Иллюзия счастья (СИ)

Света уносит мышку в детскую. А я медленно поднимаюсь по лестнице, отсчитывая каждую ступеньку, ведущую меня к неизбежному. Опираюсь на перила, потому что каждый шаг дается мне с трудом, от того что я слышу нарастающие женские стоны, которые становятся все громче и отчетливее.

И вот, я у двери в нашу с Эдуардом спальню. Замираю возле нее, сердце бешено колотится так, что меня начинает трясти. Никак не могу решиться открыть дверь. Хватаюсь за ручку и не могу ее повернуть. Просто отказываюсь воспринимать все, что происходит. Но если я не сделаю этот шаг, то никогда не увижу собственными глазами крах своих иллюзий. Делаю несколько глубоких вдохов, чувствуя нехватку воздуха. Медленно приоткрываю дверь спальни, делаю пару шагов внутрь, а дальше не могу. В глазах рябит от приглушенного света, внутри что-то обрывается, рвется с таким оглушительным треском, что в ушах нарастает гул, меня кидает в жар и холод одновременно.

На нашей постели, на которой мы спали, занимались любовью, зачали нашу дочь, стоит на четвереньках совершенно голая брюнетка, которую я видела в ресторане. Мой муж стоит на полу позади нее, со спущенными штанами и остервенело трахает ее сзади, наматывая черные волосы на руку. Брюнетка стонет, хрипит от наслаждения, сама подается грубым толчкам Эдуарда, прося больше, грубее, сильнее. Мой муж сильнее натягивает ее на себя, стонет вместе с ней, держа ее волосы словно поводок. Α я как рыба, открываю и закрываю рот, словно в приступе астмы, не могу вдохнуть. Каждый его жесткий толчок отдает острой болью в моем сердце. Слезы обжигают глаза, беззвучно льются по щекам. Прикрываю рот рукой, что бы не закричать от разрывающей внутренней боли. Все плывет перед глазами, их потные тела расползаются в одно большое движущее пятно. Я уже почти не вижу их из-за слез, но в глаза четко бросаются белые шелковые простыни. Простыни, которые я купила совсем недавно. Купила, потому что мой муж как-то намекнул, что ему хочется заняться любовью на чисто белых шелковых простынях. Только, видимо, не со мной он этого хотел. С этого момента я возненавидела белый цвет. Они его испачкали, измарали своими потными телами, делая для меня этот цвет самым грязным на свете.

Дааааа, — оглушительно кричит брюнетка, закатывая глаза. — Трахай меня сильнее! Глубже! Как последний раз! — требует она. А меня тошнить начинает от ее слов и о того, что я уже почти не вижу. Зажимаю рот сильнее, что бы не закричать. Не выдерживаю, всхлипываю. Эдуард резко поворачивает голову в мою сторону, встречаясь со мной глазами.

Наверное, каждая женщина хочет, что бы в этот момент ее муж оттолкнул от себя любовницу, кинулся к жене с объяснениями, мольбой его простить. Но мой муж даже не остановился, не сбился с ритма, он продолжал долбиться в орущую, ничего не замечающую брюнетку, смотря мне в глаза. В его взгляде читался какой-то животный, омерзительный триумф. Как будто он все это делает специально, спланировал, словно знал, что я приеду и застану его здесь.

Эдуард наклоняется к любовнице, кусает за ухо и шепчет:

— Кричи громче, Марго. Я хочу, чтобы вся округа слышала, кто тебя трахает. Кричи мое имя! — приказывает он ей, продолжая смотреть мне в глаза надменно улыбаясь, растаптывая меня и весь наш брак, заставляя меня лететь в пропасть на полной скорости. Мне даже кажется, что Эдуард с извращенным удовольствием наслаждается моей болью. И он добивается своего. С оглушительным криком брюнетки, выкрикивающей имя моего мужа, моя боль в агонии сжигает все внутри меня, уничтожает все семь лет нашего брака. Сжигает жгучим, болезненным пламенем мою безграничную, слепую любовь, безоговорочное доверие, светлые чувства, надежды, оставляя лишь пепел, оседающий в моей пустеющей душе.

В данный момент мне кажется, что я смогла бы простить ему все, абсолютно все, даже если бы узнала об измене. Но знать, что тебе изменяют, грязно предают с какой-то шлюхой, а может даже с несколькими — это одно. А видеть все своими глазами… Смотреть на собственного мужа, который извращенным взглядом не отпускает тебя, вынуждая досмотреть все представление до конца. И я смотрю, специально нанося себе боль, чтобы запомнить этот момент навсегда. Чтобы, когда начну корчиться, загибаться без него, вспоминать этот момент и не сметь бежать к нему сломя голову. И почему-то в данный момент, мое сердце истекает кровью, даже не от того, что мой муж трахает у меня на глазах шлюху. Мне нестерпимо больно и горько от того, что он делает это в моем доме, на нашей постели, на этих чертовых белых простынях. В доме, где сейчас находится его дочь. Он унижает меня, вытерев об меня ноги, с хриплым рыком кончая в брюнетку, продолжая смотреть на меня. Мне кажется, что он испытывает оргазм не от этой дешевой шлюхи, которая орет его имя. Он получает садистский экстаз, смотря в мои потухающие, полные слез глаза. Словно мстит мне за что-то. Только вот я в тот момент еще не могла понять, за что. Мне словно надо было досмотреть все до конца, что бы полностью принять произошедшее: как Эдуард кончил, а брюнетка забилась под ним в конвульсиях.

Я выбежала из комнаты, ничего не видя на своем пути. Спотыкаясь на лестнице, спустилась вниз в гостиную, понимая, что мне некуда бежать. Это мой дом. Дом моего отца. Дом, в котором мирно спит моя дочь. Α мне хотелось все крушить на своем пути, разбивать и уничтожать. Хотелось раствориться, самой сгореть в этих стенах, на руинах моей иллюзии счастья, и осесть черным пеплом на обугленных стенах. И я все-таки сметаю со стола шампанское, бокалы, которые со звоном разбиваются. Падаю на эти осколки, которые впиваются мне в колени и ладони, чувствуя, как внутри догорает пожар, оставляя шрамы, огромные, кровоточащие рубцы.

В этот момент я еще не знала, что это только начало моей медленной смерти, и это была не боль, а просто предвестники настоящей агонии, в которой я ещё захлебнусь. Мой муж, которого я до безумия слепо любила, находясь в своем мире, не замечая ничего вокруг, будет медленно и мучительно открывать мне глаза, показывая, какое бездушное чудовище пряталось за маской обожаемого мной человека. Холодное, расчетливое беспринципное чудовище, которого я не видела сквозь розовые очки.

ГЛАВА 4

Виктория

Ночь отступает предрассветными сумерками. Из чернеющей темноты выступают первые светлые очертания нового дня. Небо на востоке светлеет, и вокруг такая тишина. Утренняя прохлада врывается в открытое окно вместе с первыми лучами солнца. Каждый день этот яркий солнечный диск находит в себе силы вставать по утрам без отпусков и выходных. И вот уже солнечный диск выплывает полностью, ослепляя такими яркими лучами, что становится больно на него смотреть.

Меня раздражает этот свет, режущий глаза. Впервые не радуюсь солнечному утру и хорошей погоде за окном. Поднимаюсь с массивного папиного кресла, плотно задергиваю шторы, но окно не закрываю, в помещении холодно, но мне нечем дышать, мне нужен воздух, много чистого воздуха, иначе я задохнусь. Поднимаю очередной бокал с папиным коньяком, который никто не трогал со дня его смерти, выпиваю остатки обжигающего напитка, тут же наливая себе еще. Я даже не понимаю, пьяная или трезвая. Ноги и руки давно тяжелые и ватные, но так было и до того, как я начала пить.

Всю ночь я просидела в отцовском кабинете, пустующем последние полгода. Я заперлась в нем после того, как Света подняла меня на ноги из разбитых осколков, умоляя подняться в ее комнату, принять душ, смыть кровь с коленей и ладоней, которые разрезали осколки бутылок и бокалов. Но мне было плевать, я не чувствовала физической боли, да и душевной уже тоже, я ничего не чувствовала. Меня словно не стало. Перед глазами до сих пор стояла ужасная картина, как мой муж остервенело трахает брюнетку, истошно орущую его имя. И его взгляд, обращенный в это время на меня.

Эдуард покинул дом спустя час, после того как я его застала с любовницей. Я не знала и не хотела знать, чем он там еще занимался все это время. Я слышала из кабинета, как он выгонял машину из гаража, с визгом покидая наш дом. А я всю ночь медленно пила папин коньяк и смотрела в распахнутое окно. Разлюбила ли я его в этот момент? Нет! Не разлюбила! Всю ночь я искала ему оправдание, обвиняя во всем себя. Я не верила в кризисы в браках спустя три года. Но нашему браку почти семь лет и, по кем-то придуманному утверждению, кризис семи лет — самый переломный в семейной жизни. И если это был он, то почему так жестоко? Он мог мне изменять, трахая других женщин на стороне, он мог мне лгать о своих делах и поездках, развлекаясь в это время с очередной шлюхой. Но зачем было делать это в нашем доме, на нашей кровати, у меня на глазах? За что? И почему он испытывал от этого извращенное удовольствие, как будто наказывая меня этим? Что я ему сделала? Я ведь любила его, и как бы низко это не звучало, я все еще люблю его. Я отдала ему все: душу, тело, любовь, бизнес, деньги, слепо доверяя ему во всем. И получила в ответ растоптанную душу и унизительное презрение.

Возможно, я перестала привлекать его как женщина. Нет, не возможно, так и есть. Я сама виновата. Как говорила моя мама, женщина должна нести загадку и никогда не раскрываться перед мужчиной полностью, сколько бы они не прожили вместе. Это словно прочитанная книга — любимая, интересная, но со временем, когда мужчина читает ее в сотый раз, она жутко ему надоедает — все известно, прочитано и понятно, загадки и интриги больше не осталось, текст любим, но настолько осточертел, что становится приторным и невкусным. Возможно, мне стоило последовать совету своей мамы, а не смотреть на мир сквозь призму розовых очков, не слушать зов сердца, не раскрываться и растворяться, полностью доверяя мужу.

Все-таки, Алинка была права, утверждая, что мне нужно было держать себя в форме. Наверное, стоило было сделать подтяжку после родов, накачать губы как у этой брюнетки, нарастить ресницы и ногти, стать похожей на искусственную куклу. Как оказалось, именно такие женщины привлекают моего мужа, тощие искусственные куклы, громко орущие его имя под ним.

Я бы много ему простила — предательство, измены, то, что он имел кого — то на стороне и после этого ложился со мной в постель. Но только не то, что он делал это в нашей постели, наслаждаясь моей агонией. Хотя, кому я вру, я и это ему прощу, если он придет и попросит его простить, объясняя свое поведение. Да, я безвольная, слабая, жалкая дура. Идиотка, которая унизительно любит своего мужа даже после того, что сегодня произошло.

Слышу, как в кабинет заходит Света, садится в кресло напротив меня. Молчит, смотрит вместе со мной в окно, нарушает нашу тишину глубоким вдохом, нервно постукивает по столу.

— Я мышку в садик отвела, — тихо оповещает она меня. — Сказала ей, что ты заболела.

— Спасибо, — благодарю ее, наливая себе очередную порцию коньяка, отпивая немного, уже не ощущая обжигающего вкуса.

— Вик. Может хватить топить себя в алкоголе? Давай поговорим. Я понимаю, что это все…

— Нет! — громко обрываю ее я. — Я не хочу никаких разговоров. Не сейчас. Не сегодня. Потом… — уверенный голос срывается в истерический, вызывая поток слез. Света подходит ко мне, обнимает, прижимая к себе, гладит по спине. И я уже не сдерживаюсь, плачу, выплескивая всю свою боль.

— Поплачь, моя хорошая. Поплачь и станет легче, — медленно раскачивается вместе со мной.

— За что? Я же… — спрашиваю я, скорее себя, чем ее, не прекращая рыдать в голос. — Я же жила для него… и ради него. Я же его боготворила, — всхлипывая, выговариваюсь я.

— В том то и дело, что боготворить должен был он, а не ты. Браки, где любит женщина, а мужчина позволяет себя любить, всегда этим и заканчиваются, — тихо констатирует она. Еще вчера я бы с ней поспорила, доказывая, что муж меня любит, а сейчас мне нечего ей сказать. Мне почему — то становится жутко стыдно перед ней. Ведь Света всегда говорила мне, что Эдуард не такой идеальный, как я его видела в своих иллюзиях, а я отмахивалась от нее, доказывая обратное. — Как мне теперь жить? Что делать?

— Что делать? Поплакать, выплеснуть все наружу. Собраться с силами и жить дальше, усвоив этот урок. Снять, наконец, розовые очки и смотреть на мир через этот жизненный опыт, — спокойно и даже холодно отвечает она. — Я не осуждаю тебя. Tы жила правильно. Мыслила так, как и должна настоящая женщина, любящая жена, как учил тебя твой отец. Честно, искренне, правильно. Только он не учел, что мир жесток и таких как ты, он не щадит.

— Света, я же не смогу без него жить, — говорю правду. За семь лет нашего брака я просто разучилась жить по — другому. Я просыпалась с мыслями о нем и засыпала, думая о своем муже.

— Сможешь. Все, что нас не убивает, делает нас сильнее. У тебя дочь и ты должна жить ради нее, — быстро киваю головой, соглашаясь с ней. — Так что успокаивайся, приводи мысли в порядок, прими душ, выспись. И вечером встреть дочь, не пугая ее своим видом, — Света говорит резко и четко, в какой-то мере жестко. Но мне не нужна ее жалость, она права. Я должна взять себя в руки, спрятать свою боль глубоко внутри и не показывать дочери своего состояния. Ей не нужна медленно умирающая мать, тонущая в своей ничтожности.

* * *

Я сделала все ровно так, как и наказала мне Света. Мне просто был необходим человек, который в данный момент говорил мне что делать, и я следовала ее указаниям. Сама ничего не соображала, и мне кажется, что в какой — то мере ещё до конца не осознавала, что весь мир рухнул за одно мгновение. Я делала все на автомате, находясь в тумане. Мне казалась, что это все нереально, я просто сплю, и это мой кошмарный сон. Сейчас я проснусь, и мой мир станет прежним. Но время шло, а я все никак не просыпалась.

Я поднялась наверх, несколько минут стояла у двери нашей спальни, и так и не смогла туда войти. Комната, которая олицетворяла у меня супружескую спальню, в которой каждая вещь была подобрана мною с любовью, превратилась в комнату страха.

Я приняла душ в бывшей комнате отца, в которую раньше боялась заходить, потому что каждая вещь там напоминала о нем. Α сейчас мне было в ней хорошо. Я словно чувствовала его присутствие. Он здесь со мной, поддерживает меня и мне становится немного легче. Спать я не могла, но мне просто был необходим сон, что бы набраться сил и не пугать дочь своим разбитым видом и кругами под глазами. Тогда Света дала мне снотворное, которое медленно погрузило уставший организм в сон всего на три часа, но этого было достаточно. За время, что я спала, Света по моей просьбе перенесла необходимые вещи из нашей бывшей спальни в комнату отца.

Я привела себя в порядок, оделась. Помогла Свете убрать дом и приготовить ужин. Сама забрала дочь из детского сада. Всю дорогу домой моя маленькая мышка рвала мне сердце, выворачивая израненную душу наизнанку, спрашивая, где папа. Вот что было самое трудное для меня. Как объяснить ребенку, что папа теперь не с нами, и я не знаю, где он, что делает и когда появится. Я не смогла сказать ей правду. Я соврала, сказав, что папа в командировке, у него много работы, и я не знаю, когда он вернется. Мышка огорчилась — она набрала на море ракушек и везла домой, чтобы показать их папе. Α мне хотелось ей прокричать, что папе не нужны ее ракушки, что я теперь не знаю, нужна ли ему она, и что станет с нашей семьей. Но я тепло ей улыбалась и обещала, что скоро она сможет показать отцу свои сокровища.

Эдуард не появлялся и не звонил целый день. Если быть до конца откровенной, то я с трудом сдерживала себя от унижения позвонить ему и закатить истерику, требуя объяснений, я буквально била себя по рукам, когда они тянулись набрать его номер. Мой муж не заставил себя долго ждать. Он появился поздно вечером, словно чувствуя, что дочь спит и ему не стоит попадаться ей на глаза.

Я ощутила его присутствие на расстоянии на каком-то интуитивном уровне, начиная медленно задыхаться в отцовском кабинете, в комнате, которую полюбила. За последние сутки она стала моим пристанищем и убежищем. Я снова пила отцовский коньяк, получая очередную дозу анестезии от моих внутренних истязаний, и полной растерянности.

Я просто впала в ступор, прислушиваясь к тому, как машина моего мужа паркуется возле дома, слыша хлопок двери, его тяжелые шаги. Когда он спрашивал у Светы, где я — его голос вызвал у меня дрожь. До боли родной и любимый мною голос сейчас резал слух, заставляя меня дрожать. Я слышала, как он приближался к кабинету, и с каждым его шагом мне все больше хотелось бежать от него. Я одновременно хотела и не хотела его видеть. Я не знала, как мне смотреть ему в глаза, что говорить. И даже боялась представить, что несет мне его визит.

Когда он уверенно вошел, я просто закрыла глаза, сжимая в руках бокал коньяка. Но его запах, и ощущение присутствия просто убивали на повал. Я чувствую, что он смотрит на меня, я даже знаю, что сейчас он прищуривает глаза и складывает руки на груди. За семь лет я научилась его чувствовать, ощущать и понимать с полуслова, а иногда и вовсе без слов. Я понимаю, что сейчас, съежившись в кресле, с закрытыми глазами и дрожащими руками, выгляжу перед ним жалко и унизительно. Поэтому просто разворачиваюсь в кресле, отворачиваясь от мужа. Открываю глаза, судорожно вдыхаю такой свежий аромат его парфюма, который наполняет всю комнату. И в этот момент почему — то хочется, чтобы муж пришел просить у меня прощения, умолять и каяться. Не факт, что я его смогу простить, но мне почему — то хочется, что бы Эдуард оставался человеком, который просто совершил ошибку. Но вчерашний его взгляд и желание, что бы я досмотрела его оргию до конца, говорят мне, что этого не будет.

— Завтра я подаю документы на развод, — набравшись сил, произношу я, продолжая смотреть в окно, не смея повернуться. Хочу ли я развода на самом деле? Я не знаю, скорее, произношу эти слова с отчаянной угрозой, ожидая реакции мужа. А в ответ получаю минутное молчание, звук наливаемого коньяка и смачный глоток алкоголя с последующей ухмылкой в голос.

— Ты можешь подать на развод. Это твое право, которого у тебя не отнять, — я не узнаю его голос, он не говорит — Эдуард словно смеется надо мной.

— Но знай, тебе понадобятся дорогие и одаренные адвокаты для того, что бы доказать, что ты здоровая, вменяемая мать, для того чтобы я не отобрал у тебя дочь и не лишил права ее видеть. Можешь, конечно, рискнуть и проверить, смогу ли я все это осуществить. Но мой тебе совет, Викуля, — любимое мной «Викуля» из его уст, звучит сейчас как издевательство. — Не рискуй так, тем более что тех денег, которые остались на твоей карте, не хватит даже на самого дешевого начинающего адвоката, — я не понимаю, о чем он говорит. Какой суд, адвокат и почему он собрался лишать меня материнских прав, какое это имеет отношение к нашему разводу? Не выдерживаю, резко разворачиваюсь, встречаясь с по-прежнему надменным взглядом Эдуарда.

— О чем ты говоришь? — спрашиваю я, стараясь смотреть на него не жалким, побитым взглядом. Но, видимо у меня это плохо получается, потому что его когда-то такой теплый и любимый взгляд просто окатывает меня холодом и ненавистью.

— Я говорю, что развод ты пока не получишь, — так же холодно отвечает он, залпом выпивая коньяк, с грохотом ставит бокал на стол.

— Боишься потерять управление компанией? — спрашиваю я первое, что приходит мне в голову, на что получаю очередную презрительную усмешку.

— Нельзя потерять то, что и так принадлежит мне, — уверенно отвечает он.

— Tы только управляющий.

— Был им вчера. А сегодня все принадлежит мне. Всеее, — тянет он, зло ухмыляясь. — Десять дней назад ты подписала все документы на передачу мне всего.

— Я подписала только доверенность на управление, — говорю я, но по взгляду и уверенной позе Эдуарда понимаю, что я не права.

— Милая, не будем вдаваться в ненужные тебе подробности и мои маленькие тайны, но ты совершенно ничего не знаешь в этой компании. Теперь я полноправный владелец, — и я понимаю, что он не врет, его голос звучит вполне уверенно.

— Как… — теряя мнимую уверенность, почти шепчу я.

— Это было просто, — уже откровенно смеется он мне в лицо, поднимается с места, подходит ко мне, облокачивается на стол рядом со мной, смотрит в глаза, а я внутренне съеживаюсь от его ледяного расчетливого взгляда.

— Ты настолько доверчива, что подписываешь документы, совершенно не читая их.

— Но папин юрист…

— Папин юрист. Всего лишь человек, который не смог устоять перед соблазном и большой наживой. Не суди его за это, большие деньги не терпят преданности и честности.

— Я доверяла в этот момент тебе, — говорю я, чувствуя, как слезы горечи и понимания всей фальши вырываются наружу. — Я не могла… — унизительно всхлипываю перед ним, — настолько в тебе ошибиться. Это все неправда, да? Это все шутка?! — уже кричу ему в лицо. — Скажи, что это все не правда?! Это все какая-то ошибка, — не хочу, не могу принять эту реальность.

— Ошибка, — спокойно отвечает Эд, хватает меня за подбородок, вынуждая смотреть ему в глаза, чтобы насладиться моей ничтожностью. — Ошибка — это то, что я потерял с тобой семь лет жизни. Ошибка — это то, что мне приходилось терпеть тебя и изображать вселенскую любовь. Вот это было ошибкой, а все остальное — реальность. И знаешь что?! — уже повышая тон, говорит он, сильнее сжимая мои скулы, причиняя боль. — Это было нелегко. Но все оправдалось, я получил то, что хотел.

— Ты меня не любил? — он только что заявил мне, что почти отобрал у меня дело всей жизни моего отца, но мой глупый мозг зациклился на чувствах.

— Нет! Никогда! — ехидно ухмыляясь, кидает мне в лицо. Резко отпускает мое лицо, отталкивая меня. Обходит стол, садится в кресло напротив меня, наливает себе и мне ещё немного коньяка, толкая бокал ко мне.

— Сейчас я могу быть откровенным, и честным. Наверное сейчас, когда ты осталась ни с чем, ты заслуживаешь хотя бы правды, — с надменной ухмылкой говорит он. И я понимаю, что начинаю его ненавидеть. — Я пахал на твоего папу, я делал все, чтобы пробиться, подняться. Знаешь, милая, не все живут на всем готовом как ты. Когда мне надоело впахивать, не получая должного за свои заслуги, я решил присмотреться к тебе. Поначалу ты даже мне понравилась. Тихая, милая, с шармом, что ли. И тогда я решил, что твой папаша зятя — то точно не обидит. И тогда моей целью стала ты. Tы мне честно нравилась. Я даже подумал, что все будет просто. Заведу семью по расчету, а там возможно и любовь появится или хотя бы привязанность. По тебе было сразу понятно, что этот бизнес не для тебя. А других наследников у твоего отца нет, так что я смогу спокойно взять бразды правления компанией в свои руки, — так спокойно и даже с какой — то меланхолией рассказывает он мне, как будто говорит не своих планах и расчетах по отношению к нашей семье, а передает мне сюжет фильма. И от этого мне становится еще больше не по себе. Как я не смогла разглядеть в этом человеке бездушное, расчетливое чудовище, как вообще могла в него влюбиться?

— Я ухаживал за тобой и видел, как ты велась на мои разводы, млея от комплиментов, ухаживаний и подарков. Знаешь, в тот момент, ты даже немного меня разочаровала, я думал, будет сложнее добиться твоего внимания и расположения. Но самое огромное разочарование меня постигло, когда я лег с тобой в постель, — небрежно кидает он мне. — Прости, Викуля, но ты же никакая в сексе. А мне приходилось терпеть это семь лет, делая вид, что я безумно тебя хочу. Знаешь, первые пару лет нашего брака я даже тебе не изменял, — говорит он так, как будто делает мне этим великое одолжение, а не вновь унижает, указывая, что я никто и ни на что не способна. — Я все надеялся на твою неопытность, думал, ты раскроешься, раскрепостишься. Но все тщетно. Все было настолько хреново, что иной раз мне приходилась трахать шлюх за деньги, чтобы хоть как-то удовлетвориться. Да и папаша твой доверял мне, но поначалу проверял, присматривался, и мне приходилось быть идеальным мужчиной.

— Замолчи! — не выдерживаю я, кричу ему в лицо.

— Я не хочу больше этого слышать! — закрываю уши руками, трясу головой, чувствуя нарастающую головную боль. Наверное, только сейчас ко мне приходит полное осознание того, что весь мой мир рухнул. Все, чем я жила последние семь лет, было всего лишь дешевым театром. Меня просто использовали, расчетливо манипулируя мной и моими чувствами. Ничего нет и не было. Моя жизнь — сплошной фарс, я — наивная дура, которая жила с закрытыми глазами и ушами. Я все придумала сама. Сама очаровалась, сама влюбилась, сама считала себя счастливой, и расплачиваться теперь мне тоже приходится самой. Все было только иллюзией, я видела только то, что хотела. Я пытаюсь не плакать, не доставлять ему ещё большего удовольствия. Зажмуриваю глаза, глубоко дышу, а мне кажется что я умираю. Я словно чувствую, как каждая клеточка моего тела медленно отмирает. Α душа не хочет принимать и осознавать происходящее и покидает меня, прощаясь со мной оглушительным криком в голове, от которого рвутся сосуды, заливая меня собственной кровью изнутри.

— Α как же наша дочь? — спрашиваю я, надеясь, что в этом бездушном расчетливом человеке осталась хоть капля чувств.

— Что дочь? Дочь остается моей дочерью. Хотя я не хотел ее появления. Но ты же меня не спросила, хочу ли я ее или нет, а просто преподнесла мне сюрприз, — он говорит это с некой претензией, буквально кидая мне в лицо.

— Ты говорил, что хочешь детей, — не знаю, зачем я оправдываюсь, мне уже некуда падать, я и так на дне, раздавлена и растоптана.

— А что я должен был в тот момент сказать? Предложить тебе аборт, что бы твой отец стер меня в порошок? Α так это даже сыграло мне на руку. Все были довольны и счастливы, — ровно в этот момент, когда он называет нашу дочь просто средством достижения цели, во мне просыпается ярость и злость. Меня душит приступом ненависти к нему. Жгучей, едкой озлобленностью. Я сама себя не узнаю в этот момент, плакать и жалеть себя вдруг резко перехотелось. Я соскочила с места, с намереньем придушить этого гада собственными руками. Эдуард поднимается в месте со мной, ловит мой взгляд, полный ненависти, немного приподнимая брови. Словно обезумевшая, я набрасываюсь на Эдуарда с кулаками, дергаю за его как всегда идеальную рубашку, с желанием ее разорвать, бью по лицу жгучей пощечиной, ударяя кулаками в грудь. Кричу, обвиняю, оскорбляю, ненавижу, чтобы показать ему, насколько мне больно. Впадаю в адскую истерику.

Отрезвляет и возвращает в жалкую реальность удар по лицу настолько сильный, что меня откидывает назад. Не удерживаюсь от слабости в ногах, лечу назад и падаю на пол.

— Успокойся! Истеричка! — грубо говорит он, возвышаясь надо мной.

— Ненавижу! Слышишь, ненавижу! — шиплю ему в ответ. — Tы ничего не получишь! Я подам на тебя в суд. Подниму все связи отца. Tы не просто вернешь мне компанию, ты будешь ползать у меня в ногах! — в этот момент я не осознаю, что несу и как буду эти осуществлять угрозы.

— Не страшно! Можешь не распаляться, дорогая, — смеется он надо мной, смотря сверху вниз. Я хотел по — хорошему. У тебя бы остался дом и месячное обеспечение, через пару лет мы бы развелись. Вот и все. Но вижу, ты не отступишь! Ну что же, ты сама себя на это обрекаешь. Я забираю у тебя дочь, и если ты рыпнешься — бедная Мила останется сиротой, — зло ухмыляется он. Мне становится страшно, действительно страшно, потому что я вижу в глазах этого монстра нездоровый животный блеск.

— Я не отдам тебе дочь! — в агонии кричу я, поднимаясь с пола, намереваясь выбежать из комнаты. Эд хватает меня за руку, прижимает к стене, обхватывает горло, сильно сжимая, моментально лишая дыхания.

— Α что мешает мне убить тебя прямо сейчас? И тогда все мои проблемы будут решены махом. Поверь, деньги сделают из меня не убийцу, а несчастного вдовца, жена которого покончила жизнь самоубийством. Ну, скажем, повесилась, вот здесь, в этом кабинете, — я не могу дышать, в глазах начинает темнеть. Мои попытки вырваться слабы и уже почти безжизненны, и если бы не Милка, мирно спящая на верху, я бы, наверное, даже не сопротивлялась, отдаваясь этой тьме. Этот человек уже убил мое сердце и душу, тело — всего лишь безжизненная оболочка, которая, как оказалось, ни на что не способна. И когда мне кажется, что тьма уже поглотила, Эдуард резко меня отпускает. Первые секунды я не могу вдохнуть, безжизненно сползая вниз по стене. Легкие и горло обжигает болезненный глоток воздуха, от которого я начинаю хрипеть и кашлять.

— В общем, так, — снова совершенно спокойно и холодно говорит он. — Ты живешь в этом доме. Даже не пытайся его продать, он тоже принадлежит мне, — а я уже ничему не удивляюсь, просто сижу на полу, вдыхая тяжелый воздух, обжигающий легкие. Смотрю, как Эдуард расхаживает по кабинету, поправляя рубашку, которую я успела помять и оторвать несколько верхних пуговиц. — На твою карту будет поступать ежемесячное сумма на жизнь. Завтра приедет мой начальник охраны и заберет мои вещи. Собери их! — командует он. Ты живешь в прежнем режиме, занимаешься тем, чем занималась — то есть ничем, — он уже не смеется, просто дает указания. — Через год-полтора, мы мирно и тихо разведемся. И если ты будешь хорошо себя вести и сидеть тихо, то возможно я оставлю это дом тебе. Он мне осточертел. Ненавижу его, как, впрочем, и тебя. Последние два года меня от тебя тошнит, — его слова пропитаны ненавистью. Теперь я понимаю, откуда у него это взгляд полный презрения — он ненавидит и мстит мне за те годы, что потратил на меня и свои планы. — Надеюсь, ты поняла, что со мной не стоит играть и предпринимать какие-либо попытки вернуть все назад. Я не такое чудовище как может показаться, — «не такое, ты просто бездушная мразь» вертится у меня в голове. — Я буду за тобой следить и наблюдать. Если мне просто покажется, что ты что — то затеяла, ты об этом пожалеешь. Хотя… — останавливается он, немного задумываясь, осматривает меня с легкой ухмылкой, похожей на оскал сумасшедшего, от чего мне становится жутко страшно. В данный момент он похож на невменяемого маньяка, который получает от происходящего наслаждение.

— Разве женщины, совершившие суицид, могут о чем — то сожалеть? Не зли меня, милааая, — тянет последнее слово, немного наклоняясь ко мне. — И все будет хорошо. За компанию можешь не переживать, она в надежных руках.

— Почему? — хриплым голосом спрашиваю я. — Почему мы не можем развестись сейчас? Зачем тебе нужны эти полтора года? — не понимаю я, ведь он уже добился всего, чего хотел.

— Так надо, — отвечает он. — И да, можешь даже завести себе любовника, я не против, — смеется он, наливая себе остатки коньяка. — Хотя, вряд ли конечно, кто-то захочет трахать такую как ты, — буквально выплевывает он, в очередной раз унижая меня. — Ну, это уже твои проблемы, — кидает последнюю фразу — как будто вытирает об меня ноги, выпивает залпом коньяк. Идет к двери, хватается за ручку, останавливается, поворачивается ко мне. — Надеюсь, тебе не надо объяснять, что в наше время делают деньги и власть. Тебе ли не знать, какое влияние имел твой отец. Теперь все влияние у меня. Будь хорошей девочкой, — говорит он, покидая меня, захлопывая за собой дверь. Оставляет в полном крахе моих иллюзий.

Хочу подняться с пола, но не могу. Я словно парализованная, руки и ноги не слушают меня. И я ползу, чувствуя, как немеют губы, а тело начинают покалывать тысячи иголочек.

Подползаю к папиному рабочему столу, сажусь, облокачиваясь на стол, достаю из выдвижного ящика его фото двадцатилетней давности, на котором он такой молодой красивый, смотрит на меня как на принцессу, немного обнимая за плечи, а я восхищаюсь своим отцом.

— Папа. Папочка, — шепчу я, водя руками по фото. Прости меня, пожалуйста. Я все испортила. Я оказалась никчемной дочерью. Я так виновата перед тобой, — и я уже тихо беззвучно плачу без истерики и надрыва, размазывая ладонями по лицу слезы, которые застилают опухшие глаза. — Это была вся твоя жизнь. А я… Я ее…

* * *

Громкая музыка оглушает, от ярких вспышек огней рябит в глазах, но выпитая мной доза текилы, кружащая голову и постепенно затуманивающая разум, скрашивает весь этот шум. Мне хорошо. Озираюсь по сторонам, ища глазами Αлинку, которая уговорила прийти меня в этот черезчур пафосный клуб. Как сказала Алина «Вышибать клин клином». Я не совсем поняла, что она имеет ввиду, но согласилась. Хотя, моя подруга думает, что мы с Эдом просто разошлись, потому что он мне изменил, и скорее всего, она притащила меня сюда разгонять депрессию. А у меня нет никакой депрессии. Меня самой просто нет.

Вот уже неделю я живу, дышу, ем, сплю, изображаю перед дочерью всю ту же жизнерадостную мать, а по ночам вою, вгрызаясь в подушку, или напиваюсь в отцовском кабинете, падая все ниже и ниже, там, где мое место. Но Αлине этого не следует знать. Ровно неделю назад я перестала доверять людям. Даже Света не знает до конца, во что меня погрузил мой муж и чем мне угрожал. Сейчас я не доверяю даже себе. Мне кажется, я сошла с ума, просто обезумела, и все, что происходит — это мои галлюцинации.

Заказываю у бармена ещё текилы, залпом выпиваю шот, закусывая лаймом. Света говорит, что я стала много пить, но мой внутренний вакуум надо чем-то заполнять, иначе я не смогу играть роль счастливой беззаботной мамы перед ничего не подозревающей дочерью.

— Пьешь без меня, — возмущается Алинка, садясь со мной рядом. Подруга как всегда весела, легка и беззаботна и до неприличия сексуальна. Εе волосы собраны в высокий тугой хвост, на лице вечерний макияж. Черное маленькое платье на ее идеальной фигуре сидит как влитое, выделяя ее достоинства. Чулки со стрелкой и высокие черные шпильки. Αлинка всегда была вызывающей и привлекающей внимание. Это как привлекало мужчин, так и отталкивало. Все хотят иметь такую любовницу, но никто не хочет себе такую жену. Хотя как показала практика, все мои теории неверны.

— Ты видела, как этот мужик на тебя смотрит? — подмигивает она.

— Он смотрит не на меня, а на тебя, — объясняю ей очевидные вещи.

— Нет. Если бы он смотрел на меня, я бы это чувствовала, — уверено заявляет подруга, игриво постукивая ногтями по барной стойке. — И прекрати себя принижать. Женственность и сексуальность начинается в голове. А сегодня ты выглядишь очень даже… Если бы я была мужиком я бы трахнула тебя прямо на этой стойке, — усмехается она, ловя шокированный взгляд бармена. Раньше, в прошлой жизни я бы возмутилась ее пошлой шутке, а сейчас мне все равно.

— Сейчас я выгляжу сексуально? — спрашиваю я, скорее чтобы поддержать беседу. — А раньше ты говорила, что я домашняя клуша, — я не предъявляю и не обижаюсь, так и есть.

— Да, — смело заявляет подруга, — так и есть, и я тебе это уже говорила. Но после сегодняшнего апгрейда, ты затмеваешь даже меня и мне даже немного обидно быть на твоем фоне некрасивой подружкой, — наигранно надувает губы Αлина. Мой апгрейд, заключается в том, что Алина, пытаясь вылечить мою депрессию, целый день таскала меня по салонам и магазинам, подбирая мне образ на вечер. Я не хотела никуда идти, но меня душат жалостливые взгляды Светы. Я просто хочу, чтобы все поняли, что я не страдаю, и оставили меня в покое. Так что если верить словам Αлины, я сексуальна. Мне сделали французский маникюр, привели в порядок волосы, выпрямляя их, добавили немного оттеночного цвета. После освежающих и тонизирующих масок на лицо моя кожа перестала быть такой бледной и сухой. А вечерний вызывающий макияж добавил моему увядающему лицу немного красок. На мне черное длинное платье с длинными рукавами и широкой юбкой. Вся сексуальность этого платья, по словам Алинки, содержится в разрезе до бедра. Все закрыто: тело, руки, но когда я иду или сижу, как сейчас, закинув ногу на ногу, разрез оголяет мои ноги почти до резинки черных чулок, а юбка разлетается. Возможно, соглашаясь так вырядиться и поддаваясь на уговоры подруги, я подсознательно искала в себе пресловутую сексуальность и привлекательность. В моей голове отпечатались слова Эдуарда о том, что я никакая и его от меня тошнило семь лет.

— Мать моя женщина! — неожиданно восклицает подруга. — Ты это чувствуешь?

— Что? — не понимаю я, выпивая очередной шот, закусывая лаймом в сахаре.

— Как можно этого не чувствовать? Ведь он просто раздевает тебя взглядом, а может уже имеет во всех позах.

— Кто — он?

— Посмотри вперед, — взглядом указывает Алинка вперед через круглый бар. — Этот мужик не сводит с тебя глаз, — всматриваюсь вперед, ища того, кто меня раздевает и имеет. И нахожу Андрея Богатырева. Только его мне не хватало для полного счастья. Он сидит напротив, как всегда пьет виски со льдом, курит, медленно выпуская дым в нашу сторону. Расслаблен, уверен в себе. В темно-синей рубашке, небрежно расстегнутой на несколько пуговиц, с закатанными рукавами, обнажающими мужественные руки со вздутыми венами. Он действительно смотрит на меня черным взглядом, как всегда с легкой ухмылкой и неким превосходством. Но сейчас мне не страшно — мне никак. Я не волнуюсь, не нервничаю и не впадаю в ступор при виде этого мужика. Я изменилась, меня уже нечем пугать, все самое страшное уже произошло и выпитый мной алкоголь просто убивает всю скованность.

Богатырев беседует с каким — то молодым парнем, который буквально заглядывает ему в рот, ловя каждое слово. Алинка ерзает на месте и соблазнительно улыбается, когда Богатырев салютует нам бокалом.

— Охренеть! Вот это мужик! Если бы он смотрел на меня, я бы, наверное, отдалась ему без разговоров на этом же месте. Он просто смотрит на тебя, а я уже вся горю.

— Его зовут Αндрей Богатырев. Он — владелец «Арматы» и еще нескольких ресторанов в городе. Может и еще что-то имеет, я не в курсе, — зачем-то рассказываю ей. Может для того, что бы Алинка включила свое обаяние на полную и привлекла внимание Богатырева. Я больше не дрожу при виде этого мужчины, но его пронзительный взгляд меня напрягает.

— Ты его знаешь? — удивляется подруга.

— Так, пересекались пару раз.