Рассказы. Том 2. Колдовство.

Роберт Блох.

Колдовство

Необходимые пояснения

Американский писатель ужасов и фантастики Роберт Блох родился в городе Чикаго, штат Иллинойс 5 апреля 1917 года. К 1939 году писателю исполнилось всего 22 года.  Блох только начинал свою карьеру и учился литературному мастерству.

Вдохновленный творчеством Г.Ф. Лавкрафта и его ближнего круга, Блох в период с 1934 по 1938 годы пишет массу историй, так или иначе связанных с мифологией Ктулху и значительно расширяет эту вселенную.

Но поиск новых тем, новых сюжетов и идей толкает Блоха дальше. Молодой автор начинает работать в другом направлении, хотя по-прежнему не изменяет темному и фантастическим жанрам. Продолжается его сотрудничество с культовым журналом «Weird Tales», где регулярно публикуются рассказы Блоха под собственным именем и под псевдонимами. Другие издания также охотно берут его короткие истории в печать – «Strange Stories», «Fantastic Adventures», «Startling Stories» и даже флагман журнальной фантастики того времени «Amazing Stories».

Блох активно сотрудничает с другими авторами. После смерти Лавкрафта большое влияние на него оказывает Генри Каттнер – один из самых удивительных и ярких писателей Золотого века научной фантастики. 

Какая же тема занимает Роберта Блоха в этот период творчества? 

Колдовство.

Темная магия, магия вуду, языческие обряды, ритуалы, странные культы, удивительные мистические практики, открывающие человеческому разуму и сознанию неведомое. 

Живые мертвецы, големы, вампиры, оборотни, шаманы, друиды, ведьмы и некроманты вершат странные дела почти в каждом рассказе, действие которого может происходить где и когда угодно. Для Блоха не существует временных и пространственных ограничений – его персонажи живут и в Древнем Риме, и в далеком будущем, путешествуют от Ост-Индии до западного побережья Америки. 

Не обходит Блох стороной и тему психологических ужасов. Автор исследует сумасшествие, мании, навязчивые состояния, помутнение разума – темы, которые станут ключевыми во всем его творчестве и прославят его как автора триллера «Психоз».

В предлагаемом сборнике публикуются рассказы Роберта Блоха ранних лет с 1939 по 1941 годы, большинство из которых переведены на русский язык впервые. Рассказы выстроены в хронологической последовательности вне принадлежности к сборникам.

Второй том получил название «Колдовство».

К. Луковкин

Музей восковых фигур

1.

До открытия музея восковых фигур у Бертрана выдался скучный день — темный и туманный, и он провел его, бесцельно бродя по грязным улицам набережной района, который любил. Это был обычный день, но, тем не менее, такие дни нравились Бертрану больше всего. Он находил угрюмое удовольствие в жгучем ощущении мокрого снега на своем лице; ему нравилось также ощущение полуслепоты, вызванное туманом.

Из-за тумана грязные здания и узкие улочки, извивающиеся между ними, казались нереальными и гротескными; обычные каменные дома прижались в синеве к земле, словно огромные бездушные монстры, высеченные из циклопического камня.

По крайней мере, так думал Бертран в своей меланхоличной манере. Ибо Бертран был поэтом — очень плохим, с сентиментально-эзотерической натурой, свойственной подобным личностям. Он жил на чердаке в районе доков, питался хлебными корками и воображал, что мир ему очень дорог. В минуты жалости к себе, что случалось довольно часто, он мысленно сравнивал свое состояние с состоянием покойного Франсуа Вийона. Эти оценки не слишком льстили последнему, потому что, в конце концов, Вийон был сутенером и вором, а Бертран — личностью более нравственной.

Бертран был всего лишь очень честным молодым человеком, которого люди еще не научились ценить, и, если он сейчас умрет с голоду, потомки устроят прекрасный пир в его честь. Так что большую часть времени он размышлял о чем-то своем, и туманные дни, подобные этому, были идеальны для таких вот личных переживаний. На чердаке у Бертрана было достаточно тепло, и там можно было поесть; в конце концов, родители в Марселе регулярно присылали ему деньги, полагая, что он студент колледжа. Да, мансарда была прекрасным убежищем в такой унылый день, и Бертран мог бы усердно работать над одним из тех благородных сонетов, которые всегда стремился сочинить. Но нет, он должен бродить в тумане и размышлять. Это было так… романтично, неохотно признал он про себя, потому что ненавидел использовать «банальные» выражения.

Эта «романтическая» фаза начала надоедать молодому человеку после часовой прогулки по пристани; мокрый снег и моросящий дождь охладили его пыл. Кроме того, он только что обнаружил, что совершенно неэтично сопит.

В результате его более чем обрадовал вид тусклой лампы, светившей сквозь мрак из сумрачной подвальной двери между двумя домами на этой темной боковой улице. Фонарь освещал вывеску музея восковых фигур.

Прочитав ее, Бертран почувствовал легкое разочарование. Он надеялся, что табличка украшает дверь таверны, потому что в редкие минуты денежного достатка наш поэт предавался выпивке. Тем не менее, свет означал тепло и убежище, и, возможно, восковые фигуры ему понравятся.

Он спустился по ступенькам, открыл темную дверь и, слегка дрожа от внезапного перепада температур, вошел в теплый, тускло освещенный коридор. Из-за боковой двери, шаркая, вышел толстый человечек в засаленной фуражке и, пожав плечами, взял свои три франка, как бы безмолвно выражая удивление по поводу того, что ему удалось заполучить клиента в такое время.

Снимая мокрую куртку, Бертран бросил взгляд в коридор. Его брезгливый нос слегка сморщился от затхлого запаха, царившего вокруг; это в сочетании со специфической едкостью, свойственной только мокрой одежде, попавшей в теплую комнату, придавало воздуху настоящий «музейный запах».

Проходя по коридору к широкой двери, ведущей к экспозиции, он почувствовал, как меланхолия, которой так способствовал туман, усилилась еще больше. Здесь, в этой убогой темноте, молодой человек ощутил глубокую душевную депрессию. Сам того не сознавая, он перешел от самосострадания к реальности. Его разум жаждал болезненности, а мысли были погружены в коричневую тишину… в тишину цвета умбры… он должен это запомнить и записать.

В сущности, он находился в совершенно подходящем настроении для посещения музея восковых фигур, ведь его ждал настоящий карнавал жути и ужаса.

Однажды, будучи при деньгах, Бертран и его подруга посетили музей великой мадам Тюссо. Его воспоминания об этом событии были смутными и касались скорее прелестей юной леди, чем неодушевленной привлекательности скульптур. Но, насколько он помнил, восковые фигуры, изображавшие генералов, государственных деятелей и кинозвезд, были исторически достоверны и соответствовали газетным фотографиям. Это был единственный опыт Бертрана в созерцании подобных объектов, если не считать отвратительных представлений Панча и Джуди в бродячих карнавальных труппах, на которые он ходил в далеком детстве.(Сейчас ему было двадцать три.)

Беглый взгляд показал, что эти восковые фигуры имели совершенно иную природу. Перед ним простиралось длинное обширное помещение — удивительно большое для такого темного заведения, подумал он. Потолок был низким, а туман за узкими окнами создавал эффектный полумрак при без того скудном освещении, так что атмосфера была очень мрачной и соответствовала обстановке.

Армия еще белых фигур маршировала в застывшей процессии у грязных стен — армия замерших трупов — воинство мумифицированных, забальзамированных, окаменевших, окостеневших… у него кончились слова, чтобы описать это, и он виновато осознал, что даже названные слова довольно ошибочны для описания впечатлений от этих безмолвных восковых фигур. Те застыли в неподвижности, и это вызывало странное чувство зловещего ожидания. Казалось, прототипы только что умерли или, скорее, были заморожены в каком-то воздушном, невидимом льду, который вот-вот растает и выпустит их в любой момент из плена.

Потому что они были реалистичны. И световые эффекты в комнате скрывали существовавшие грубости и пятна. Бертран пошел вдоль левой стены, пристально вглядываясь в каждую отдельную фигуру или их группу. Сюжет этих экспонатов был мучителен до крайности. Причиной было преступление — извращенное и ужасное. Чудовище Лэндру подкрадывалось ночью к спящей жене; вот маньяк Толур с окровавленным ножом прячется за бочками, а его маленький сын спускается по лестнице в подвал. Три человека сидят в открытой лодке, один безрукий, безногий, безголовый, а остальные пируют… Жиль де Рец стоит перед алтарем, высоко подняв чашу, и его борода в красных пятнах, а у ног лежит растерзанная жертва… Женщина корчится на колесе, а крысы с острыми клыками бегают по полу подземелья… С того, кто висит на виселице, живьем сдирают кожу, и гигантский Дессалин приближается с освинцованным хлыстом… Убийца Вардак предстал перед обвинением, а из его чемодана сочится красная жидкость, образовывая пятно… Толстый монах Омели роется в своем склепе среди бочек с костями… Здесь спящее зло поднималось из скрытых глубин человеческих душ и лукаво ухмылялось зрителю.

Бертран смотрел и содрогался. В этой упорядоченной экспозиции была пугающе искусная правдоподобность, от которой ему стало не по себе. Все было так хитро и изящно задумано! Детали фона и декораций казались подлинными, а сами фигуры — произведениями искусства мастера. Их имитация жизни поражала; формы придавали подлинность позам и положениям тел, так что каждое изображенное движение казалось настоящим. И головы с выражениями лиц тоже были удивительно реальны. Они смотрели и корчились от ярости, похоти, гнева; или наоборот, были искажены и побледнели от страха, шока, агонии. Взгляд глаз был остекленевшим, с бородатых щек достоверно свисали настоящие волосы, губы приоткрылись, словно от дыхания.

Так и стояли эти восковые фигуры, и каждая из них непрерывно переживала высший миг того ужаса, который оправдывал их существование в качестве наглядных картин и проклинал их души, словно у живых людей. Бертран видел их всех. Маленькие таблички сообщали, что персонажи в каждом сюжете изображены в подобающем высокопарном стиле, а карточки перечисляли кровавые истории знаменитых злодеяний.

Бертран в смущении читал их. Он знал, что увиденное было самой дешевой театральностью, сенсационным жёлтожурнальным материалом в худшем его проявлении; типом зловещего кровавого парада, которым наслаждаются разве что полоумные. Но ему казалось, что во всей этой безумной мелодраматике есть что-то величественное; казалось, в ней есть какая-то напряженность, которую обыкновенная жизнь избегает выражать в повседневных поступках. Он удивился, глядя на экспозицию. Было ли это яркое чувство ожидаемым для обычных глупых охотников за ощущениями; независимо от того, чувствовали они это или нет, и смутно завидовали этому контрасту с их скучной, лишенной событий жизнью. И он чуть не рассмеялся, когда понял, что изображенные сцены были реальны; что их двойники действительно существовали — более того, все еще существовали сегодня, в сотне потаенных мест. Да, неизвестные убийцы, насильники и безумные дьяволы где-то притаились даже сейчас, готовые напасть.

Некоторые из них будут разоблачены, другие умрут в безвестности, но их деяния продолжатся — их кровавые, но и мелодраматические деяния.

Молодой поэт пошел дальше. Он был совсем один в этом зале, и вид голубого тумана, все еще цеплявшегося за оконные стекла, воодушевил его. Он потратил много времени, отмечая совершенство фигур. Постепенно Бертран приблизился к правой стене зала, которая, казалось, была отдана кровавым сценам реальной истории: поджогам, грабежам, пыткам и убийствам древних времен. Здесь он также был вынужден признать, что восхищен дизайном экспозиций; исторические костюмы были великолепны во всем. Должно быть, в этом ремесле с созданием восковых фигур много мелочей, подумал он, рассматривая в камере пыток особенно примечательную фигуру императора Тиберия.

И тут увидел ее. Она стояла неподвижно, как статуя, прямая, уравновешенная и прекрасная. Она была девушкой, женщиной, богиней, с царственной осанкой, с восхитительными изгибами тела, как у суккуба, порожденного сном.

Поэтический взгляд Бертрана все же приметил реальные физические детали, хотя его ошеломленный мозг должен был снова перевести их в сложные образы. Поэтому ее великолепные рыжие волосы казались алым облаком, улыбающееся, тонко очерченное лицо — волшебной маской, а голубые глаза — двумя озерами, в которых тонула душа. Ее полуоткрытые губы изогнулись, словно в сладострастном восторге, а язык высунулся из них, как маленький красный кинжальчик, чей укол дарил счастье. На ней было что-то вроде полупрозрачного, украшенного драгоценными камнями платья, которое только подчеркивало красивую белизну тела, наполовину скрытого под ним.

На самом деле это была очень хорошенькая рыжеволосая женщина, и она была выполнена из воска — самого обыкновенного воска, очень похожего на тот, что придавал форму Джеку Потрошителю. Она стояла на цыпочках, протянув руки с серебряным подносом перед царем Иродом на троне. Ибо она была Саломеей, распутницей, танцующей с семью покрывалами, белой ведьмой и поклонницей всего зла. Бертран уставился в ее зловещее овальное лицо, в глазах которого, казалось, мелькнуло веселье. И подумал, что она самое прекрасное создание, которое ему когда-либо приходилось видеть, и одновременно — самое страшное. Ее тонкие руки держали серебряное блюдо, на котором лежала отрубленная голова… окровавленная, обезглавленная голова Иоанна Крестителя, с каменными глазами, мертвенно-яркая в луже крови.

Бертран не шелохнулся. Он просто смотрел на женщину. Его охватило странное желание обратиться к ней. Та словно насмехалась над его выпученными глазами, считая это грубоватой пошлостью: «Говори же, человек!». Он хотел сказать, что любит ее. Бертран понял это с болью, граничащей с ужасом. Он действительно полюбил ее, полюбил так сильно, как и не снилось. Он хотел ее — эту женщину, которая была всего лишь воском. Смотреть на нее было пыткой, боль от ее красоты становилась невыносимой, когда он понимал, что она недостижима. Какая ирония судьбы — влюбиться в восковую фигуру! — он сошел с ума. Но как поэтично, подумал Бертран. И не так уж оригинально.

Он читал о подобных случаях, видел несколько нелепых драматизаций темы, столь же древней, как Пигмалион и его статуя. Разум ему не поможет, понял он с отчаянием. Он всегда любил ее красоту и угрозу. Он так поэтичен. Удивительно, наконец, поднять глаза и увидеть солнце, угрюмо светящее в окна, из которых улетучился туман. Как долго он стоял здесь, разинув рот? Бертран отвернулся, бросив последний душераздирающий взгляд на предмет своего обожания.

— Я вернусь, — прошептал он.

Затем виновато покраснел и побежал по коридору к двери.

2.

Он вернулся на следующий день. И на следующий. Он изучил пухлые серые черты маленького толстяка, который, казалось, был единственным слугой у двери; досконально исследовал пыльный музей и его содержимое. Он узнал, что в эти дни посетителей было мало, и обнаружил, что поздний вечер — идеальное время для сеансов поклонения.

Это и правда было поклонением. Он молча стоял перед загадочно улыбающейся статуей и восхищенно смотрел в ее безумно жестокие глаза. Иногда молодой поэт бормотал обрывки стихов, над которыми корпел по ночам, или мольбы безумного влюбленного, предназначенные для восковых ушей. Но рыжеволосая Саломея только смотрела на него в ответ с застывшей загадочной улыбкой.

Странно, что он никогда не спрашивал ни об этой статуе, ни о других фигурах у маленького толстого хранителя. Наконец поговорил с тем, после чего однажды в сумерках к нему подошел коренастый седовласый человек и вступил в беседу, закончившуюся очень неприятно для влюбленного Бертрана.

— Хорошенькая, да? — спросил седовласый человек грубым, вульгарным голосом, каким обычно говорят бесчувственные болваны. — Знаешь, я изготовил ее по образцу своей жены.

Его жена?! Какая-то жалкая старая дура? Бертран почувствовал, что сходит с ума, но следующие слова спутника развеяли его сомнения.

— Много лет назад, конечно.

Но она была жива — по-настоящему жива! Его сердце подпрыгнуло.

— Да. Конечно, она уже давно мертва.

Мертва! Исчезла, как и прежде, осталась только эта дразнящая восковая оболочка. Бертран должен поговорить с этим дурачком, выяснить у его все. Ему так много нужно было узнать. Но через мгновение он понял, что нет нужды «раскручивать» своего спутника; одиночество, очевидно, вызывало болтливость у коротышки. Он продолжал бормотать в своей грубой, неприветливой манере.

— Искусная работа, не правда ли?

Седовласый болван рассматривал восковую фигуру с выражением, которое показалось Бертрану особенно отталкивающим. В его глазах не было обожания, только бесчувственная оценка ремесленника, комментирующего свою работу. Он восхищался воском, а не женщиной.

— Лучшая вещь, — задумчиво произнес человечек.

И подумать только, когда-то он обладал ею!.. Бертрана тошнило от его бессердечия. Но человек не замечал это. Он то и дело переводил взгляд со статуи на Бертрана и обратно, не переставая обмениваться репликами и информацией.

Месье, должно быть, интересуется музеем? Похоже, он стал частым гостем. Хорошая работа, правда? Он, Пьер Жаклен, сделал все это. Да, за последние восемь лет он хорошо изучил дело создания восковых фигур. Нанять помощников стоило немалых денег, так что, за исключением редких групповых композиций, Жаклен сам делал все фигуры. Люди оказали ему честь, сравнив его работы с работами Тюссо. Без сомнения, он мог бы получить там место в штате, но предпочитал вести собственное небольшое дело. Кроме того, здесь было меньше публичности. Но фигуры … они были хороши, не так ли? Вот где ему пригодились его медицинские познания. Да, в прежние времена он был доктором Жакленом. Месье восхищается его женой, не так ли? Что ж, это странно — ведь были и другие. Они тоже приходили регулярно. Нет-нет, не надо обижаться. Было бы глупо ревновать к восковому изваянию. Но странным было то, что люди все еще приходили; некоторые из них даже не знали о преступлении.

Преступлении?

Что-то в сером лице маленького человека, когда он отметил это, заставило Бертрана навострить уши, чтобы задать вопросы. Старик ответил без колебаний:

— Неужели вы не знаете? — спросил он. — Ну, время идет, а газеты быстро забывают обо всём. Это было довольно неприятно — не удивительно, что я захотел побыть один, и дурная слава заставила меня отказаться от практики. Вот как я начал работу здесь, чтобы уйти от всего этого. Она сама виновата.

Он указал на статую.

— Дело Жаклин, так его называли — из-за моей жены. Я ничего не знал до суда. Она была молода, одна в Париже, когда я женился на ней. Ничего не знал о ее прошлом. У меня была практика, я был занят, большую часть времени отсутствовал. Я и не подозревал ни о чем. У нее оказалась патология, месье. По ее поведению я догадывался о некоторых вещах, но любил ее и никогда не предполагал ничего совсем плохого.

Однажды я привел в дом пациента-старика. Он был очень болен, и она преданно ухаживала за ним. Однажды ночью я пришел довольно поздно и нашел его мертвым. Она перерезала ему горло хирургическим ножом — как вы понимаете, я подошел к ней бесшумно — и пыталась продолжить дальше.

Ее забрала полиция. На суде все выяснилось: и о молодом человеке в Бресте, которого она прикончила, и о двух мужьях, от которых избавилась в Лионе и Льеже. И она призналась в других преступлениях, всего в пяти. В обезглавливаниях.

О, поверьте мне, я был очень расстроен! Это случилось много лет назад, тогда я был моложе. Я любил ее, и когда она призналась, что собирается прикончить меня следующим, я почувствовал … впрочем, неважно. Она была хорошей супругой, тихой, нежной и любящей. Вы сами видите, насколько она была красива. И обнаружить, что любимая сошла с ума! Такая убийца … это было ужасно.

Я сделал все, что мог. Я все еще хотел ее, после всего этого. Это трудно объяснить. Мы пытались сослаться на невменяемость. Но она была осуждена, и ее отправили на гильотину.

«Как нескладно он рассказывает эту историю!», — подумал Бертран. — «Материал для трагедии, а он превращает его в фарс! Когда жизнь будет соответствовать искусству?»

— Разумеется, моя медицинская практика была уничтожена. Газеты, реклама — все это фатально сказалось на работе. Я потерял все. Потом начал новое дело. Делал гипсовые бюсты, медицинские скульптуры, чтобы немного подзаработать за эти годы. Я взял свои сбережения и открыл музей. Должен сказать, все эти несчастья расстроили меня, и я был в плохом состоянии, когда начинал. А преступлениями заинтересовался по очевидным причинам. Вот почему я специализируюсь на таких вещах.

Коротышка снисходительно улыбнулся, словно вспоминая давно умершие и забытые чувства. Он похлопал Бертрана по груди с весёлым дружелюбием, которое тот счел отвратительным.

— То, что я сделал, было отличной шуткой, а? Я получил разрешение от властей спуститься в морг. Казнь уже состоялась, а я хорошо знал свое дело — даже выработал свою технологию. Отправившись в морг, я сделал модель своей жены. Прижизненную — вернее, посмертную. Да, я сделал модель, и это отличная шутка. Она обезглавливала жертв, а теперь была обезглавлена сама. Так почему бы не сделать ее Саломеей? Иоанн Креститель тоже был обезглавлен, не так ли? Вот такая шутка!

Лицо коротышки вытянулось, светло-серые глаза заблестели.

— Возможно, это была не совсем шутка, месье. По правде говоря, тогда я сделал это из мести. Я ненавидел ее за то, что она сломала мне жизнь, за то, что все еще любил ее, несмотря на все совершённые злодеяния. И в моих поступках было больше иронии, чем юмора. Я хотел, чтобы она была в воске, стояла здесь и напоминала мне о моей жизни, о моей любви и ее преступлении. Но это было много лет назад. Мир позабыл про это, и я тоже. Теперь она просто красивая фигура — моя лучшая скульптура.

— Почему-то я никогда больше не занимался этим искусством, и думаю, вы согласитесь со мной, что это искусство. Я никогда не достигал такого совершенства, хотя с годами научился большему мастерству. Знаете, мужчины приходят и пялятся на нее, как вы. Я не думаю, что многие из них знают эту историю, но, если бы они узнали, то все равно бы пришли. И вы придете снова, не так ли, хотя теперь всё знаете?

Бертран резко кивнул, повернулся и поспешил прочь. Убегая, он вёл себя как дурак, как ребёнок. Он знал это и молча проклинал себя, убегая от музея и ненавистного маленького старичка.

Молодой поэт обзывал себя дураком. В голове пульсировала боль. Почему он ненавидит этого человека — ее мужа? Почему ненавидит ее за то, что она когда-то жила и убивала? Если история правдива — так оно и было. Бертран вспомнил кое-что о деле Жаклен: смутные заголовки, потускневшие с годами. Вероятно, он устрашился версии из дешевой газетенки как мальчишка. Почему же теперь чувствует себя так, словно его мучают? Восковая статуя мертвой убийцы, сделанная ее глупым, бесчувственным мужем. Другие мужчины подходили и глазели — он тоже их ненавидел. Он сходил с ума. Это было хуже, чем глупость, это было безумие. Он никогда не должен возвращаться туда; должен забыть все о мертвых и потерянных, которые никогда не смогут принадлежать ему. Ведь ее муж тоже почти забыл, а из памяти людей всё стёрлось.

Да. Он принял решение. Больше никогда…

На следующий день, когда Бертран снова молился молчаливой рыжеволосой красавице Саломее, он был очень рад, что место опустело.

3.

Через несколько дней к нему домой заявился полковник Бертру. Это был невыносимый грубиян и близкий друг семьи — отставной офицер и прирожденный совратитель. Бертрану не потребовалось много времени, чтобы понять, что обеспокоенные родители послали полковника «урезонить» его.

Только так они и могли поступить, и такой напыщенный осел, как старый полковник, получил бы от этого удовольствие. Он был резок, высокомерен, педантичен. Он назвал Бертрана «мой дорогой мальчик» и, не теряя времени, перешел к делу. Старикан хотел, чтобы Бертран оставил свою «глупость» и вернулся домой, чтобы остепениться. Семейная мясная лавка — его место там, а не на чердаках Парижа.

Нет, полковника не интересовала эта «поэтическая писанина». Он пришел «образумить» Бертрана. Повторял об этом, пока Бертран не впал в отчаяние. Он не мог оскорбить старого болвана, как ни старался. Этот человек был слишком глуп, чтобы понять его сатирические намеки. Когда Бертран отправлялся поесть, полковник считал само собой разумеющимся, чтобы его пригласили и сопровождал его по улицам. Он «остановился» в ближайшей гостинице и провел первую ночь в беседах с Бертраном. Он был до смешного уверен, что «милый мальчик» прислушается к его мудрости.

После того вечера Бертран сдался. Полковник снова появился в полдень, когда Бертран уже собирался уходить в музей. Несмотря на резкие намеки, полковник Бертру был только рад сопровождать его в музей восковых фигур. Так и произошло. Оказавшись внутри, Бертран погрузился в странное состояние таинственного возбуждения, которого он теперь ожидал — нет, жаждал. Ослиные комментарии полковника по поводу криминальных случаев он смог пропустить мимо ушей. Его грезы заглушили разговорный фон. Они подошли к статуе Саломеи. Бертран ничего не сказал — стоял молча, хотя глаза его выкатились из орбит. Он смотрел, пожирал ее глазами. Она усмехалась. Оба застыли в молчаливом противостоянии, а минуты бежали по тропе вечности.

Внезапно Бертран пришел в себя, моргая, словно только что пробудился от захватывающего и экстатического сна. Полковник все еще стоял рядом с ним, изумленно уставившись на статую Саломеи. На его лице появилось выражение удивления, столь чуждое и в то же время юное, что Бертран был поражен. Мужчина был очарован — так же, как и он!

Полковник? Это было невозможно! Он не мог … не мог. Но он это сделал. Он попал под ее чары. Почувствовал это, тоже полюбил ее! Сначала Бертрану захотелось рассмеяться. Но когда он снова посмотрел в это полностью поглощенное созерцанием старое лицо, то почувствовал, что более уместны здесь были бы слезы. Он все понял. Было что-то в этой женщине, что вызывало мечты, похороненные в душе каждого мужчины, старого или молодого. Она была так великолепно холодна, так порочно распутна. Бертран снова ощутил ее зловещую нежность, отметил изящество, с которым Саломея держала на подносе ужасную голову.

Эта ужасная голова на подносе — сегодня все обстояло по-другому. На подносе лежала не та черноволосая, голубоглазая, остекленевшая голова, которую он видел во время предыдущих визитов. Что случилось? Кто-то тронул его за плечо. Маленький седой владелец восковых фигур, до ужаса угодливый.

— Заметили? — пробормотал он. — Прискорбная случайность: старую голову случайно сломали. Один из давних посетителей попытался ткнуть в нее зонтиком, и она упала. Я заменил это, ремонтируя оригинал. Но эта вполне сойдет.

Полковник Бертру оторвался от своих раздумий. Седовласый человечек заискивающе заговорил с ним.

— Хорошенькая, да? — начал он. — Знаете, я сделал ее по образцу своей жены.

И он принялся рассказывать всю эту мрачную историю так же, как ее услышал от него неделю назад Бертран. Изложение событий было все так же плохо и практически теми же словами. Бертран наблюдал за болезненным выражением лица полковника и с удивлением подумал, не выглядел ли он точно так же, когда слушал его в первый раз.

Как ни странно, но именно полковник повернулся на каблуках и ушел, когда закончился рассказ. Бертран последовал за ним, чувствуя на себе насмешливый взгляд маленького серого человечка.

Они вышли на улицу и двинулись дальше молча. На лице полковника все еще блуждало ошеломленное выражение. В дверях своего жилища полковник повернулся к Бертрану. Его голос звучал странно приглушенно.

— Я… мне кажется, я начинаю понимать, мой мальчик. Больше я вас не побеспокою. Я возвращаюсь.

Он зашагал по улице, странно расправив плечи, оставив Бертрана размышлять. Ни слова об инциденте с восковыми фигурами. Ничего! Но он тоже полюбил Саломею. Странно — все это было очень странно. Полковник уходил или убегал? Коротышка с такой занятной готовностью пересказал свою историю, словно отрепетировал ее заранее.