Помоги проекту - поделись книгой:
Ирина Василькова
ВОДИТЕЛЯМ ГОРНЫХ ТРОЛЛЕЙБУСОВ
Справка
Контора называется СЭС. Битый час проискала ее среди заросших тополями пятиэтажек. Но трамваи в переулке звенели счастливыми голосами детства, а клейкие листья пахли радостью, так что я и не злилась особенно. Контору показал трамвайный водитель — солнце золотило неказистый домик, похожий на трансформаторную будку без опознавательных табличек. Оцинкованная дверь, три раскрошенные ступеньки — и все.
Третий час утешаюсь созерцанием полоумной очереди. Напротив красавец. Седобородый шкипер. Или киноактер. Пялится. Хочет пригласить на чашечку кофе? Наверняка расскажет что-нибудь интересное. Люди с такой внешностью просто обязаны увлекаться слаломом на Хан-Тенгри или рафтингом на Замбези. Что он тут делает? Прививается от экзотической заразы перед очередной экспедицией? Наконец шкипер ныряет в щель кабинета — слышно, как громоподобно трубит монументальная дама, он отвечает виноватой скороговоркой и вскоре выскальзывает наружу, прижимая к груди белый листочек. Моя очередь.
Стою перед нахмуренной особой в крутых кудрях — на голову выше меня, халат трещит на арбузной груди, очки отсверкивают синим, прямо аллегория Медицины. Объясняю, что мне нужна справка об отсутствии в квартире инфекционных заболеваний — последняя из двенадцати, которые требуются, чтобы положить отца на месяц в больницу. Чем болен? — строго вопрошает дама. Объясняю: ничем, старость, Альцгеймер, но от этого не лечат, кривится дама, ну да, знаю, но обещали поколоть витаминами, подкрепить, ну-ну, презирает меня дама, хотите сплавить старика в чужие руки, много вас таких, никакого чувства долга по отношению к родителям, и вообще откуда я знаю, что вам нужна справка, и есть ли у вас направление, а без направления я не обязана… бу-бу-бу… бу-бу-бу… Тупо смотрю вбок, на не политые горшки с унылой «щучкой» и неизменным хлорофитумом. Интересно, какой диверсант занимается подбором растений для медицинских контор? Почему выбирает именно такие, сгущающие уныние? Дверь неожиданно приоткрывается сквозняком — коридорная очередь, вытягивая шеи, сканирует теткин монолог, извлекая из него свою эфемерную пользу. Достаю список. Двенадцать позиций, напротив одиннадцати галочки уже стоят. Но эпидемиологическая дама непреклонна, ей требуется направление по форме такой-то. А место в больнице зарезервировано на послезавтра, и если я не успею… в общем, наворачиваются слезы, на которые аллегория Медицины смотрит с утробным наслаждением и, упившись властью, на кресле-вертушке оборачивается к шкафу. Папка извлечена, пыль сдута, отметка сделана, справка выписана. Победа.
— Можно вас?
Ага, у оцинкованного выхода поджидает шкипер. Хочет познакомиться? Неужели мысль материальна и я домыслилась до совместного кофепития?
Нет, гораздо проще. Он, видите ли, из-за двери все слышал. У него тоже неадекватная старушка-мама. Варит ей кашу, куча денег уходит на памперсы, спать не дает, и с работы его скоро выгонят, и деньги кончились… ааа!!! Все понимаю, человеку поделиться не с кем, а тут — оп! — сходные проблемы! И вот, весь в истерике, красавец-мущщина тащится за мной до остановки и живописует, как старуха его достала. И чем больше живописует — тем больше его бьет нервная дрожь. Видимо, подобные испытания мужикам даются тяжелее. Вот тебе и кофе. Слушаю и киваю — может, человеку и полегчает.
— Удачи вам! — запрыгиваю в трамвай и машу рукой.
Он смотрит вслед глазами больной собаки и вовсе не кажется таким уж кинематографичным.
Гиперкомпенсация
Раньше не вдумывалась в слова молитвы о «кончине мирной и непостыдной».
Может, все неправильно живут, пряча глаза и ни о чем таком не думая. Самый большой дефект нашей цивилизации. Не выспалась, в глазах все плывет, оттого «дефект цивилизации» слипается в «дефекацию»…
Именно. Пришла с победной справкой домой. В квартире пахнет ужас-ужас, отец на полу — упал с кровати, до туалета не дошел. Видимо, давно лежит — белый как мел, руки ледяные. Стонет. Постельное белье стянуто на пол — цеплялся, пытался подняться. Перекатила на клеенку, отмыла, переодела. Теперь поднять на койку. Сажаю, прислонив спиной, влезаю на кровать, продеваю под мышки жгут из простыни и тяну вверх. Получилось, хоть и не сразу.
Ну вот. Выпил чаю, угрелся и заснул.
Сижу и думаю о «непостыдной». Удручает не физическое — горшки-пеленки, перетаскивание в ванную и обратно — а психологическое напряжение: когда видишь, что боевой офицер, атомный физик, да просто красавец-мужчина превращается в бессмысленное существо.
Психика разумно устроена — когда нет сил, летит предохранитель. В моменты непереносимого стыда, как сейчас, у отца отключается разум — он делается жалким, хнычет, лепечет, а после ничего не помнит.
И мне стыдно — будто я не должна видеть его стыд.
Будто я виновата. Будто мне самой ничего подобного не светит в восемьдесят пять.
Зато потом у него гиперкомпенсация — требует, обвиняет, грозит. Это он-то, который за всю жизнь и мухи не обидел…
Ага, проснулся. Кричит, чтобы я срочно бежала в аптеку за витаминами, от которых он сразу выздоровеет. А если не побегу — то я змея и кровопийца.
С больницей тоже его идея. По радио услышал — есть такая, бывшая «старых большевиков». Какая-то у них двухмесячная реабилитационная программа для стариков. Хочу туда, я что, не заслужил? За соломинку хватается. Поспрашивала — говорят, неплохая. Не лечат, конечно, но в порядок слегка приводят, да и домашним дают передышку. И не так дорого. В общем, решилась.
— Пап, обедать?
— Пошла к черту, раз в аптеку не идешь!
Изображаю, что ушла, хлопая дверью — все равно он ничего не видит. Через пять минут снова хлопаю.
— Пап, принесла! Теперь обедать будешь?
— Теперь буду.
Даю витамин — этих витаминных коробок уже полдесятка на столе, потом подношу ложку с супом. И вдруг:
— Дура! Не то купила! Неправильные! Тьфу на тебя! — выплевывает желтый шарик, неожиданным взмахом выбивает у меня ложку, тарелку, горячий суп льется на грудь, на чистую постель…
— Ааа! Я обжегся! Подуй!
Опять сжался, маленький, несчастный.
И мне опять стыдно.
Все будет хорошо
Больничному коридору полагается быть унылым, но этот и вовсе тусклый. Два крыла здания, построенного буквой П, сдерживают солнце, даже летом воздух в отделении сероватый — то ли туман плавает, то ли дым, то ли строительная пыль из дальней палаты, где два узбека крушат стенку отбойными молотками. По коридору бродят люди-тени, тихо шаркая, шурша, шелестя сухими, изношенными, почти прозрачными оболочками. Старики, старушки — отделение геронтологии общее, без всяких стыдливых М и Ж. В таком возрасте чего церемониться — пусть сидят на соседних горшках, как в детском саду. Бродящих старушек больше — не хотят лежать, из последних сил пытаются пересилить судьбу, ожить, цепляются, тянутся вверх. Вот одна, с бессмысленным выражением выпученных глаз, снова учится ходить —приволакивая обе ноги, шатаясь и опираясь на трость с четырьмя опорами. Никому не видимый героизм, мучительно закушенная губа и тупое улиточье перемещение вдоль длинного ряда палат. Возможно, воля у нее тверже, чем у покорителей Антарктиды, но кто здесь оценит?
На дерматиновой кушетке, здешней лавочке, квашней расплылась деревенского вида бабка — фланелевый халат, серый платок, обрезанные валенки. Рядом примостилась седая леди в сиреневой пижамкеи кокетливых тапочках. В той жизни они, может, и не удостоили бы друг друга даже презрительным вниманием, здесь же никак не могут наговориться, и просторечие одной, сталкиваясь с филологической утонченностью другой, высекает стиль, которому позавидовал бы иной писатель.
О детях, о детях — о чем же еще? Все здесь тоскуют о детях — включая совсем полуживых. Та, что в валенках, жалеет, что аборт сделала в восемнадцать лет, осталась бездетной, а та, что в пижамке, утешает —ааа, какая разница, что есть дети, что нет — все равно в итоге остаешься одна.
Ничего нового никто не скажет, ничего интересного не произойдет.
Боже, как здесь можно работать? Выдерживать этот запах, этот ужас, это смирение перед неминуемым, безвыходное ожидание финала, зеленоватую полуживую плоть?
Отец отказывается вставать с постели — напуган последним падением. После переезда в больницу был плох, ничего не понимал. Вчера опомнился и сказал, что даже нравится — много медсестричек, все заботливые, памперсы меняют по десять раз на дню.
Вот такая мне вышла передышка. В припадке авантюризма сажусь в самолет и лечу в киргизский город Бишкек — абсолютно без цели и без смысла. При этом чувство испытываю сложное — с одной стороны, придти бы в себя. С другой — больно оставлять отца на чужих людей. Хотя уверяют, что уход прекрасный, кормят с ложечки, моют и все такое.
— Но он слепой совсем!
— Вы не волнуйтесь, Лариса Петровна! — улыбается симпатичная докторша. — Все будет хорошо. И не таких поднимали. Вот увидите. Ходунки наденем. Эти такими же были — и вон, по коридору ходят. А вам тоже отдохнуть надо!
Всю жизнь считала, что за родителями буду ухаживать сама. Неожиданно оказалось, что ресурсы организма не беспредельны. Но эти люди чужие. А если они не понимают, что проблема у него не в ногах, а в голове? Но все же — профессионалы-геронтологи… А вдруг?
…ну-ну, кивает аллегория Медицины, хотите сплавить старика в чужие руки, много вас таких, никакого чувства долга…
Ох!
Этнографическое
Почему в Бишкек? А случай подвернулся.
Спасибо «Одноклассникам.ру». Не виделись с Петькой лет тридцать, и вдруг нашлись. В десятом классе, сидя на последней парте у окна, веселились, наблюдая, как на детской площадке ясельная группа отнимает друг у друга ведерки и совочки. Теперь известный сейсмолог собирается в Киргизию на международный симпозиум. Мой бледно-зеленый вид кажется ему неправильным и требующим немедленного вмешательства. Мысль прогулять подругу детства по отрогам Тянь-Шаня материализуется в самолетный билет. Положилась на волю обстоятельств. Мироздание не препятствовало, даже помогло собрать двенадцать справок.
Расслабляюсь в самолете «Киргизских авиалиний». Хорошенькие узкоглазые стюардессы разносят напитки. Кофе не предусмотрен, зато чай наливают из облупленного эмалированного чайника фасона 50-х годов.
Рассматривать землю в иллюминатор — из любимых занятий. Чем ближе к цели, тем пейзаж грустнее — казахстанские сумеречные полупустыни с блюдцами соляных озер. Приземляемся в темноте. Научных сотрудников загружают в «уазик», и мы несемся по ночному шоссе. Оно обсажено деревьями, за которыми печально сквозят пустыри. Сидящий напротив старый академик с отчаянием начинает рассказывать. Какие здесь были поля, чем только не снабжали столицу! А теперь — ничего. Он и не видит меня в темноте, но нужно выговориться, голос как ручей, как тоска, как слезы. Родился и вырос на этой земле, много лет возглавлял научный институт, пока не распался Союз и не вышел негласный приказ — наукой должны управлять люди коренной национальности. Пришлось уехать, основал научную школу в России, но жизнь, и детство, и юность, и могилы родителей — все здесь.
Кой-Таш. Ну вот, приехали. Шофер выволакивает чемоданы, объясняет, что на научной станции (нагоре) гостиница переполнена, поэтому некоторым придется жить здесь (под горой). Отель поражает шикарным мраморным вестибюлем. Роскошный зеркальный лифт. Две девушки на ресепшене — белые блузки, модные стрижки.
Но внимание, не расслабляться!
Проблема номер раз — в номере никаких удобств. При европейских-то ценах! На этаже полумрак — пробираясь к туалету по сумеречному коридору, натыкаюсь на сонную девицу и пытаюсь уточнить маршрут. Девица в ужасе шарахается, это американская геологиня, не понимающая по-русски и глубоко травмированная варварскими обычаями — необходимостью шастать по ночам. Слышно, как на другом этаже Петька громко сражается с администрацией, пытаясь вытребовать стол, чтобы пристроить ноутбук. Испуганные киргизские барышни долго не понимают, потом отпирают дверь подсобки с кучей покалеченной мебели. Бери что хочешь!
Не найдя в номере шкафчика для одежды, кидаю вещи на чемодан и проваливаюсь в сон. Снится, что лечу с ледяной горы. То и дело просыпаясь, не могу понять, почему простыня сползает с кровати, причем вместе со мной — утром обнаруживается, что с нового матраса просто не догадались снять полиэтиленовую упаковку. Приходится вспарывать полиэтилен маникюрными ножницами. Непонятно, куда этот объемный ком теперь девать — никаких мусорных корзинок. Бросить, что ли, прямо в коридоре?
Балкон выходит на унылый бурый склон, по которому муравьино ползают овцы и коровы. Пройдясь по этажу, обнаруживаю холл с огромным не работающим телеэкраном. Еще висят постеры — узкоглазые красавицы рекламируют меха и этнические украшения. Здесь задерживаюсь — не с курьезов же сервиса начинать знакомство с новым ландшафтом, знакомство с этнографическими типами важнее. Лица девушек поражают странной негармонической красотой, они грубее знакомых мне узбекских или таджикских, но гораздо разнообразнее. В некоторых проскальзывает что-то монгольско-бурятское или тувинское (может, мне просто примстился настойчивый ветер с востока?). Надвинутые на лоб меховые шапочки и многоэтажные серьги соответствуют типу лица, и я замираю — надо почувствовать здешнюю луноликую эстетику, поймать стиль, ноту, дыхание.
И еще о бытовых мелочах.
Представления хозяев киргизского сервиса об удобстве и функциональности настолько простодушны, что им в голову не приходит привинтить на стенку в душевой крючки для одежды — видимо, ее полагается складывать прямо на мокрый пол или нестись на помывку голышом через весь этаж. Поставить в номер стол или стул тоже не догадываются, зато ковер присутствует непременно. Впрочем, милые люди и стул дадут, если попросишь — только не понимают, зачем. Традиции многовекового проживания в юрте? Но никаких юрт в окрестностях не видно — обычные домики. Может, у них внутри домиков спрятаны юрты? Я выпросила целых два стула — выставила на балкон, будем курить и любоваться закатами.
Манера подавать на стол одну тарелку салата на двоих привела в неадекватное состояние двух американских геофизиков — бедняги не могли понять, почему за свои деньги они не могут получить каждый по отдельной тарелке! Киргизы тем временем смотрели на них, как на придурков — не могли взять в толк, для чего этим людям так много растительной пищи.
Темпераментные итальянцы устроили скандал из-за отсутствия туалетной бумаги и даже накатали телегу на дежурную администраторшу (ну прям как дети малые — свою возить надо!). Расстроенная, она горько жаловалась мне на их двуличность — ведь при всем при том они ей так мило улыбались! Но моей просьбы разбудить меня в полпятого к самолету девушка искренне не поняла — зачем ей так рано вставать, если она вторые сутки не высыпается.
А говорят все местные жители по-русски, и надписи везде русские — ей-богу, чувствуешь себя как дома.
И возлюбленный Аламедин
Пошли вкушать гостиничный завтрак. У официантов обоего пола дресс-код, белый верх, черный низ — претензия на международный стиль. Все молодые и худые, многих можно назвать красивыми. Мне кажется, среднеазиатская красота сильно выигрывает на белорубашечном фоне, а вот пестрое и цветастое делает смуглые лица грубыми. Элегантно обслуженные, получаем… по блюдцу манной каши и ломтику хлеба. И еще несут большой чайник, в котором плавает одинокий пакетик зеленого чая. Мне смешно, а Петька звереет. Спрашиваем у робкой девушки, есть ли поблизости магазин. Ну да, есть, совсем близко, километрах в пяти. Возникает подозрение — а не живут ли тут все впроголодь? Рано утром с балкона видела двух мальчиков — выходили через заднюю дверь кафе, прижимая к груди пакеты с кусками хлеба. Хочется думать, что просто собирались побаловать своих лошадок.
С утра никаких заседаний, идем знакомиться с окрестностями. Ослик чешется о придорожный столб. Через дорогу — безлюдный отель с небольшим парком, тоже безлюдным. У парка свое выражение лица — изо всех сил старается выглядеть культурным объектом. Скучает без воды бассейн, облицованный кафелем с греческими меандрами — на дне сухие листья, шишки, сор. Торчат голубые елки, вдоль арыка с мутно-бирюзовой водой рдеют кусты роз, плакучие ивы свисают в поток, скамейки-качели увиты диким виноградом. Красным песком засыпаны пустые теннисные корты. В центре странное сооружение — синее мозаичное яйцо в два человеческих роста, разрисованное знаками зодиака — дань общекультурным стереотипам. Но где же национальный колорит? Интересно, у киргизов существует своя космология? Или это и есть их космическое яйцо? Спросить не у кого.
Над арыком крытая беседка на столбах — отдыхать над прохладным ручьем в жару, наверное. Через пару дней наблюдаю из отеля — в беседке степенно прохаживаются мужчины в черных костюмах, а среди них хрупкая принцесса в чем-то длинном нежно-желтом. Оказалось, китайский посол с супругой и гостями, пикник у них.
Проходим парк насквозь — а там шум, там речка Аламедин мчится по камням, то разделяясь на струи, то сплетаясь, и когда стоишь на мосту — ледниковой стужей веет от голубовато-серой непрозрачной воды. Не речка — поток, в мужском роде. Это на русской равнине речки, а здесь — кипящий ледяной богатырь. (Неужели так и буду всю жизнь влюбляться в географические объекты?)
Через мост — местные варианты шести соток. Ступенчатые садики лепятся к выпуклостям рельефа, стены из речных валунов, заборы из подручных материалов — спинок кроватей, арматуры, проволоки, рельсов. Совсем недавно в окне подмосковной электрички мелькали такие же коряво огороженные участки, ныне пережеванные неумолимым прогрессом. Пенится поток, вылизывая до глянца каменные глыбы. Как безупречно прекрасны вода, камни, небо — как жалко и отвратительно ржавое искореженное железо!
Людей в проулках нет — видимо, сюда бишкекские труженики приезжают только на выходные. Всех будто сдуло таинственным ветром, и теперь воцарилось безветрие, пронизанное чувством опасности, как у Стивена Кинга. На одном участке вижу женщину со шлангом. Прошу разрешения посмотреть местные розы, но хозяйка не расположена общаться, несмотря на все комплименты розарию. Русская, с седой завивкой — почему-то кажется, что бывшая библиотекарша — но гримаса выражает подозрительность и желание, чтобы чужаки быстрей отсюда свалили. Мы ей пришельцы, мы из отеля, как из инопланетного корабля. Почти ксенофобия.
Какая-то странная цепкость зрения. Ау, я не во сне? Еще вчера была Москва. Но во сне все дрожало бы многослойно и объемно, как в толще воды, а здесь резкая отчетливость всего, от муравья до дальних гор. Можно потрогать шершавую стену или уколоть шипом палец — убедиться в материальности. Поднимаемся на каменистую гривку. Под нами садики, ниже — красная крыша нашего псевдоевропейского шале, а посмотреть вверх — на склоне дрожит мираж призрачного города с миниатюрными дворцами, куполами и полумесяцами — местное кладбище. Бежит по гривке грунтовая дорога, втягиваясь в соседнюю долину — а там, в перспективе, зеленые склоны становятся все голубее и все теснее, и взгляд упирается в дикий, ослепительно снежный пик.
Субкультура
А вот и земной рай. Научная сейсмологическая станция РАН около Бишкека — единственная, сохранившаяся за пределами России (такая же в таджикском Гарме была разгромлена в ходе межклановых столкновений). Лет десять назад здесь возник Международный научно-исследовательский центр.
Станция — на высоте 1700 метров, тридцать лет назад здесь был лысоватый холм, джайлоо для киргизских овечек. Теперь — научные и жилые здания. Сотрудники посадили деревья, развели цветы, вымостили дорожки, разбили парк — стало похоже на курортную зону.
Про людей особо. Если наука — это своя субкультура, то комплекс наук о земле — субкультура еще более специфическая. Ух, какие кадры! Фанатическая увлеченность, неиссякаемый оптимизм, отсутствие патологической депрессии и эмоциональное здоровье. Люди занимаются настоящим делом! Вот она, реальная метафизика счастья!
Пока Петька общается с коллегами и готовится к докладу, брожу с фотоаппаратом по задворкам территории, проникаясь ощущением места. Какие-то строения, между ними снуют люди, занятые делом — тут автопарк, там тащат баллоны для газосварки, здесь тарахтит движок. Пытаясь найти площадку для съемки, проламываясь через заросли каких-то тростников, оказываюсь на краю — внизу серпантин автомобильной дороги, еще ниже Аламедин петляет по дну долины голубым шнуром, на противоположном склоне — оранжевые обрывы, овраги и урочища, за ними острые хребты, как штормовые волны, вздыбленная орогенезом суша с вечными снегами на горизонте. Косматые рваные облака мечутся в небе, волоча по земле хвосты синих теней, отчего панорама горной страны дробится на осколки, вспыхивая дополнительными деталями и объемами.
Аж дух захватило.
Почему мы так любим смотреть сверху — с гор, башен, верхних этажей? Что-то распахивается, раскрывается, что-то освобождается, мы думаем и чувствуем уже иначе. А когда спуск — горное ущелье, или тесная улица, или узкий коридор — мы сворачиваемся, поджимаем ноги, скрючиваемся эмбрионом — и кто мы тогда? Или каморка, будка, чулан, тюремная камера, больничная палата. Клочок неба в зарешеченном окне не спасает — никакого объема, просто синий лоскут, ему не хватает линии горизонта, чтобы стать трехмерным. Говорил же Айтматов: «Если правда, что душа после смерти переселяется во что-то… хотелось бы мне превратиться в коршуна-белохвоста, чтобы летать и глядеть не наглядеться с высоты на землю свою». В те дни Киргизия прощалась с Айтматовым. Как он и хотел, его похоронили по мусульманскому обряду недалеко от Бишкека, в мемориальном музее «Ата-Беит», рядом с могилой отца и еще ста тридцати семи человек разных национальностей, расстрелянных в годы репрессий.
Вспомнила, как однажды в Киеве меня пригласили в гости — в знаменитый «Замок Ричарда», на откосе над Андреевским спуском. В те времена он был еще жилым домом. Нас ждала самая верхняя, совершенно экстремальная квартира — вход не из подъезда, а прямо из воздуха, только пройти по узкому навесному мостику. Вы бы попробовали сделать это зимой! — смеялась хозяйка. Восхищало все — нестандартная планировка, стеклянный потолок в кухне. Но главное — балкон. Вышла и задохнулась от открывшейся панорамы — Днепр сверкал внизу, и далеко-далеко видны были заднепровские дали.
— Видеть такой пейзаж каждое утро — становишься совершенно другим человеком!
— Именно поэтому я и переехала. Провернула дико сложный обмен и теперь — здесь.
У нее за спиной осталась какая-то травма — развод или что-то вроде, я не стала любопытствовать. Понятно, что это была ранозаживляющая квартира.
И здесь — в том же духе.
Выдираясь из зарослей обратно, натыкаюсь на тетку в сатиновом рабочем халате, с метлой. Сказать, что смотрит недоуменно — это ничего не сказать, поэтому я начинаю почти оправдываться.
— Красота у вас тут! Не оторвешься!
— Понимаю, — усмехается. — Я один раз пыталась уехать. Вышла на пенсию, решила — вернусь в Россию. Год без гор выдержала — и назад.
И опять думаю: видеть это каждый день — вот вам и другой менталитет!
Я не только про сатиновую тетку, я про всю прекрасную Киргизию.
Прекрасная Киргизия
Мы забыли, что природа — не только фон жизни нашей, а силовое поле, которое сгущает человеческую суть, дает энергию и просветляет. Экзистенциальный культуролог Георгий Гачев называл природу мистической субстанцией. Ее нельзя включить-выключить, она постоянна как формирующий нацию фактор. Природа разная — и народы разные.
И как же прекрасно выразился Гачев: «возлюбленная непохожесть»!
Только тем здесь и занимаюсь, что этой непохожести внимаю. Отправляюсь исследовать Аламединское ущелье. Табун рыжих коней в лоб штурмует крутой склон, поднимает тучу пыли — красивые животные, пружинные сгустки энергии. Возможно, это в них киргизский национальный дух. А возможно, в неведомых цветах — сотни белых султанов дрожат на длинных стеблях, пронзив суровую каменистую почву. Потом уже в справочнике нашла — эремурус.
Дорога вьется по склону, а внизу, в долине, меж беспорядочно расставленных юрт медленно бредут две маленькие фигурки, старик с палочкой и старушка в национальной одежде. Едва переставляют ноги, поддерживая друг друга, и нежно-розовый шелк на ней кажется невероятно трогательным.
Разгадку народа всегда пытаюсь искать именно в женщинах — они связаны с природой первобытной дремучей силой. У оседлых азиатов все понятно — сиди на женской половине дома и не вылезай, чтобы не попасться на глаза чужим мужчинам, отсюда все эти абаи, паранджи и прочие маскировочные средства. А вот женщина на коне не может носить паранджу — это крайне неудобно. Кроме того, в юрте нет никакой женской половины. Суровый кочевой быт приучает к труду совместному и нелегкому, а привычка ездить верхом — к вольнолюбию и непокорности. Внутренне, по крайней мере, должно быть так — а внешне оно может выглядеть и по-другому. Есть степные, «горизонтальные» варианты кочевниц — казашки, монголки, бедуинки, а здесь добавляется еще и вертикальная составляющая — дочери гор.
Тянь-шаньская горная страна, как все современные области орогенеза, буквально горит под ногами. Плакаты на симпозиуме изображают разбитую на блоки земную кору, испещренную стрелками — видно, что здесь каждый блок не только движется, но и вращается. Представьте, что вы сидите на битой тарелке, которую кто-то толкает снизу, да еще крутит. Еще одна специфическая грань менталитета — фатализм — должна вырабатываться, когда в любую минуту может тряхнуть, да как! Кстати, юрта — идеальный в этом смысле вариант, дом не рухнет, и хозяев не пришибет. Зато пришибить могут камни, селевые потоки и прочие конвульсии окружающей среды.
Давешний академик рассказывал, как летел на вертолете во время Сусамырского землетрясения — видел поверхность земли, ходившую волнами, сиреневое свечение и похожие на молнии электрические разряды: пьезоэлектрический эффект кварцсодержащих пород или ионизированный газ, выходящий по разломам. Мало трясучки — еще и высокое напряжение! И вот такая земля у народа под ногами. Веками ходят-бродят силовые потоки, завязываются в узлы. Нынче если произносишь слова «энергия» или «поле», тут же набегают бравые гуманитарии и записывают тебя в мракобесы-эзотерики. Хотя поле — реальность, всего-навсего одна из форм материи.
Суммируем исходные данные: наэлектризованная земля, горный ультрафиолет, радиоактивность, жесткий континентальный климат, перепады высот — вычисляем национальный характер. Должен быть как кремень.
А на вид — милые, доброжелательные люди. Немного робкие, даже застенчивые. И угостить всегда готовы — правда, с национальными блюдами мне не шибко повезло. Гуляем с Петькой по дороге, а ветер страшный, с ног валит, пыль закручивает столбами. На обочине потрепанный «жигуль», на капоте клееночка парусит, прижатая камнями, бутылки-стаканчики, и местные жители, сильно стесняясь, приглашают выпить с ними водки за русско-киргизскую дружбу. Это работники нашего кафе, и они нас узнали, и русских ну прямо так любят — словом, почему бы и нет? Один нюанс — в качестве закуски на клееночке стоит одно-единственное блюдце с белым-непонятно-чем, и меня упрашивают закусить местным деликатесом — курдючным салом. Беру кусочек и… Момент был в некотором роде политическим — выплюнуть субстанцию было так же неприлично, как запятнать межнациональную смычку. Пока киргизы доброжелательно глазели мне в рот, Петька незаметно выплюнул отраву в кусты. Весь последующий день я жестоко страдала — аптек на обозримом расстоянии тоже не оказалось, верный друг испуганно отпаивал меня чаем. Так что пробовать кымыз и прочие местные яства уже не хотелось. И как они только усваивают эту гадость? Видимо, не только менталитет бывает национальным, кишечная микрофлора тоже.
Еще из забавного — в ущелье попалось кафе, и захотелось культурно посидеть. Пиво принес плечистый высокий красавец Алмаз. Разговорились — гордо объявил, что работает здесь только летом, а зимой предпочитает в Москве, в итальянском ресторане.
— Почему в итальянском? — поразились мы.
— Да он только считается итальянским, а на самом деле хозяин — киргиз! Наш, местный.
М-да… Москва все слопает.
Поделиться книгой: