Незаменимый вор

— Какого же роду чудеса? — спросил Михельсон.

— А такого роду, что никому нет проходу! — Бочаров захохотал, потом вдруг стал суров.

— Тут, в округе, есть такие, — сказал он, понизив голос, — которые хотят у меня лес оспорить. За то им и наказание: как пойдет чужой человек в лес, так его нечистая сила водит. А со мной — ничего. Чует хозяина! — он чиркнул пальцем о стену и зажег от него погасшую было трубку. — Видать, и нечистая сила знает: мой лес!

— Но может быть, о чудесах, это так только… языки чешут? — изо рта у Конрада Карловича вытянулся длинный раздвоенный язык и, не найдя, обо что почесаться, лизнул чаю из чашки.

— Нет, не говорите этого! — возразил Бочаров. — Знаете, я вас, людей науки, ставлю очень высоко… — Конрад Карлович почувствовал, что поднимается вместе с креслом под самый потолок, — … но и мы здесь, хоть и живем в деревне, а тоже, знаете, не лаптем щи хлебаем! — Бочаров с аппетитом отхлебнул щей и снова обулся.

Конрад Карлович, вытирая спиной потолок, передвинул кресло ближе к окну и велел Маланье заново накрывать стол. Кучера он послал было в кухню за чаем для Петра Силыча, но в эту минуту дверь снова открылась, и в комнату вошел всклокоченный со сна Савелий Лукич. Некоторое время он мутно смотрел на прижатого к потолку Михельсона, затем не без труда произнес:

— Что же это вы, г-господа… одни? Идемте в обеденную залу! Там уж и стол накрыт!

Бочаров немедленно проглотил трубку и заявил, что сыт, но из уважения к Савелию Лукичу готов позавтракать и вдругорядь. Конрад Карлович, кряхтя, тоже изъявил готовность:

— Сию минуту присоединюсь к вам, господа. Вот только завершу… туалет.

— Ну разумеется, доктор! Однако, помните, что мы ждем вас с нетерпением… — Савелий Лукич, а за ним и Бочаров удалились. На минуту в комнате установилась тишина, только под потолком, устраиваясь поудобнее, возился высоко поставленный доктор.

Первой подала голос Ольга:

— Ну и как он тебе? — спросила она Гонзо.

— Довольно бесцеремонный тип, — пропыхтел Христофор. — Только не понимаю, как ему удалось выбраться из бутыли?

— Кому удалось?

— Ну этому… Бочарову. Петру Силычу.

— Ну что ты, Христо! Петр Силыч Бочаров запечатан и по-прежнему содержится в подвале собственного дома. Это совершенно очевидно.

— Пардон! Кто же тогда только что вышел из этой комнаты?

— Неужели ты до сих пор не понял? Ведь это Он!

— Кто — Он?

— Ифрит!

— Да с чего ты взяла?

— А ты что же, ничего не заметил?

— Н-нет…

— Ничего необычного?

— Да нет же! Граф, скажите ей!

Граф — кучер неопределенно пошевелил усами.

— Ну… Не знаю я… Барин как барин. Все они одинаковые…

— Ах, все одинаковые? Прекрасно! — Ольга щелкнула пальцами.

Христофор вдруг сорвался с потолка и вместе с креслом грянулся об пол. Некоторое время он только хлопал глазами, испуганно озираясь.

— А теперь вспоминай, вспоминай! — Ольга взяла его за ворот халата и как следует встряхнула. — Все одинаковые, да? Все дым из ушей пускают? Все от пальца прикуривают? Ну?

Христофор помотал головой, взглядом измерил расстояние до потолка и, наконец, произнес:

— Вот сукин сын! Опять обморочил!

— Ну то-то же! — Ольга выпустила Христофора и повернулась к графу. — Джек, ты все понял?

— Ну еще бы! — граф невольно отодвинулся.

— А я не все! — упрямо мотнул головой Христофор.

— Чего же ты, Гонзик, не понял?

— Как нам дальше себя вести, чтобы паренька этого изловить?

— Очень просто. Веди себя с ним так, будто он настоящий П. С. Бочаров, а никакой не ифрит.

— А вдруг он заметит, что мы догадались?

— Не заметит! Он и сам не догадывается.

Христофор уставился на Ольгу.

— Ты… о чем это?

Ольга махнула красивой рукой.

— Нам давно надо было сообразить, что в незнакомой обстановке ифрит будет в первую очередь подчиняться инстинктам. А главный инстинкт у него — какой?

— Какой? — живо спросил Христофор.

Ольга подняла палец.

— Мимикрический! Инстинкт маскировки. Вот он и замаскировался…

— Под Бочарова! — воскликнул Христофор.

Ольга кивнула.

— Наверное, старик сам откупоривал бутылку или оказался ближе других, когда джинн вырвался на свободу. Всех, кто был в доме, он тут же запечатал, чтобы не мешали, а с хозяина еще и копию снял. Да какую копию! Во всех подробностях, внешних и внутренних. Теперь наш ифрит искренне считает себя помещиком Петром Силычем Бочаровым. У него бочаровское лицо, тело со всеми болезнями, но бессмертное, бочаровский характер, привычки и желания — у ифритов ведь нет собственных интересов в нашем мире… А ты обратил внимание на характерную фразочку: "Мой лес!"? Не правда ли, что-то очень знакомое? Одним словом, это все тот же Бочаров, только гораздо более могущественный. Он продолжает тяжбы с соседями, но методы использует свои, сверхъестественные, и для начала решил запугать всю округу, чтобы никто на его лес не претендовал.

— Н-да-а… — протянул Гонзо. — Типчик. Теперь мне понятно, кто у Турицына украл девчонку и перепугал до смерти сторожа. И таких, вы говорите, у вас целый ящик — по одному в каждой бутылке?

Ольга неопределенно пожала плечами.

— Ну да… в общем. И нам нужно торопиться, пока они еще не все на свободе!

— Торопиться нужно, — согласился Христофор, — но не спеша…

Он осторожно выбрался из кресла, несколько пострадавшего при падении.

— Ладно! Пойдем, посмотрим на вашего Наполеона.

— Минуточку! — остановил его граф. — У меня вот тоже возник вопрос.

Видно было, что высокородный кучер, которому так и не удалось принять участие в дискуссии, чувствовал себя обиженным.

— Ну? — повернулась к нему Ольга.

Джек Милдэм нахмурил брови и глубокомысленно произнес:

— Как же он все-таки дым из ушей пускает?

* * *

Завтрак, накрытый в столовой зале Савелия Лукича, более напоминал торжественный обед где-нибудь в губернаторском доме. Впрочем, и время для завтрака было уже слишком позднее.

Вошедшему в столовую Конраду Карловичу видно было вдруг, что хозяин, движимый побуждениями гостеприимства, а может и не только ими, собрался закатить настоящий пир. На столе, покрытом крахмальной скатертью, словно гвардейцы в каре, выстроились бутылки и разноцветные графины. Буфетчик ловко выставлял возле каждого прибора по целому строю бокалов и рюмок всех размеров. С кухни доносился звон, шкворчание и частый стук ножей. Порою оттуда в столовую, вслед за пробегающим слугой, проникали душистые пары самого аппетитного свойства.

Хозяин с Петром Силычем стояли у столика с закусками и под темную наливку, заедаемую паюсной икрой, беседовали о недавней игре у земского судьи.

— А! Вот и приват-доцент! — оживился Савелий Лукич, завидев Михельсона. — Знали бы вы, Петр Силыч, что это за игрок! Везуч, как черт! Но азартен, как все молодые люди. Вчера ободрал нас с урядником, ровно липку, да тут же все и спустил Тури…

Савелий Лукич поперхнулся.

— Да, господа! — сказал он, откашлявшись. — Прежде, чем мы сядем за стол, я хотел бы сообщить, что жду еще одного гостя.

— Уж не Турицына ли? — криво усмехнулся Бочаров.

— А что же, Петр Силыч, хоть бы и Турицына! Я человек военный, и решительные объяснения мне более по вкусу, чем окольные пересуды! Вам бы нужно поговорить с ним лично и решить дело полюбовно. А то что же это? И не по-соседски даже выходит: один злится, другой дуется… Ну да не беда, вот я вас помирю! — после рюмки наливки к Куратову вернулась вся его обычная живость, военная выправка и громкий командирский голос. Щеки отставного капитана горели румянцем, а усы уже завернулись на гвардейский манер.

— Не правда ли, Конрад Карлович? — он протянул Михельсону полную рюмку. — Мы их помирим!

— Непременно! — кивнул Конрад Карлович, искоса поглядывая на Бочарова.

— Помилуйте, господа! Да ведь я нисколько не прочь от того! — Петр Силыч проглотил наливку и с хрустом закусил ее рюмкой. — Со своей стороны я даже делал шаги… Не далее, как сегодня утром заезжал к Турицыну, искал примирения, да мне сказали, что он болен. Будто бы ночью случился с ним какой-то припадок или колика… А я так думаю — просто муки больной совести.

— О болезни его я уж слыхал, — гордо заявил Куратов. — Урядник с утра успел побывать у Григория Александровича и только что привез эту весть. Да я расписал ему, каков будет обед, велел снова ехать и непременно привезти Турицына… Надобно вам, Конрад Карлович, знать нашего урядника. Ради такой закуски он мертвого на ноги поставит! Впрочем, они с Турицыным приятели.

В эту самую минуту уже знакомый нам Прохор, инвалидный солдат, исполнявший обязанности лакея, доложил о приезде обоих приятелей.

Урядник вошел с такой поспешностью, будто боялся опоздать к отходу Ноева Ковчега. Если бы доблестный страж не тащил за собой под руку Григория Александровича, так, пожалуй, вбежал бы бегом. Турицын же, напротив, в каком-то подобии сна лишь косвенно переставлял ноги и почти въехал в столовую на уряднике. Здесь неразлучная пара, наконец, распалась: урядник без лишних разговоров проследовал к закускам, а Турицын был принят в объятия хозяином.

— Душа моя, Григорий Александрович! — Куратов троекратно расцеловал гостя, словно не виделся с ним Бог знает сколько времени. — Скажите же, как ваше драгоценное здоровье? Все прошло, не правда ли?

— Правда… ли, — глаза Григория Александровича блуждали. Казалось, он не узнавал ни хозяина, ни места, куда его привезли. — Здоровье… да. Прошло.

— И слава Богу! — заключил хозяин. — А то мы уж испугались…

— Кого испугались? — Турицын вдруг встревожился.

— За вас, за вас, почтеннейший! Ну да вам-то бояться нечего, — поспешно добавил Куратов. — Поверьте моему опыту: один бокал вина — и все совершенно пройдет! Вот и доктор советует…

«Я советую?» — удивился Михельсон, но ничего не сказал.

— Господа, прошу к столу! Конрад Карлович! Петр Силыч! Где же он?

Хозяин и не заметил, как Бочаров, вытянувшись в черную дымную струю, мгновенно перетек через всю комнату к своему месту за столом. Он поместился напротив урядника, который успел-таки сесть еще раньше.

Бутылка шампанского, обернув себя салфеткой, выстрелив в потолок пробкой, вспорхнула над столом, чтобы наполнить бокалы. Никто не обращал на нее внимания.

Григорий Александрович Турицын долго невидящим взором глядел через стол на Михельсона. Затем некое подобие мысли или воспоминания промелькнуло в его глазах.

— А! Здравствуйте, Конрад Карлович, — произнес он печально.

— Мое почтение, — ответил Михельсон, несколько удивленный запоздалым приветствием. — Как чувствуете себя?

— Значит, вы все-таки поехали туда… — не отвечая на вопрос, продолжал Турицын. — А ведь клялись мне, что и ногою не ступите в лес…

При слове «Лес» свечи в канделябре, стоявшем на столе, вдруг вспыхнули бенгальским огнем и ярко осветили лицо Турицына, хотя в комнате и без того было светло. Никто, казалось, не заметил этого, только Петр Силыч Бочаров придвинулся ближе и устремил на говорившего пронзительный взгляд.

— В лес? — переспросил он. — В какой это лес?

— Ну раз уж вы сами завели об этом разговор, — обрадовался Куратов, — значит, судьба. Господа! — он поднял бокал. — Я юлить не умею и скажу вам прямо: мы здесь нарочно собрались, чтобы мирно, как подобает добрым соседям, разобрать сей недостойный предмет, под коим я разумею ваш злосчастный Легостаевский лес…

— Ради Бога, не надо! — Григорий Александрович так замахал руками, что едва не перебил всей поставленной перед ним посуды. — Я слышать о нем не могу больше! Пускай его забирает, кто хочет. Только вряд ли найдется охотник владеть этим дьявольским местом, кроме одного черта!

— Кхм! Однако… — Куратов смущенно покосился на Петра Силыча, но тот слушал Турицына в полном умилении. Трубка его, высунувшись до половины из жилетного кармана, и приняв позу, какую принимает кобра во время охоты, тоже слушала очень внимательно.

— Отчего же вы так скоро переменили свое мнение? — спросил, обращаясь к Турицыну, Конрад Карлович. — Вероятно, что-то произошло этой ночью?

В глазах Григория Александровича отразился затаенный ужас.

— Нет. Ничего, — глухо сказал он. Право, все вздор…

— Что-то, связанное с лесом? — безжалостно допытывался Михельсон.