, с едой в стране трудно было, и он покрутился похлеще белки в колесе, да и после, когда с продуктами стало полегче, на его зарплату больно не разбежишься. Сто рублей есть сто рублей, на них с голоду не умрешь, но и сыт не будешь, так, червячка заморил, и ладно. Правда, теперь ему не приходилось мотаться по городу в поисках продуктов, в их районе открылось несколько ларьков, где всегда можно было при желании достать и кости, и треску, и его любимую требуху. Сократились транспортные расходы, больше появилось и свободного времени, которое он использовал для приработка. Время от времени он подряжался на работу к своему начальнику снабжения, вскапывал на его даче огород, проводил мелкий ремонт дома, да и в городской квартире бывал у него не раз: то побелит потолок, то полы настелет, то поправит входную дверь. Вот уж действительно кто жил так жил! Он и в войну и после войны горя не знал, у него всегда была полным-полна коробочка. Сам подворовывал и других не обижал, широкой натуры был человек, всегда после работы и накормит до отвала, и напоит, и под расчет не обидит, заплатит, сколько нужно, а что нечист на руку был, так это и дураку ясно. На одну зарплату не построишь двухэтажную хоромину, да еще машину с гаражом содержать умудрялся, но не Тимофея это ума дело, на это органы есть, пусть и следят за народным добром, умел человек жить, вот и жил припеваючи, сам кормился и других подкармливал. Тимофей Федорович ничего плохого про него сказать не может.

Вот заместитель директора по хозяйственной части — тот совсем другой человек. И хотя нахапал добра не меньше снабженца, прижимистый мужик, из него и копейку лишнюю не вытянешь за работу, не то что рубль. Тимофей Федорович не любил ездить к нему на дачу. Накормить он, конечно, накормит и бутылку поставит, а наличными никогда не заплатит. Одно только не понимал Тимофей Федорович, зачем они надрывались, с собой ведь ни дачу, ни машину, ни даже деньги не возьмешь, и тот и другой умерли от сердечного приступа, а он продолжал здравствовать, хоть и имел на сберкнижке всего три сотни, или, как он их про себя называл, — «смертные». Как и большинство простых людей, он очень щепетилен был в этом вопросе. Ему хотелось, чтобы его после смерти похоронили не хуже других и не на казенный кошт, а за свои собственные деньги, поэтому «смертные» он не трогал даже в самые критические моменты и старался перезанять у кого-либо десятку-другую, если ему вдруг не хватало до зарплаты. Во всем остальном он был вполне нормальным человеком и рассуждал очень даже здраво, и больше того, обладал одним замечательным качеством: никогда и никому не завидовать, и это, несомненно, помогло ему дожить до старости. Он умел радоваться малости: выигранному по лотерейному билету рублю, купленным по дешевке продуктам, сэкономленной десятке, а уж когда на его долю выпадала настоящая удача, тут уж он не скрывал своих чувств и радовался от души.

И такая огромная радость выпала ему на шестидесятом году жизни. На работе наконец-то Тимофею Федоровичу выделили отдельную комнатенку в этом же общежитии. И хоть четырнадцатиметровая комната не бог весть какая хоромина, но отдельная, без соседей комната в общем коридоре, есть отдельная комната, почти как однокомнатная квартира. А то что ванной, туалетом, кухней пользуются еще девять семей, его особенно не смущало. К ванне он так и не привык за все время проживания в городе и мыться ходил раз в неделю в баню, там можно и попариться, и свободно постоять под душем, не то что в этом корыте-ванной, даже повернуться нельзя, а в туалет он может и подождать своей очереди, человек он не гордый. Главное — в комнате он один, без жильцов, делай что душеньке угодно, хочешь лежи на кровати, а хочешь песни пой, и никто тебе слова не скажет, а в общей комнате не все себе можно позволить, свет лишний раз и то зажечь нельзя, не говоря уже о том, чтобы послушать радио, да и надоело ему слышать по ночам пьяный храп соседей.

И зажил Тимофей Федорович на «большой»! Поставил на кухне стол, повесил на него замок и сам себе хозяин. Жена с детьми давно уже махнули на него рукой и не приехали даже на новоселье, вот он и отметил переселение в новую квартиру с соседями по общежитию, по-холостяцки: наварил холодцу, картошки, выставил несколько бутылок водки, и они недурно посидели. Ребята в долгу не остались, сбросились по красненькой и приволокли ему на новоселье стол со стульями. Постепенно он обставился более комфортабельно, на барахолке, по случаю, купил мягкое кресло и сажал в него самых дорогих гостей, да и сам любил понежиться в нем, купил в комиссионном магазине почти задарма и в очень хорошем состоянии буфет, хотя он ему и был совершенно без надобности, ибо ставить в него было нечего, дорогой посуды у него отродясь не водилось, а кастрюлю, сковороду и прочую хозяйственную утварь он держал в кухонном столе. Но буфет ему шибко понравился, да и не хотелось ему ударить в грязь лицом перед соседями. Из новых вещей купил лишь тахту, на старой пружинной кровати в его возрасте спать было неудобно, кровать отслужила ему верой и правдой много лет, и держать ее — своему же здоровью в убыток.

И все бы ничего, живи, радуйся свету белому, да старость подкралась незаметно, а вместе с ней и болезни. А давно известно, раз здоровья нет, то человека хоть золотом обсыпь, ему все одно небо в овчинку кажется. Замучил Тимофея Федоровича мочевой пузырь, камни какие-то в нем обнаружились. То ничего-ничего, а то такие боли страшные, что хоть на стенку лезь, по целым дням иногда боится сходить в туалет, а врачи терпеть-то как раз и не советуют. Но и врачи ведь тоже разные бывают, послушать их участкового врача, так ему давно уже пора гроб с музыкой заказывать, а он еще пожить хочет. А он ему все уши прожужжал: операция да операция, а он не желает под нож ложиться, пошел в платную поликлинику, и там ему прописали травками лечиться. Попил он с полгодика настой из травок и вроде почувствовал облегчение. Совсем, конечно, зараза не ушла из него, да и никакими травами камни не рассосать, иной раз так прихватит, что и помереть не страшно, только бы отпустила боль. Он уж и народными средствами лечился, и какой только дряни не испробовал на себе, ничего не помогло. Мочевой пузырь как барахлил, так и продолжает барахлить. Вспомнил он даже о знахарке в своей деревне, которая лечила все болезни заговорами.

И лучше бы не вспоминал! Несколько лет он не был в деревне, и никто из родственников его не тревожил своими наездами, и как они там жили, он не знал, может быть, давно и померли. Послал он им два письма, а ответа так и не получил. Припомнила, видно, ему жена на старости лет Анюту, наплевательское отношение к детям и всю его холостяцкую жизнь. А его в последнее время, как назло, тянуло в родные места, хотелось посмотреть на своих ровесников, с кем вместе рос, как они там доживают свой век, но главное, конечно, полечиться заговорами у бабки Пелагеи. Да и не пустые это, верно, слова, что человека перед смертью тянет именно туда, где впервые увидел белый свет. И он поехал в деревню, остановился в доме матери, который так и стоял заколоченным после ее смерти. Покупателя на дом в свое время не нашлось, а с годами он обветшал, и его можно было продать разве что на дрова. Тимофей Федорович сперва проветрил дом, затем протопил как следует печь, чтобы избавиться от сырости, еще раз проветрил, и ничего, затхлый запах ушел, жить в доме, оказывается, можно. С едой у него проблемы не было, с собой привез кое-какие продукты, у соседей разжился яичками, хлеб, слава богу, свободно лежал в магазине, и две недели прожил безбедно.

Больше он выдержать в деревне не смог, да и курс лечения у бабки Пелагеи рассчитан ровно на десять дней. Приходила она к нему утром и на ночь, пошепчет-пошепчет над ним, плеснет в склянку какого-то зелья, вот и все ее лечение, а пользы больше чем от врачей. И взяла недорого, по-божески, во всяком случае, после ее заговоров он почувствовал хоть какое-то облегчение, но знахарка велела ему обязательно приехать зимой, чтобы повторить курс лечения, иначе она снимала с себя всякую ответственность за избавление его от недуга.

Зимой Тимофей Федорович в деревню не приехал. Слишком тягостное впечатление осталось у него от последнего посещения. Родственные связи с женой и детьми у него порвались начисто, никто из них даже не пришел к нему ни разу, а когда он заявился к ним в гости, то его даже не пригласили за стол. Обошлись с ним хуже, чем с чужим человеком, разве что только не выгнали из дома, посидел он, посидел на лавке, покрутил шапку в руках и не солоно хлебавши возвернулся в свою избенку. А больше в деревне и пойти не к кому, она словно вымерла, те, с кем он когда-то гонял по пыльным улицам, давно уже отошли в мир иной, лежали на кладбище, а кое-кто, так же как и он, осел в городе и в родные места даже носа не кажет, остались в деревне всего несколько стариков да старух, доживающих свой век, да придурки, вроде его больного сына. Ему и поговорить даже не с кем, а сидеть бирюком в избе и гонять сонных мух да тараканов, уж лучше остаться в Москве, в своей комнате, по крайней мере, не нужно возиться с дровами, печь топить, горячая вода сама по трубам бежит, да и с едой полегче в городе, захотел — сготовил что-нибудь вкусненькое, холодцу наварил, а лень возиться с кастрюлями, пошел и поел в столовой, были бы только деньги.

А вот с деньгами у него как раз было туговато. Пока работал, получал сотню, иногда десятку-другую подкидывали премию, и не ощущал нехватку в деньгах, во всяком случае, на харчи и на одежонку хватало, а ушел на пенсию и сразу же закуковал, почувствовал, почем фунт лиха. Крутиться на пенсию в пятьдесят два рубля не так-то просто, даже при его экономии. Шиковать он никогда не шиковал, питался, можно сказать, продуктами, от которых многие воротили нос, на одежду тратил сущие пустяки, купил по случаю на барахолке пальто из ратина и относил целых пятнадцать лет, костюмы он отродясь не носил, всю жизнь проходил в казенной гимнастерке и кирзовых сапогах, которые ему выдавали на работе. Почти вся зарплата у него уходила на харчи, отложить на черный день из этих денег удавалось самую малость, да и то все накопления растаяли как весенний снег, стоило болезни прихватить его немного; копил всю жизнь, а истратил на врачей в один год.

С выходом на пенсию Тимофей Федорович надеялся поправить свое имущественное положение, планы строил всевозможные, как он разбогатеет, ему положат и заработную плату и пенсию, таких больших денег он никогда еще в руках не держал. Но человек полагает, а судьба располагает, не с его здоровьем и работать и пенсию получать. Всего только с полгодика и поработал после пенсии, болезнь так его скрутила, что пришлось постоянную работу оставить, а когда оклемался немного, обратно его уже на старую работу не взяли, да и не способен он был уже исправно нести охрану на заводе. Пришлось ему подумать о другой работе, более легкой. И тут ему подфартило крупно, нашел то, что искал, работенка не пыльная, жаль только, что она не круглый год, а сезонная, на зиму всех работников увольняли, а весной набирали вновь.

Устроился Тимофей Федорович в контору по благоустройству в Лужниках, при стадионе, работа как раз по его здоровью, целый день на воздухе, ходи по территории Лужников, собирай бумажки, мусор, ну иногда какую клумбу попросят окопать, но на земляные работы начальник обычно назначал рабочих помоложе и поздоровее. Тимофея Федоровича от его основных обязанностей не отрывал. Но и на этой работе можно угробить здоровье, если по-дурному поставить дело, за день приходится раз сто, не меньше, нагибаться, чтобы поднять бумажку, и от этой физкультуры так можно наломать поясницу, что на другой день и подъемным краном не разогнешь. Некоторые пенсионеры не выдерживали нагрузки и увольнялись. Тимофею Федоровичу сначала тоже не сладко пришлось, а потом ничего, наловчился собирать бумажки, приспособление одно придумал — и дело пошло на лад. Нехитрая вроде механика, а облегчила работу раз в сто, взял он простую палку от метлы, прибил пару гвоздей на самом конце и ходит себе, тыкает бумажки, нанизывает их на гвозди, как еж на свои иголки в лесу. И не нужно нагибаться, а устал, можно и посидеть немного на лавочке, поговорить за жизнь с отдыхающими, никакого надзирателя за ним нет, все построено на доверии, была бы в надлежащем виде отведенная ему территория, а там хоть расстилай раскладушку и спи, никому нет до тебя никакого дела. Летом на стадионе вообще благодать, как за городом, кругом зелень, птички поют, и на работу он приходил как на праздник. А в дни большого футбола и подработать можно неплохо, на одних бутылках он вышибал десятку, а то и больше, народу тьма-тьмущая, и каждый почти идет с бутылкой вина или пива, и, естественно, с собой редко кто пустые бутылки забирает обратно, бросают тут же, где и сидят. Пройдет он с мешком после матча по трибунам, вот тебе и живая десятка, только не ленись, собирай.

Зато поздней осенью на стадионе неуютно, по целым дням они почти ничего не делают и сидят либо под трибунами, либо в конторе, так, разок для порядка пройдется по территории — и обратно в тепло. Да и собирать-то особенно нечего, ветер и дождь за людей сделают свое дело, уберут почище, чем корова языком своего теленка вылижет. И выходит, как в армии, солдат спит, а служба идет, зарплату-то сполна получают они, а в конце сезона, при расчете, начальник еще и премию подкидывает. Тимофея Федоровича в конторе никогда не обижали и всякий раз приглашали весной снова приходить на стадион.

И он приходил и еще отработал несколько удачных сезонов по благоустройству, а зимой отсыпался, подлечивал свои болячки, готовился к лету. Если же его здорово прихватывало, то он отлеживался, болезнь постепенно отпускала, и он снова поднимался на ноги. В такие моменты ему все было немило и хотелось лишь одного — поскорее умереть. Но в небесной канцелярии что-то не больно торопились присылать за ним, предоставляя ему отсрочку за отсрочкой. И он бы с удовольствием пожил еще с десяток годков, но только без болезней, чтобы обходиться самому, без посторонней помощи, а то ведь так может получиться, что и воды будет некому подать. А это уже не жизнь, сплошное мучение. Боялся Тимофей Федорович не боли, он человек терпеливый, да и привык к страданиям уже, и даже не одиночества как такового, всю жизнь он прожил один, и одинокая старость его не страшила, опасался он, как ни странно, другого — попасть в дом престарелых. Об этом учреждении он был много наслышан, и умереть ему хотелось дома, в собственной постели, и чтобы похоронили его как положено, по христианскому обряду. И поэтому, когда в конце зимы его прихватило в очередной раз и он вдруг понял, что больше уже не встанет на ноги, от больницы отказался, и как врач «неотложки» ни убеждал его, что приступ может повториться в любую минуту и они не успеют приехать, чтобы сделать ему укол и снять боль, Тимофей Федорович настоял на своем и остался дома.

Много раз он собирался умирать и не умер, а здесь вдруг почувствовал: все, это конец, и никакие врачи, никакие уколы ему уже не помогут, жить ему осталось всего ничего, самое большее день-другой, а может, и того меньше, не дотянет он до утра. Тимофей Федорович не боялся смерти, когда она маячила где-то в отдалении или когда не осознавал ее, как в детстве, а вот теперь ему вдруг стало жаль расставаться с жизнью, пусть и не ахти какой счастливой, а все-таки жизнью. И что-то вроде возмущения шевельнулось в нем, но это уже было запоздалое возмущение, да и не знал он, против кого направлять это возмущение.

Всю жизнь Тимофей Федорович прожил тихо-мирно, не роптал ни на бога, ни на сильных мира сего, боясь даже плохо подумать о них, и умер так же тихо, как и жил, ну, а всплеск возмущения перед смертью — это как бы напоминание природы, ее легкий укор, что по земле ходило не животное, а существо, наделенное разумом.

1975

В ОДНОМ УЧРЕЖДЕНИИ

1

Название у проектной организации мудреное и длинное, и как я ни стараюсь, выговорить правильно не могу, хотя уже больше года вершу здесь правосудие. Я работаю юристом в Гипр… Нет, спотыкаюсь, да и как же не сломать язык, если название учреждения состоит из семи слов; государственный институт по проектированию предприятий такой-то и такой-то промышленности, такого-то министерства, а сокращенно Гипр. Но в деловых бумагах писать сокращенно нельзя, а обязательно нужно выводить полное наименование со всеми регалиями. Вот я и мучаюсь всякий раз, опасаясь, как бы чего не пропустить. Особенно если бумага идет на казенном бланке и за подписью директора. Однажды, по рассеянности, я написал название учреждения с маленькой буквы, так директор обиделся и воспринял это чуть ли не как личное оскорбление, вызвал меня к себе в кабинет и на полном серьезе выговорил, что я непочтительно отношусь к фирме, в которой служу, и впредь он подобного наплевизма не потерпит.

С тех пор, предав забвению орфографию и синтаксис, я катаю название нашего доблестного предприятия с заглавной буквы. И к вящей радости руководителя организации, нарушенная справедливость восторжествовала. Лишь признанный критикан и вечно всем недовольный вахтер Михеич, глядя на мое усердие, ворчал себе под нос:

— Вы бы им еще и вензель нарисовали, как в старинных книгах… — И, помолчав немного, добавил: — А будь моя воля, я бы эту шаражкину контору окрестил «Спичкой»…

Тоже ведь верное замечание. Но вензель в деловой бумаге я загнуть не могу, точно так же, как не имею никакого права самовольно заменить официальное наименование учреждения на короткое и емкое: «Спичка», предложенное Михеичем. Образно сказал старик, но почему именно «Спичка», а не что-нибудь другое, понять трудно. Пришлось обратиться за разъяснением к автору.

— Эх вы, голова садовая, а еще юриспруденция называется… Что же здесь непонятного-то? Какой мы промышленности? Деревянной? То-то и оно… А что из дерева делают?.. Правильно! Умничка! Спички… Вот я и предлагаю в дальнейшем именовать нас не Гипром, а «Спичкой».

Убийственная простота! И мне не оставалось ничего иного, как согласиться с Михеичем, признав его правоту, и подивиться недальнозоркости сослуживцев, считавших его придурком. А по-моему, Михеич мужик себе на уме и больше прикидывается дурачком, чем есть на самом деле. Он все видит, все подмечает, и от его острого взгляда с хитринкой не так-то просто скрыться. Он, пожалуй, единственный, кто в «Спичке» узрел, что со мной творится неладное и вся моя веселость напускная. Но молчать Михеич не умеет, подметил и по простоте душевной брякнул:

— Гложет, Петрович, червь-то, окаянный…

Несмотря на разницу в возрасте, он уважительно называет меня по отчеству, хотя и годится мне в отцы. Михеич почему-то питает ко мне непонятную слабость. Я бы даже сказал, его почтение относится не столько к моей персоне лично, сколько к закону, служителем которого являюсь я. Здесь он, конечно, искренне заблуждается, как не догадывается и о причине моего недуга.

— Не принимайте все так близко к сердцу… Плюньте на них… Ум-то сейчас выказывать не модно, гораздо легче прожить дурачком… С придурков-то и спроса меньше… А супротив червя у меня есть лекарство… В два счета его уничтожим, как классового врага…

Я лишь поблагодарил Михеича за совет, зная наперед, что он вряд ли мне пригодится. У старика ото всех бед одна панацея — водка. Моего же червя не только не зальешь этим зельем, а и не всякой кислотой вытравишь. Он гложет и гложет меня, разъедая душу изнутри, как ржа. А вот к замечанию Михеича присмотреться получше, что творится в «Спичке», я прислушался. И присмотрелся! Уж лучше бы мои глаза ничего Этого не видели. Склока в «Спичке» идет превеликая, страсти бушуют чуть ли не шекспировские, а я-то наивно полагал, что это — тихая заводь, где все идет по раз и навсегда заведенному порядку. Ан нет, жизнь, оказывается, и здесь бьет ключом, и все по одному и тому же месту, по голове. А я, словно меня мало учили, подставляю свою дурную башку куда ни лень. Михеич втравил меня в авантюру, и я потихонечку, сопротивляясь больше по инерции, ввязался в драчку. Старик, конечно, прав, упрекая меня в бездеятельности, но согласиться с ним на все сто процентов я не могу.

— Не так себя поставили, Петрович… Из-за какой-то несчастной загогулины выговаривают вам… Да вы, по сути дела, после директора второй человек в организации… А если разобраться, то и ему не подчиняетесь, а только закону… Я бы на вашем месте такой им ералаш устроил…

Насчет подчинения Михеич, как всегда, загнул. Юрист такой же служащий, и на него полностью распространяются правила внутреннего распорядка, но льстивыми словами старик разбередил мне душу. Плохо ли мне, дурню, жилось? Ходил целый год на службу, плевался, можно сказать, в потолок и получал свои сто рэ. Появлялся в «Спичке» на часок-другой два раза в неделю, быстренько обегал свое нехитрое хозяйство: бухгалтерию, плановый отдел, экспедицию, перекидывался несколькими словечками с секретаршей директора, милой девчушкой, не забыв предупредить ее, что в случае надобности, если меня будет спрашивать кто-нибудь из руководства, меня следует искать либо в арбитраже, либо в райсобесе, где я оформляю пенсию какому-нибудь несуществующему пенсионеру. А в каком райсобесе, в каком арбитраже я, конечно, никогда не указывал. И выходит, никому неизвестно, где я нахожусь во время работы, ибо в Москве десятки, райсобесов и столько же ведомственных арбитражей. Но домой я обычно не шел, а бесцельно бродил по улицам. За год я исходил столько километров, сколько не прошел за все предшествующие тридцать лет. И вполне понятно, при таком отношении к службе я не очень-то вникал в суть происходящих событий.

Правда, нельзя сказать, чтобы я уж совсем ничего не замечал и глаза мне открыл лишь Михеич. Как-никак, а юрист есть юрист. Ни один приказ без моей визы не может выйти в учреждении, а иногда меня вызывали для консультации к заму и даже к самому директору, но, как правило, в основном я держал связь с руководством через начальника отдела кадров. Кадровик особенно мне не досаждал своим обществом. Раз в неделю, по средам, он ставит передо мной накопившиеся за семь дней юридические вопросы, и я даю ему исчерпывающий ответ, со ссылкой на действующее законодательство. И его вполне устраивает такое положение. Я не сую свой нос в его дела, не заставляю переписывать неграмотные приказы и, главное, смотрю сквозь пальцы на мелкие нарушения производственного характера, потому как отлично понимаю: начни я неукоснительно придерживаться буквы закона — и «Спичку» давно бы закрыли.

Ну, взять, к примеру, штатное расписание. Я доподлинно знаю, что в техническом отделе из четырнадцати человек, значащихся в платежной ведомости, фактически работают по специальности только четверо, а остальные своего рода мертвые души, иждивенцы. Они только числятся в техническом отделе, а разбросаны и работают в разных подразделениях нашего учреждения. Конечно, это непорядок, и при первой же настоящей проверке нас взгреют, но пока все сходит с рук благополучно. И больше того, «Спичка» вот уже который год подряд ходит в передовиках в своей отрасли, и переходящее знамя министерства не выносят из кабинета директора. А победителей, как известно, не судят, да и не мое это дело. Я в «Спичке» человек новый, работаю без году неделю, в любое время могу сорваться с места, и мне не резон со своим уставом соваться в чужой монастырь.

И выходит, Михеича я приплел сюда зря, больше, так сказать, для связки слов. Возвел на старика напраслину. Он во всем прав и даже про премию подметил верно. Себе руководство выписывает по сотне, а работягам по десятке. Но здесь Михеич упрекает меня не по делу. Начальство со мной по этому вопросу не только не советуется, а близко-то не подпускает к распределению премий, и кому сколько дать, решают в узком доверенном кругу лиц. Я и сам-то за год получил всего двадцатку, да и то скорее как член профсоюза, а не за юридические заслуги перед обществом. «Спичке» в очередной раз присвоили переходящее знамя, и обойти меня как члена коллектива никак нельзя было. А если бы даже и не дали премии, как это уже случалось не раз (забывали при составлении списка включить юриста), беды большой не было, и я бы не стал качать свои права перед кадровиком. Мне с ним ссориться никак нельзя.

Честно говоря, я немного побаиваюсь кадровика, но признаться в этом не могу даже Михеичу, который недоумевающе качает головой, глядя на меня:

— Такой умный парень, два диплома с отличием и за сто рублей прозябаете в «Спичке»… Да с вашей головой разве в такой организации работать…

Не скажу же я старику, что у меня рыльце в пушку, и я, так сказать, ненадежный, или, как еще вернее выразился мой бывший шеф, «правдолюбец». В «Спичке» я отбываю своего рода ссылку, добровольную, правда, но ссылку, и дозреваю здесь, как в парнике. И мне нужно отдать должное, я здорово преуспел в науке лицемерия, да и немудрено, школу-то какую прошел, адвокатскую. Но страхи меня обуревают не без основания. Как-никак, а начальник отдела кадров в одном лице совмещает и спецотдел. Есть, оказывается, и такая должность в «Спичке». И хотя я предоставил кадровику характеристику со старой работы, где меня отрекомендовали «грамотным юристом» и вполне благонадежным человеком, но бумага есть бумага, и кадровику ничего не стоит снять трубку, набрать номер телефона адвокатской корпорации, а то и того вернее — самому подъехать в кадры и навести обо мне исчерпывающие сведения. «Так, мол, и так, хотим юриста повысить в должности, и нам нужно побольше о нем знать»… И узнают! Мое бывшее адвокатское начальство все обо мне выложит, скрывать не станет, ибо попортил я им крови порядком. «Неуправляемый человек, борец за справедливость, всюду совал свой нос куда не следует», и придется мне снова, как лягушке-путешественнице, искать новое место. А я здесь уже привык ничего не делать и чувствую, как душа постепенно покрывается жирком и я превращаюсь в этакого современного Обломова. Спасибо Михеичу, встряхнул немного.

Конечно, будь я умным человеком, то давно бы уже ушел от греха подальше и сменил работу в «Спичке» на что-нибудь поприличнее, но меня лень-матушка обуяла, и пока я меняю дело на безделье, отвожу душу в беседах с вахтером. В «Спичке» и так про меня болтают невесть что. Юрист-то глумной какой-то парень, ни с кем и знаться не желает, связался с одним полоумным стариком, и все, а с молодыми и словечком не обмолвится. Это не совсем точно. Разговорился я тут как-то с комсомольским вожаком, здоровым, молодым парнем, и, в частности, поинтересовался: «Ты почему, Сергей, не учишься и в институт не поступаешь?.. С техникумом сейчас далеко не уйдешь…» А он этак посмотрел на меня с прищуром, словно на зуб проверяя, серьезно я его спрашиваю или шучу, и без тени улыбки ответил: «А зачем учиться-то, в институт поступать, когда я и так не пыльно проживу… Вот вы, говорят, два института кончили, а толку что… Получаете столько же, сколько я, и даже на сороковку меньше… А я вот еще один срок поруковожу молодежью, в партию вступлю, и меня тогда не остановишь… Пойду по комсомольской линии, а там, глядишь, и за границу пошлют…» Подобную песенку я уже слышал не раз, и значит, разговаривать мне с ним не о чем. С Михеичем куда интереснее. По крайней мере, старик порой такое загнет, что хоть стой, хоть падай, и приходится лишь удивляться, откуда он выкапывает свои байки. Ну просто неистощим на выдумку.

Но насчет «присмотреться» у него промашка вышла, нафантазировал старик немножко. Что ж, бывает и на старика проруха. Я и без него все это знаю. Ну и что? Эка невидаль. Привычная картина, классический, можно сказать, треугольник: директор, заместитель директора, кадровик. Директор с кадровиком катят бочку на зама, а точнее, директору чем-то не угодил заместитель, и он решил освободиться от него любыми средствами, а кадровик всего-навсего выискивает темные пятна в биографии заместителя, конечно, не по собственной инициативе. Тяжба с переменным успехом тянется уже чуть ли не пять лет. Кадровик с директором наседают, заместитель отбивается. С ним давно бы покончили, но есть во всей этой истории одно маленькое «но».

Заместитель очень заслуженный человек. В свое время он принимал участие в установлении Советской власти в Закавказье, прошел всю гражданскую войну, в годы первых пятилеток занимал в Азербайджане чуть ли не пост министра, а потом все неожиданно перевернулось. Кто-то наклепал на него, его арестовали, и он пятнадцать лет провел в местах лишения свободы. После реабилитации ему назначили персональную пенсию союзного значения, но на заслуженный отдых он уйти отказался, и тогда, как привесок к пенсии, его определили на скромную должность заместителя директора в «Спичку». И хотя работенка не бей лежачего, Сумбат Гургеныч больше дней в году болеет, чем находится в своем кабинете. Однако, несмотря на возраст и недуги, он уходить с работы совсем не собирается. Ему уж и так и этак намекали, и подарок уже приготовили, и адрес приветственный написали, а он все скрипит да скрипит и не подает заявления об увольнении. Наверное, у него есть свой резон, а может быть, его просто удерживает большой оклад, как-никак, а двести восемьдесят рублей на дороге не валяются.

С другой стороны, и директора понять можно. Ему нужен заместитель, активно работающий человек, а не семидесятилетняя развалина. И хотя директору самому уже за шестьдесят перевалило, но он держится молодцом. Поговаривают в «Спичке», будто бы за тридцать лет безупречной работы на должности директора министерство и ему выхлопочет персональную пенсию. Если, вполне понятно, ничего не произойдет из ряда вон выходящего. А произойти всегда может. Ведь давно известно, что не ошибается только тот, кто ничего не делает.

Наш же директор сам не сидит сложа руки и другим не дает бездельничать. И если бы его еще не отрывали от дела, не пакостили потихонечку, он бы горы своротил. Но кто-то упорно клепает на него писульки, начиная от народного контроля и кончая чуть ли не Советом Министров, и «Спичка» вот уже который год содрогается от анонимок. Не успеет одна комиссия уйти, а ей уже на смену спешит другая. О какой уж здесь работе думать. Тут, как говорится, не до жиру, а быть бы живу. Еле успевает писать объяснительные записки. Не один час уходит на это занятие, и надо еще крепко подумать, прежде чем написать. Да и как не думать, когда среди писанины всякий раз встречаются убийственные факты, полностью подтверждающиеся при проверке.

Взять хотя бы последний случай. Неизвестное лицо добросовестно извещало народный контроль, что заведующая технической библиотекой в июле месяце якобы две недели находилась в командировке в Костромском филиале означенной организации, а в действительности, даже ни разу не показавшись на работе, четырнадцать дней провела в доме отдыха на берегу речки, в сосновом бору. Командировочные и зарплата за две недели указанной гражданке аккуратно выплачены. На первый взгляд у непосвященного человека может возникнуть вполне законный вопрос: а какое отношение ко всей этой истории имеет директор? В каждой организации есть нечестные люди, которые не прочь запустить руку в государственный карман и мало-мало попользоваться из общественной казны. Директора ввели в заблуждение, он и подписал командировочное удостоверение, не ведая ни сном ни духом о корыстных намерениях своего подчиненного.

Не тут-то было. Наш анонимщик не простой человек, и у меня даже по отношению к нему рука не поднимается обзывать его столь нелестным словом. Он, скорее всего, подпольный критик, борец за справедливость. Видно, по натуре он очень дотошный товарищ и в своих анонимках скрупулезно обосновывает каждый пунктик. В частности, в данном случае он все разложил по полочкам, и проверяющему только оставалось безропотно следовать за его мыслью. Оказывается, заведующая технической библиотекой не просто должностное лицо «Спички», а еще и очень близкая подруга нашего директора. В не столь отдаленные времена, и анонимщик не поленился сделать маленький исторический экскурс, между директором и нарушительницей закона любовь бушевала самая настоящая. Наш директор из-за своей возлюбленной семью оставил и даже двоих детей бросил на произвол судьбы. А когда его вызвали в одно высокое учреждение и, пристукнув кулаком по столу, потребовали прекратить «аморальное поведение, недостойное высокого звания советского руководителя», то он, ослепленный страстью, едва не положил на стол партийный билет. Правда, его характера хватило ненадолго, буквально на следующий день он одумался и, испугавшись последствий своего неразумного поведения и оргвыводов, вернулся к семье. Но связь с любимой женщиной не прекратил, а когда шум немного улегся, устроил ее даже поближе к себе, заведующей технической библиотекой вверенной ему организации, то бишь в «Спичку». Аноним и этот момент не упустил. Однако особо в своей критической записке безымянный борец за правду налегал на то обстоятельство, и это место подчеркнул красными чернилами, что, посылая сотрудницу в командировку, директор поступал преднамеренно и заранее знал, что направляет ее не на работу, а в дом отдыха, и выходит, действовал заодно с расхитителями государственных средств. И больше того, исходя из одной маленькой детали, а именно, раз избраннице сердца директора отметили командировочное удостоверение, как положено, пришел к выводу, что и руководство филиала находится в преступном сговоре со «Спичкой».

Обвинение, прямо скажем, не из приятных, и за такие штучки по головке никто не погладит. Но пока анонимке дали ход, пока назначили обследователя, директора предупредили, и он в срочном порядке принял меры предосторожности. Действовал не совсем умно, можно даже сказать топорно, но на обдумывание у него не было времени. Не мудрствуя лукаво, он взял и послал в Кострому свое доверенное лицо, начальника отдела кадров, дав ему строгое напутствие любыми средствами замять дело. Кадровик, бывший военный, задание воспринял буквально в лоб и едва в филиале не наломал новых дров. Но в конце концов свою секретную миссию выполнил. На комбинате при проверке все в один голос утверждали, что прибывшая из Москвы гражданка аккуратно появлялась на службе две недели, но в какой гостинице она остановилась и проживала, на этот бесхитростный вопрос вразумительно так никто и не ответил. Сама же потерпевшая сослалась на слабую память, а отчетные документы, как водится в подобных случаях, утерялись.

Аноним — ушлый человек. Он даже предвидел и такой вариант и настаивал в своей бумаге, чтобы обследователь не поленился и скатал в дом отдыха, где ему и откроют глаза на правду. Воля жалобщика — закон, и проверяющему не оставалось ничего другого, как проехать в сторону от Костромы восемьдесят километров, где он и убедился собственными глазами, что интересующая его особа одновременно умудрялась пребывать и в доме отдыха и на работе. Объяснить вразумительно этот факт так и не смогла и, не придумав ничего лучшего, ляпнула курам на смех, что она ездила из города ночевать в дом отдыха за восемьдесят километров. Никто, конечно, не поверил серьезно этим россказням, но почли за благо замять для ясности столь щекотливый вопросик. Обследователь написал в своем заключении: «Ввиду явных противоречий, на комбинате говорят одно, а в доме отдыха утверждают прямо противоположное, и дабы не порочить тот или иной коллектив, дальнейшее расследование анонимного заявления прекратить…» И дело, как говорят в народе, прикрыли. Тут сыграло свою роль одно маленькое обстоятельство: будь заявление о нарушении финансовой дисциплины не анонимное, не открутиться бы директору. Жалобщику нужно было бы отвечать, а он написал бы выше, и рано или поздно виновное лицо вывели бы на чистую воду. На анонимку же отвечать некому, ибо еще ни один аноним не оставлял своего имени и адреса. И все же директора для профилактики вызвали в министерство и пожурили малость, чтобы впредь он подобных глупостей не делал. И все пошло своим чередом.

Раздосадованный борец за справедливость, видимо, не ожидал такого результата и замолчал. В «Спичке» настолько привыкли к его заявлениям, к комиссиям и проверкам, что в первое время растерялись и не верили наступившему покою. Но аноним действительно больше не писал. То ли он готовился к новым сражениям, то ли еще по какой причине, только он дал временную передышку нашему руководству. И в «Спичке» воспользовались предоставленной любезностью и занялись текущими делами.

Нашлась работенка и юристу. Меня вызвал к себе кадровик и попросил для директора найти закон о персональных пенсионерах, и в частности, его интересовало одно положение: сколько к зарплате работающий пенсионер, персональный, конечно, может получать из начисленной пенсии. Для мало-мальски опытного юриста это не вопрос. Все юристы знают: для персональных пенсионеров тоже есть потолок, зарплата и пенсия не должны превышать триста рублей, то есть если, к примеру, у персонального пенсионера заработок двести рублей, то из пенсии ему можно доплатить еще сто рублей, и ни копейки больше.

Я доподлинно знаю это положение, но, для важности, напускаю на себя умный вид и сразу не отвечаю на поставленный вопрос, а обещаю найти нужное постановление через неделю, сославшись на то, что мне якобы необходимо съездить в отдел кодификации, хотя сборник законов о пенсиях находится под рукой и тихо-мирно пылится в моем рабочем столе. А иначе вести себя никак нельзя. Начни им с ходу отвечать на все вопросы, потеряют всякое уважение к юристу. А так не нарушил установленную субординацию, а время для себя высвободил, чтобы поразмышлять на досуге. «Что они еще затеяли против зама?» А то, что заданный вопрос самым прямым образом связан с заместителем директора, для меня нет никаких сомнений. В «Спичке» только один человек получает персональную пенсию. Почему они так рьяно взялись за старика? Ну, директор, понятно, хочет иметь работающего зама, чтобы взвалить на него как можно больше обязанностей и посвободнее вздохнуть самому. А кадровик, что он за человек? И какая ему выгода от всей этой склоки?

И вдруг меня осенило! Вот кто может быть автором анонимок, содрогающих «Спичку» до корней. Я ведь все время был на верном пути к разгадке тайны анонима, разыскивая человека, которому выгодно держать в постоянном напряжении людей и натравливать руководство друг на друга. И выходит, лишь одному человеку на руку такая нервозная обстановка — кадровику. Есть целый ряд доводов, указующих именно на него. Ну, во-первых, кадровик не имеет никакого образования и находится на такой ключевой должности. Во-вторых, он страдает очень тяжким недугом, любит выпить, и ни для кого не секрет, что он зачастую сидит в своем кабинете в довольно непотребном виде… Заместитель директора не раз выговаривал ему за появление на службе в нетрезвом состоянии, за что и снискал лютую ненависть кадровика. Директор тоже знает о слабости своего подопечного, но смотрит на это сквозь пальцы. Работу свою кадровик знает, людьми «Спичка» всегда укомплектована полностью, а кто ж из нас без греха? К тому же поговаривают, что к кадровику директор питает по понятной причине симпатию, ибо он глаза и уши директора в «Спичке» и имеет своих осведомителей во всех отделах, так что директор всегда в курсе дела, чем живет и дышит вверенная ему организация. Да и надежный человек кадровик. Ему всегда можно поручить щекотливое дельце, как, к примеру, случилось с мнимой командировкой, а это в наше время, когда нельзя положиться и на близких-то людей, не так уж и мало.

С другой стороны, кадровику при его «недуге» выгодно постоянно держать в напряжении враждующие стороны и натравливать друг на друга директора и зама. Пока они будут заниматься выяснением своих отношений, им некогда обращать внимание на пьяного кадровика. Если это так, то он затеял очень опасную игру и ему с его коротким умишком долго не продержаться, да к тому же он может подрубить и сук, на котором сидит. Какая-нибудь анонимка сработает, его благодетеля выгонят ко всем чертям, и еще неизвестно, кто займет освободившееся кресло и, главное, как новый руководитель посмотрит на пьяного кадровика. Да и никак с его внешностью не вяжется лицо борца за справедливость. По нем хоть трава не расти, и мне кажется, будь его воля, он бы за бутылку водки вверг «Спичку» со всеми ее обитателями в любое страшное испытание и не исторг бы из своих глаз и слезинки, глядя на страдание и мучение сотрудников. И все же в анонимных заявлениях указываются порой такие детали, о существовании которых и догадаться-то нельзя, не то что знать, если, конечно, не принимать личное участие во всех означенных мероприятиях. Взять хотя бы все ту же пресловутую командировку. Эту операцию разрабатывал узкий круг людей, и при желании их всех легко установить. Во всяком случае, командировка никак не могла пройти мимо рук начальника отдела кадров. Но смысл, смысл-то какой ему топить директора?..

Одни загадки, и не стоит ломать себе голову по пустякам. Вот если бы мне официально поручили выявить анонимщика и при этом пообещали не появляться на работе хотя бы в течение двух недель, вот тогда бы я проявил все свои детективные способности и в лепешку разбился, а установил подпольного борца за справедливость. А так, ради спортивного интереса, не стоит зря тратить время и заниматься бесперспективным расследованием. Да я, наверное, и не смог бы вести подобное дело. Мне простое задание, принести и растолковать положение о персональных пенсионерах, и то не по душе. Не нравится мне почему-то новое поручение кадровика, предчувствие какое-то нехорошее, а меня еще моя интуиция ни разу не обманывала, как не обманывают некоторых людей сны.

Директор уже на неделе дважды справлялся о юристе, а меня, как назло, не было на месте, а где-то носили черти. Но тяни не тяни я, а дать исчерпывающую юридическую справку по интересующему вопросу — моя прямая обязанность. И дразнить директора, скрываться от него по меньшей мере глупо с моей стороны, или, как бы еще сказала одна моя знакомая, я занимаюсь мальчишеством. Все равно, рано или поздно, директор потребует на ковер юриста. Раз он дважды вызывал, значит, приспичило, и дело не терпит отлагательства, а посему благоразумнее явиться перед его очами по собственной инициативе и обязательно с толстой книжкой в руках. Вид талмуда, запыленного сборника законов, смягчит его гнев, и, может быть, он не так сильно станет на меня кричать. А для пущей безопасности прихвачу с собой кадровика. При нем директор не так сильно ругается. Лицо кадровика почему-то на него действует успокаивающе. Есть, правда, одна опасность: как бы с утра пораньше кадровик не успел нализаться, и тогда придется ждать, когда он протрезвеет и примет божеское обличив. Хитрый мужик, в пьяном виде его и на аркане не затащишь в кабинет директора. Но хвала аллаху, кадровик сидит за своим столом свеженький, как огурчик. При моем появлении он радостно воздевает руки к потолку и патетически восклицает:

— Явился, голубчик! А мы уже хотели всесоюзный розыск объявлять… Совсем с ног сбились, не можем юриста отыскать… — И без перехода перешел на другой стиль: — Где ты шатаешься? Директор велел, как только объявишься, живым или мертвым доставить к нему в кабинет.

— Вот, ездил за законом… Сами же просили…

— Привез! Ну тогда все в порядке… Помилует… Пошли скорей к нему…

2

В приемной директора, как всегда, толпится народ и секретарша с трудом отбивается от желающих попасть на прием к главе учреждения. Начальнику отдела кадров создан режим наибольшего благоприятствования, и очередь для него не существует. В любое время для него зеленая улица в кабинет директора, и он проходит без доклада. Публика провожает нас взглядами, в которых смесь удивления и любопытства. Удивило, наверное, народ то обстоятельство, что скоро обед, а кадровик еще трезвый. Да и появление юриста в приемной директора достойно всяческого внимания. Но мне особенно некогда разбираться в чувствах сослуживцев. Мы уже в святая святых «Спички», в кабинете директора. При нашем появлении беседа прекратилась, и начальника планового отдела как ветром вымело из комнаты. Мы остались в кабинете одни.

— А… объявилась пропащая душа… Я просил вас познакомить меня с действующим положением о персональных пенсионерах…

— Нашли, Никанор Иванович. — И кадровик изогнулся знаком вопроса. — Вот, юрист, по моему поручению специально ездил в министерство, в отдел кодификации.

Я протянул директору сборник законов, и он с почтением посмотрел на толстую книгу, не зная, с какого конца за нее взяться.

— У меня там заложено интересующее вас место…

— Так, так, так… не свыше трехсот рублей, мне так и говорили… А у него сколько? — и директор вопрошающе посмотрел на кадровика…

— У него одна зарплата двести восемьдесят, да плюс премия солидная…

— А разве премия входит в заработок?

— В обязательном порядке. При начислении пенсии учитываются все виды заработной платы… И здесь не имеет значения, персональная пенсия или обыкновенная… Вот и юрист может это подтвердить…

Я молча киваю головой, подтверждая правильность его слов.

— Выходит, он не знал этого положения и не указал премию при получении пенсии…

— Нас не касается, что он знал, чего не знал. Факт остается фактом, обманывал государство в течение многих лет и думает, что это сойдет ему с рук. Не выйдет! — И директор, потирая от удовольствия руки, обратился уже только к одному кадровику, словно меня совсем не было в кабинете: — Ты еще раз все выясни, о чем мы с тобой говорили, как следует уточни, прежде чем сообщать куда следует… А когда у тебя все будет готово, покажешь мне, а сейчас пригласи ко мне снова начальника планового отдела… Мы с ним тут немного повздорили до вашего прихода… Столько лет все шло хорошо, был таким покладистым мужиком, а тут вдруг заартачился… — Как бы вспомнив, что в кабинете он не один, закончил: — Вы свободны, только в следующий раз все-таки не заставляйте меня столько вас разыскивать… И оставьте на время книжечку, я ее еще почитаю…

Я не привык, чтобы мне дважды повторяли одно и то же, и вышел из кабинета. На лестнице меня нагнал кадровик. У него было такое радостное выражение лица, словно он облагодетельствовал человечество каким-то выдающимся открытием, а не совершил только что маленькую пакость. Кадровик не удержался и поделился со мной:

— Знаете, а это ведь я догадался, что у Гургена (так в «Спичке» за глаза называют заместителя директора) не все ладно с пенсией. И причем совершенно случайно. Платили мы как-то партийные взносы, и что бы вы думали? Он платил с четырехсот рублей. Я не поленился и на следующий день посмотрел в его учетную карточку. Так у него, в основном, почти каждый месяц партийные взносы двенадцать рублей…

— Ну и что?

— Как ну и что? А еще юрист называется… Да здесь и дураку ясно, что он обманывает государство. Ему же можно получать вместе с пенсией только триста рублей, а у него меньше четырех сотен никогда не бывает, судя по партийным взносам… А остальное, как говорится, дело техники… Я позвонил в Министерство социального обеспечения и справился у инспектора, где он получает пенсию. А теперь уточним кое-какие детали, напишем официальный запрос в министерство, и дело в шляпе.

Молчать кадровик не мог. Его понесло.

— Ну и хитрец… Притаился и думает, что ему все сойдет с рук. Со мной этот фокус не пройдет… Я его быстро к ногтю прижму… И на что ведь рассчитывал: персональную пенсию получает по месту жительства, а на работе, мол, ничего не узнают… А я тут как тут… Вот уж, действительно, на ловца и зверь идет…

— Зачем же вы так плохо о человеке думаете? Он, может быть, и на самом деле не знал положения о премиях и действовал неумышленно. Да так оно, наверное, и есть… Никогда не поверю, чтобы такой человек, как Сумбат Гургенович…

— Это вы еще кому-нибудь скажите, а я знаю, что делаю…

— Разобраться же нужно, спросить его, а уж потом и делать человеку пакости… А вы рубанули с плеча и сразу же в министерство сообщили…

— Насчет разобраться вы не беспокойтесь… Где нужно, разберутся… — и кадровик так посмотрел на меня, словно заново увидел юриста, и всем своим видом дал понять мне, что разговор на эту тему окончен и дальнейшему обсуждению не подлежит.

А мне после столь содержательной и поучительной беседы с кадровиком стало как-то не по себе. Выходит, и я приложил руку к сотворенной подлости и выступил заодно с кадровиком. Во всей этой истории меня больше всего и поразило то, что он совсем не стесняется меня и принимает за своего: значит, он меня знает лучше, чем я себя сам, и кадровик уверен, что я не смогу помешать ему и тем более совершить какой-либо общественно полезный поступок.

Какая, однако, страшная уверенность! Меня аж всего передернуло от этого, и я чувствую, как постепенно ярость охватывает меня. Вот возьму и предупрежу зама назло ему. Да, но Сумбат Гургенович уже второй месяц не появляется на работе, а находится на больничном, и я не так близок с ним, чтобы заявиться к нему домой и предупредить его о надвигающейся опасности. Может, он еще что-нибудь успеет сделать и предотвратит грозящие ему неприятности? Вряд ли. Машина уже запущена, и остановить ее просто невозможно, а тому, кто это попытается сделать, она переломает все кости. Разве что вмешаются какие-нибудь сверхъестественные силы. Но серьезно об этом говорить не приходится. Сейчас ни в бога, ни в черта никто не верит. Остается одно: подумать, как можно хотя бы немного смягчить удар. Однако куда ни кинь — все клин. Беседовать с директором бесполезно, а тем паче призывать его к благоразумию. Он и слушать меня не захочет, а то и того хуже — возьмет да и поднимет на смех: «Ну и юрист у меня, — скажет, — выискался. Вместо того чтобы блюсти интересы государства, защищает всяких мошенников, любителей погреть руки за счет народного добра…» Я знаю, при желании дело можно и так повернуть. И выходит, разговор с директором начисто отпадает. Вот уж действительно получается, что спасение утопающих — дело самих утопающих. И мне остается только ждать, когда Сумбат Гургенович появится на работе, и при возможности рассказать, кто ему подсуропил веселенькую жизнь.

Но пока я телился и все собирался поговорить с Гургеновичем, машина, запущенная кадровиком на полные обороты, сработала. Как я и предполагал, бумага, написанная кадровиком в Министерство социального обеспечения, получила надлежащий ход, и в «Спичку» нагрянула комиссия. Изложенные факты полностью подтвердились. Сумбат Гургенович в течение нескольких лет получал малую толику сверх положенных ему трехсот рублей. Для старика выводы комиссии были столь неожиданны, что его слабое сердце не выдержало такого удара, и он попал в больницу. Зам, оказывается, и на самом деле не знал положения о премиях и был уверен, что премиальные не учитываются при начислении пенсии. Но я-то хорош гусь. Опять поступил не лучшим образом. И хотя остановить машину было не в моих силах, но при желании уберечь Гургеныча от больницы мог. И нужно-то было всего подготовить старика заранее. Однако насколько я все же испорченный тип. Нашел ведь себе отговорку: не ходит человек на работу, а адреса, видите ли, не знаю. Да я его мог в любом случае взять в отделе кадров или, на худой конец, узнать в справочном бюро. Заплати две копейки и езжай хоть на край света. Поленился, а теперь вот переживай. Еще неизвестно, как старик выкарабкается из сердечного кризиса, и чем вообще для него закончится вся эта кутерьма.

Однако дальнейшие события повернули так круто, что даже я не мог ожидать подобного оборота. Пока Гургеныч ходил, потихонечку скрипел, казалось, никто не обращал на него внимания. Но стоило человеку попасть в больницу, соприкоснуться со смертью, как людей в «Спичке» словно подменили. До случая с замом жизнь организации текла, как река подо льдом, спокойно и гладко. И вдруг «Спичку» закорежило, она вздулась, рассердилась, и все только и заговорили о Гургеныче и ломают голову, кто бы мог сотворить с ним такую подлянку. В больницу снаряжается делегация за делегацией, с цветами, подарками, но старик настолько плох, что не может даже порадоваться на дружеское и сердечное отношение к нему со стороны сослуживцев. А ведь перед этим два месяца болел Гургеныч, и никто не навестил его, даже забыли о его существовании, а тут вдруг у всех словно прорезались доброта, забота, нежность. Вспомнили, какой он славный старик, и главное, никогда никому не причинял зла, так, покричит, покричит для порядка, а чтобы навредить человеку, нет, этого за ним не водилось. Ну и конечно, пожалели человека, как исстари заведено на Руси. А без жалости никак нельзя обойтись. Припомнили всю его разнесчастную прошлую жизнь, и что человек за здорово живешь отсидел почти пятнадцать лет, испытав на собственной шкуре почем фунт лиха. Ему бы за одно это и не такое простить можно. А то из-за какой-то ерунды разгорелся сыр-бор, создали комиссию, прислали даже инструктора из горкома партии. Не знал человек положения о премиях, да его и не каждый юрист читает. Скрывать-то он не скрывал и партийные взносы платил со всей суммы. Внес бы, в крайнем случае, переполученные деньги, и дело с концом. Ан нет, по-человечески сделать не захотели, не вызвали старика, не поговорили, не выслушали объяснений, а втихомолку настрочили кляузу и у него за спиной обтяпали грязное дельце. А теперь еще и удивляются, и никак в толк взять не могут: почему человек слег. Да его и подкосила-то, как серпом, подлость, сотворенная с ним.

В «Спичке» упорно ищут виновника. Больше всех расходится Михеич. Дознаюсь, говорит, кто это подстроил Гургенычу, собственными руками придушу подлеца. Это он, конечно, хорохорится, а сделать ничего не сделает. Просто Михеич не справится с кадровиком, тот его одной левой зашибет. И все же, как ни странно, кадровик струхнул малость. Не Михеича, конечно. Просто на него подействовали людские разговоры, да и результат получился не тот, что он ожидал. Комиссия проверила факты, поговорила с людьми и уехала, не сделав никаких оргвыводов. Вопрос так и остался открытым. Гургеныча не только не сняли с работы, но даже и не отстранили до выздоровления. Видимо, общая обстановка подействовала на них, и они решили повременить с окончательными выводами и подождать, пока старик выйдет из больницы. Тоже верно рассудили. Не такой Гургеныч по натуре человек, чтобы обкрадывать государство умышленно. Да если бы он хотел скрыть незаконное получение денег, то и взносы по партийной линий платил соответственно меньше, а не указывал всю сумму. Получилось неприятное недоразумение, и вовсе не обязательно из-за этого травмировать человека, когда он находится на волоске от смерти. Можно и подождать немного, не убежит же он из больницы.

Народ в «Спичке» молчаливым одобрением встретил решение вышестоящего начальства, но кой-кого такой поворот дела не устроил. Кадровик, в частности, отказывался верить своим глазам и ушам и даже растерялся на какое-то время, что совершенно на него непохоже. А когда пришел в себя, то не придумал ничего умнее, как найти козла отпущения и сорвать на нем зло. Я подвернулся ему под горячую руку, и он накричал на меня, забыв, очевидно, с кем имеет дело. На юристе ведь далеко не уедешь, а где сядешь, там и слезешь, и я быстро поставил его на место.

И успокоился, полагая, что инцидент исчерпан. Но я опять ошибся. Кадровик не на шутку струхнул, ибо в «Спичке» объявились добровольные детективы, решившие во что бы то ни стало установить, по чьей вине Гургеныч попал в больницу. Из живых свидетелей об истинном виновнике, а вернее, виновниках торжества знаю я один. Можно сказать, на моих глазах развертывалась вся эпопея, и рано или поздно местные следопыты выйдут на кадровика, и тогда не миновать ему справедливого возмездия. Но пока следствие явно пошло по ложному пути. Ищут все того же злополучного анонима, обрушивая весь гнев на его неповинную голову. Аноним не выдержал явного поклепа и прислал своего рода опровержение, где он достиг вершины эпистолярного жанра. Не мудрствуя лукаво, он сразу же взял быка за рога и с первых строчек в своей бумаге все расставил по местам.

Во-первых, никакой я не пакостник, а самый настоящий борец за правду, но по существующим условиям действительности поставлен в нелегальное положение. Я даже догадываюсь, чьих рук дело гнусная провокация с Гургенычем (он так и написал, с Гургенычем, как уважительно зама величают в «Спичке», а не казенно по имени и отчеству и занимаемой должности), но не могу выступить с открытым забралом, ибо полностью отдаю себе отчет, что ожидает меня, сплошай я немного. Со мной никто чикаться не станет и вышвырнут без выходного пособия, как последнюю собаку. Вот я и вынужден скрывать свое подлинное имя, но я не меньше вашего, а может быть, даже и больше переживаю от подлости, приведшей хорошего человека в больницу.

И к опровержению приложил копию нового заявления, в котором обвинил директора не больше не меньше как в приписках к плану. С расчетами и выкладками за несколько лет и без обиняков указывал, что все первые места со знаменем, присуждаемые «Спичке», — дутые.

И тут меня словно осенило: почему я все время думаю, что действует один анонимщик. А если их два? Один борец за справедливость, не имеющий к истории с Гургенычем никакого отношения, и другой — пакостник, гнусный человечек, рассылающий свои писульки с целью посеять вражду и склоку. Ну конечно же так оно и есть, и последнее письмо — лучшее тому подтверждение.