Владимир Владимирович Маяковский
Стихотворения и поэмы
© ООО «Издательство АСТ», 2018
* * *Стихотворения
Ночь
Багровый и белый отброшен и скомкан,в зеленый бросали горстями дукаты,а черным ладоням сбежавшихся оконраздали горящие желтые карты.Бульварам и площади было не странноувидеть на зданиях синие тоги.И раньше бегущим, как желтые раны,огни обручали браслетами ноги.Толпа – пестрошерстая быстрая кошка —плыла, изгибаясь, дверями влекома;каждый хотел протащить хоть немножкогромаду из смеха отлитого кома.Я, чувствуя платья зовущие лапы,в глаза им улыбку протиснул; пугаядарами в жесть, хохотали арапы,над лбом расцветивши крыло попугая.1912Утро
Угрюмый дождь скосил глаза.А зарешеткой четкойжелезной мысли проводов —перина.И нанеевстающих звездлегко оперлись ноги. Но гибель фонарей,царейв короне газа,для глазасделала больнейвраждующий букет бульварных проституток.И жутокшутокклюющий смех —из желтыхядовитых розвозросзигзагом.За гами жутьвзглянутьотрадно глазу:рабакрестовстрадающе-спокойно-безразличных,гробадомовпубличныхвосток бросал в одну пылающую вазу.1912Порт
Просты́ни вод под брюхом были.Их рвал на волны белый зуб.Был вой трубы – как будто лилилюбовь и похоть медью труб.Прижались лодки в люльках входовк сосцам железных матерей.В углах оглохших пароходовгорели серьги якорей.1912Из улицы в улицу
Улица.Лицаудоговгодов резче.Черезжелезных конейс окон бегущих домовпрыгнули первые кубы.Лебеди шей колокольных,гнитесь в силках проводов!В небе жирафий рисунок готоввыпестрить ржавые чубы.Пестр, как форель,сынбезузорной пашни.Фокусникрельсытянет из пасти трамвая,скрыт циферблатами башни.Мы завоеваны!Ванны.Души.Лифт.Лиф души расстегнули.Тело жгут руки.Кричи, не кричи:«Я не хотела!» —резокжгутмуки.Ветер колючийтрубевырываетдымчатой шерсти клок.Лысый фонарьсладострастно снимаетс улицычерный чулок.1913А вы могли бы?
Я сразу смазал карту будня,плеснувши краску из стакана;я показал на блюде студнякосые скулы океана.На чешуе жестяной рыбыпрочел я зовы новых губ.А выноктюрн сыгратьмогли бына флейте водосточных труб?1913Вывескам
Читайте железные книги!Под флейту золо́ченой буквыполезут копченые сигии золотокудрые брюквы.А если веселостью песьейзакружат созвездия «Магги» —бюро похоронных процессийсвои проведут саркофаги.Когда же, хмур и плачевен,загасит фонарные знаки,влюбляйтесь под небом харчевенв фаянсовых чайников маки!1913Любовь
Девушка пугливо куталась в болото,ширились зловеще лягушечьи мотивы,в рельсах колебался рыжеватый кто-то,и укорно в буклях проходили локомотивы.В облачные па́ры сквозь солнечный угарврезалось бешенство ветряно́й мазурки,и вот я – озноенный июльский тротуар,а женщина поцелуи бросает – окурки!Бросьте города, глупые люди!Идите голые лить на солнцепекепьяные вина в меха-груди,дождь-поцелуи в угли-щеки.1913Я
1По мостовоймоей души изъезженнойшаги помешанныхвьют жестких фраз пяты.Где городаповешеныи в петле о́блаказастылибашенкривые выи —идуодин рыдать,что перекресткомра́спятыгородовые.2Несколько слов о моей женеМорей неведомых далеким пляжемидет луна —жена моя.Моя любовница рыжеволосая.За экипажемкрикливо тянется толпа созвездий пестрополосая.Венчается автомобильным гаражем,целуется газетными киосками,а шлейфа млечный путь моргающим пажемукрашен мишурными блестками.А я?Несло же, палимому, бровей коромыслоиз глаз колодцев студеные ведра.В шелках озерных ты висла,янтарной скрипкой пели бедра?В края, где злоба крыш,не кинешь блесткой лесни.В бульварах я тону, тоской песков овеян:ведь это ж дочь твоя —моя песняв чулке ажурному кофеен!3Несколько слов о моей мамеУ меня есть мама на васильковых обоях.А я гуляю в пестрых павах,вихрастые ромашки, шагом меряя, мучу.Заиграет вечер на гобоях ржавых,подхожу к окошку,веря,что увижу опятьсевшуюна домтучу.А у мамы больнойпробегают народа шорохиот кровати до угла пустого.Мама знает —это мысли сумасшедшей ворохивылезают из-за крыш завода Шустова.И когда мой лоб, венчанный шляпой фетровой,окровавит гаснущая рама,я скажу,раздвинув басом ветра вой:«Мама.Если станет жалко мневазы вашей муки,сбитой каблуками облачного танца, —кто же изласкает золотые руки,вывеской заломленные у витрин Аванцо?..»4Несколько слов обо мне самомЯ люблю смотреть, как умирают дети.Вы прибоя смеха мглистый вал заметилиза тоски хоботом?А я —в читальне улиц —так часто перелистывал гро́ба том.Полночьпромокшими пальцами щупаламеняи забитый забор,и с каплями ливня на лысине куполаскакал сумасшедший собор.Я вижу, Христос из иконы бежал,хитона оветренный крайцеловала, плача, слякоть.Кричу кирпичу,слов исступленных вонзаю кинжалв неба распухшего мякоть:«Солнце!Отец мой!Сжалься хоть ты и не мучай!Это тобою пролитая кровь моя льется дорогою дольней.Это душа мояклочьями порванной тучив выжженном небена ржавом кресте колокольни!Время!Хоть ты, хромой богомаз,лик намалюй мойв божницу уродца века!Я одинок, как последний глазу идущего к слепым человека!»1913Адище города
Адище города окна разбилина крохотные, сосущие светами адки.Рыжие дьяволы, вздымались автомобили,над самым ухом взрывая гудки.А там, под вывеской, где сельди из Керчи —сбитый старикашка шарил очкии заплакал, когда в вечереющем смерчетрамвай с разбега взметнул зрачки.В дырах небоскребов, где горела рудаи железо поездов громоздило лаз —крикнул аэроплан и упал туда,где у раненого солнца вытекал глаз.И тогда уже – скомкав фонарей одеяла —ночь излюбилась, похабна и пьяна,а за солнцами улиц где-то ковыляланикому не нужная, дряблая луна.1913Нате!
Через час отсюда в чистый переулоквытечет по человеку ваш обрюзгший жир,а я вам открыл столько стихов шкатулок,я – бесценных слов мот и транжир.Вот вы, мужчина, у вас в усах капустагде-то недокушанных, недоеденных щей;вот вы, женщина, на вас белила густо,вы смотрите устрицей из раковин вещей.Все вы на бабочку поэтиного сердцавзгромоздитесь, грязные, в калошах и без калош.Толпа озвереет, будет тереться,ощетинит ножки стоглавая вошь.А если сегодня мне, грубому гунну,кривляться перед вами не захочется — и вотя захохочу и радостно плюну,плюну в лицо вамя – бесценных слов транжир и мот.1913Послушайте!
Послушайте!Ведь, если звезды зажигают —значит – это кому-нибудь нужно?Значит – кто-то хочет, чтобы они были?Значит – кто-то называет эти плево́чки жемчужиной?И, надрываясьв метелях полу́денной пыли,врывается к богу,боится, что опоздал,плачет,целует ему жилистую руку,просит —чтоб обязательно была звезда! —клянется —не перенесет эту беззвездную му́ку!А послеходит тревожный,но спокойный наружно.Говорит кому-то:«Ведь теперь тебе ничего?Не страшно?Да?!»Послушайте!Ведь, если звездызажигают —значит – это кому-нибудь нужно?Значит – это необходимо,чтобы каждый вечернад крышамизагоралась хоть одна звезда?!1914Мама и убитый немцами вечер
По черным улицам белые материсудорожно простерлись, как по гробу глазет.Вплакались в орущих о побитом неприятеле:«Ах, закройте, закройте глаза газет!»Письмо.Мама, громче!Дым.Дым.Дым еще!Что вы мямлите, мама, мне?Видите —весь воздух вымощенгромыхающим под ядрами камнем!Ма – а – а – ма!Сейчас притащили израненный вечер.Крепился долго,кургузый,шершавый,и вдруг, —надломивши тучные плечи,расплакался, бедный, на шее Варшавы.Звезды в платочках из синего ситцавизжали:«Убит,дорогой,дорогой мой!»И глаз новолуния страшно коситсяна мертвый кулак с зажатой обоймой.Сбежались смотреть литовские села,как, поцелуем в обрубок вкована,слезя золотые глаза костелов,пальцы улиц ломала Ковна.А вечер кричит,безногий,безрукий:«Неправда,я еще могу-с —хе! —выбряцав шпоры в горящей мазурке,выкрутить русый ус!»Звонок.Что вы,мама?Белая, белая, как на гробе глазет.«Оставьте!О нем это,об убитом, телеграмма.Ах, закройте,закройте глаза газет!»1914Скрипка и немножко нервно
Скрипка издергалась, упрашивая,и вдруг разревеласьтак по-детски,что барабан не выдержал:«Хорошо, хорошо, хорошо!»А сам устал,не дослушал скрипкиной речи,шмыгнул на горящий Кузнецкийи ушел.Оркестр чужо смотрел, каквыплакивалась скрипкабез слов,без такта,и только где-тоглупая тарелкавылязгивала:«Что это?»«Как это?»А когда геликон —меднорожий,потный,крикнул:«Дура,плакса,вытри!» —я встал,шатаясь полез через ноты,сгибающиеся под ужасом пюпитры,зачем-то крикнул:«Боже!»,Бросился на деревянную шею:«Знаете что, скрипка?Мы ужасно похожи:я вот тожеору —а доказать ничего не умею!»Музыканты смеются:«Влип как!Пришел к деревянной невесте!Голова!»А мне – наплевать!Я – хороший.«Знаете что, скрипка?Давайте —будем жить вместе!А?»1914Вам!
Вам, проживающим за оргией оргию,имеющим ванную и теплый клозет!Как вам не стыдно о представленных к Георгиювычитывать из столбцов газет?!Знаете ли вы, бездарные, многие,думающие, нажраться лучше как, —может быть, сейчас бомбой ногивыдрало у Петрова поручика?..Если б он, приведенный на убой,вдруг увидел, израненный,как вы измазанной в котлете губойпохотливо напеваете Северянина!Вам ли, любящим баб да блюда,жизнь отдавать в угоду?!Я лучше в баре… будуподавать ананасную воду!1915Гимн обеду
Слава вам, идущие обедать миллионы!И уже успевшие наесться тысячи!Выдумавшие каши, бифштексы, бульоныи тысячи блюдищ всяческой пищи.Если ударами ядртысячи Реймсов разбить удалось бы —по-прежнему будут ножки у пулярд,и дышать по-прежнему будет ростбиф!Желудок в панаме! Тебя ль заразятвеличием смерти для новой эры?!Желудку ничем болеть нельзя,кроме аппендицита и холеры!Пусть в сале совсем потонут зрачки —все равно их зря отец твой выделал;на слепую кишку хоть надень очки,кишка все равно ничего б не видела.Ты так не хуже! Наоборот,если б рот один, без глаз, без затылка —сразу могла б поместиться в ротцелая фаршированная тыква.Лежи спокойно, безглазый, безухий,с куском пирога в руке,а дети твои у тебя на брюхебудут играть в крокет.Спи, не тревожась картиной кровии тем, что пожаром мир опоясан, —молоком богаты силы коровьи,и безмерно богатство бычьего мяса.Если взрежется последняя шея бычьяи злак последний с камня серого,ты, верный раб твоего обычая,из звезд сфабрикуешь консервы.А если умрешь от котлет и бульонов,на памятнике прикажем высечь:«Из стольких-то и стольких-то котлет миллионов —твоих четыреста тысяч».1915Надоело
Не высидел дома.Анненский, Тютчев, Фет.Опять,тоскою к людям ведомый,идув кинематографы, в трактиры, в кафе.За столиком.Сияние.Надежда сияет сердцу глупому.А если за неделютак изменился россиянин,что щеки сожгу огнями губ ему.Осторожно поднимаю глаза,роюсь в пиджачной куче.«Назад,наз-зад,назад!»Страх орет из сердца,Мечется по лицу, безнадежен и скучен.Не слушаюсь.Вижу,вправо немножко,неведомое ни на суше, ни в пучинах вод,старательно работает над телячьей ножкойзагадочнейшее существо.Глядишь и не знаешь: ест или не ест он.Глядишь и не знаешь: дышит или не дышит он.Два аршина безлицего розоватого теста:хоть бы метка была в уголочке вышита.Только колышутся спадающие на плечимягкие складки лоснящихся щек.Сердце в исступлении,рвет и мечет.«Назад же!Чего еще?»Влево смотрю.Рот разинул.Обернулся к первому, и стало иначе:для увидевшего вторую образинупервый —воскресший Леонардо да Винчи.Нет людей.Понимаетекрик тысячедневных мук?Душа не хочет немая идти,а сказать кому?Брошусь на землю,камня короюв кровь лицо изотру, слезами асфальт омывая.Истомившимися по ласке губами тысячью поцелуев покроюумную морду трамвая.В дом уйду.Прилипну к обоям.Где роза есть нежнее и чайнее?Хочешь —теберябоепрочту «Простое как мычание»?Для историиКогда все расселятся в раю и в аду,земля итогами подведена будет – помните:в 1916 годуиз Петрограда исчезли красивые люди.1916Себе, любимому, Посвящает эти строки автор
Четыре.Тяжелые, как удар.«Кесарево кесарю – богу богово».А такому,как я,ткнуться куда?Где для меня уготовано логово?Если б был ямаленький,как Великий океан, —на цыпочки б волн встал,приливом ласкался к луне бы.Где любимую найти мне,такую, как и я?Такая не уместилась бы в крохотное небо!О, если б я нищ был!Как миллиардер!Что деньги душе?Ненасытный вор в ней.Моих желаний разнузданной ордене хватит золота всех Калифорний.Если б быть мне косноязычным,как Дантили Петрарка!Душу к одной зажечь!Стихами велеть истлеть ей!И словаи любовь моя —триумфальная арка:пышно,бесследно пройдут сквозь неелюбовницы всех столетий.О, если б был ятихий,как гром, —ныл бы,дрожью объял бы земли одряхлевший скит.Яесли всей его мощьювыреву голос огромный —кометы заломят горящие руки,бросятся вниз с тоски.Я бы глаз лучами грыз ночи —о, если б был ятусклый,как солнце!Очень мне надосияньем моим поитьземли отощавшее лонце!Пройду,любовищу мою волоча.В какой ночи,бредовой,недужной,какими Голиафами я зачат —такой большойи такой ненужный?1916России
Вот иду я,заморский страус,в перьях строф, размеров и рифм.Спрятать голову, глупый, стараюсь,в оперенье звенящее врыв.Я не твой, снеговая уродина.Глубжев перья, душа, уложись!И иная окажется родина,вижу —выжжена южная жизнь.Остров зноя.В пальмы овазился.«Эй,дорогу!»Выдумку мнут.И опятьдо другого оазисавью следы песками минут.Иные жмутся —уйти б,не кусается ль? —Иные изогнуты в низкую лесть.«Мама,а мама,несет он яйца?» —«Не знаю, душечка.Должен бы несть».Ржут этажия.Улицы пялятся.Обдают водой холода́.Весь истыканный в дымы и в пальцы,переваливаю года.Что ж, бери меня хваткой мёрзкой!Бритвой ветра перья обрей.Пусть исчезну,чужой и заморский,под неистовства всех декабрей.1916Хорошее отношение к лошадям
Били копыта.Пели будто:– Гриб.Грабь.Гроб.Груб. —Ветром опита,льдом обута,улица скользила.Лошадь на крупгрохнулась,и сразуза зевакой зевака,штаны пришедшие Кузнецким клёшить,сгрудились,смех зазвенел и зазвякал:– Лошадь упала! —– Упала лошадь! —Смеялся Кузнецкий.Лишь один яголос свой не вмешивал в вой ему.Подошели вижуглаза лошадиные…Улица опрокинулась,течет по-своему…Подошел и вижу —за каплищей каплищапо морде катится,прячется в ше́рсти…И какая-то общаязвериная тоскаплеща вылилась из меняи расплылась в шелесте.«Лошадь, не надо.Лошадь, слушайте —чего вы думаете, что вы их плоше?Деточка,все мы немножко лошади,каждый из нас по-своему лошадь».Может быть,– старая —и не нуждалась в няньке,может быть, и мысль ей моя казалась пошла́,тольколошадьрванулась,встала на́ ноги,ржанулаи пошла.Хвостом помахивала.Рыжий ребенок.Пришла веселая,стала в стойло.И все ей казалось —она жеребенок,и стоило жить,и работать стоило.1918Необычайное приключение, Бывшее с Владимиром Маяковским летом на даче
(Пушкино, Акулова гора, Дача румянцева, 27 верст по Ярославской жел. дор.)
В сто сорок солнц закат пылал, в июль катилось лето, была жара,жара плыла —на даче было это.Пригорок Пушкино горбилАкуловой горою,а низ горы —деревней был,кривился крыш корою.А за деревнею —дыра,и в ту дыру, наверно,спускалось солнце каждый раз,медленно и верно.А завтрасновамир залитьвставало солнце а́ло.И день за днемужасно злитьменявот этостало.И так однажды разозлясь,что в страхе все поблекло,в упор я крикнул солнцу:«Слазь!довольно шляться в пекло!»Я крикнул солнцу:«Дармоед!занежен в облака ты,а тут – не знай ни зим, ни лет,сиди, рисуй плакаты!»Я крикнул солнцу:«Погоди!послушай, златолобо,чем так,без дела заходить,ко мнена чай зашло бы!»Что я наделал!Я погиб!Ко мне,по доброй воле,само,раскинув луч-шаги,шагает солнце в поле.Хочу испуг не показать —и ретируюсь задом.Уже в саду его глаза.Уже проходит садом.В окошки,в двери,в щель войдя,валилась солнца масса,ввалилось;дух переведя,заговорило басом:«Гоню обратно я огнивпервые с сотворенья.Ты звал меня?Чаи гони,гони, поэт, варенье!»Слеза из глаз у самого —жара с ума сводила,но я ему —на самовар:«Ну что ж,садись, светило!»Черт дернул дерзости моиорать ему, —сконфужен,я сел на уголок скамьи,боюсь – не вышло б хуже!Но странная из солнца ясьструилась, —и степенностьзабыв,сижу, разговорясьс светилом постепенно.Про то,про это говорю,что-де заела Роста,а солнце:«Ладно,не горюй,смотри на вещи просто!А мне, ты думаешь,светитьлегко?– Поди, попробуй! —А вот идешь —взялось идти,идешь – и светишь в оба!»Болтали так до темноты —до бывшей ночи то есть.Какая тьма уж тут?На «ты»мы с ним, совсем освоясь.И скоро,дружбы не тая,бью по плечу его я.А солнце тоже:«Ты да я,нас, товарищ, двое!Пойдем, поэт,взорим,вспоему мира в сером хламе.Я буду солнце лить свое,а ты – свое,стихами».Стена теней,ночей тюрьмапод солнц двустволкой пала.Стихов и света кутерьма —сияй во что попало!Устанет то,и хочет ночьприлечь,тупая сонница.Вдруг – яво всю светаю мочь —и снова день трезвонится.Светить всегда,светить везде,до дней последних донца,светить —и никаких гвоздей!Вот лозунг мой —и солнца!1920О дряни
Слава, Слава, Слава героям!!!Впрочем,имдовольно воздали дани.Теперьпоговоримо дряни.Утихомирились бури революционных лонПодернулась тиной советская мешанина.И вылезлоиз-за спины РСФСРмурломещанина.(Меня не поймаете на слове,я вовсе не против мещанского сословия.Мещанамбез различия классов и сословиймое славословие.)Со всех необъятных российских нив,с первого дня советского рождениястеклись они,наскоро оперенья переменив,и засели во все учреждения.Намозолив от пятилетнего сидения зады,крепкие, как умывальники,живут и понынетише воды.Свили уютные кабинеты и спаленки.И вечеромта или иная мразь,на жену,за пианином обучающуюся, глядя,говорит,от самовара разморясь:«Товарищ Надя!К празднику прибавка —24 тыщи.Тариф.Эх,и заведу я себетихоокеанские галифища,чтоб из штановвыглядывать,как коралловый риф!»А Надя:«И мне с эмблемами платья.Без серпа и молота не покажешься в свете!В чемсегоднябуду фигурять яна балу в Реввоенсовете?!»На стенке Маркс.Рамочка а́ла.На «Известиях» лежа, котенок греется.А из-под потолочкаверещалаоголтелая канареица.Маркс со стенки смотрел, смотрел…И вдругразинул рот,да как заорет:«Опутали революцию обывательщины нити.Страшнее Врангеля обывательский быт.Скорееголовы канарейкам сверните —чтоб коммунизмканарейками не был побит!»1920–1921Прозаседавшиеся
Чуть ночь превратится в рассвет,вижу каждый день я:кто в глав,кто в ком,кто в полит,кто в просвет,расходится народ в учрежденья.Обдают дождем дела бумажные,чуть войдешь в здание:отобрав с полсотни —самые важные! —служащие расходятся на заседания.Заявишься:«Не могут ли аудиенцию дать?Хожу со времени о́на». —«Товарищ Иван Ваныч ушли заседать —объединение Тео и Гукона».Исколесишь сто лестниц.Свет не мил.Опять:«Через час велели прийти вам.Заседают:покупка склянки чернилГубкооперативом».Через час:ни секретаря,ни секретарши нет —го́ло!Все до 22-х летна заседании комсомола.Снова взбираюсь, глядя на́ ночь,на верхний этаж семиэтажного дома.«Пришел товарищ Иван Ваныч?» —«На заседанииА-бе-ве-ге-де-е-же-зе-кома».Взъяренный,на заседаниеврываюсь лавиной,дикие проклятья доро́гой изрыгая.И вижу:сидят людей половины.О дьявольщина!Где же половина другая?«Зарезали!Убили!»Мечусь, оря́.От страшной картины свихнулся разум.И слышуспокойнейший голосок секретаря:«Оне на двух заседаниях сразу.В деньзаседаний на двадцатьнадо поспеть нам.Поневоле приходится раздвояться.До пояса здесь,а остальноетам».С волнения не уснешь.Утро раннее.Мечтой встречаю рассвет ранний:«О, хотя быещеодно заседаниеотносительно искоренения всех заседаний!»1922Париж
(Разговорчики с Эйфелевой башней)
Обшаркан мильоном ног. Исшелестен тыщей шин. Я борозжу Париж — до жути одинок, до жути ни лица, до жути ни души. Вокруг меня — авто фантастят танец, вокруг меня — из зверорыбьих морд — еще с Людовиков свистит вода, фонтанясь. Я выхожу на Place de la Concorde1.Я жду,пока,подняв резную главку,домовьей слежкою ума́яна,ко мне,к большевику,на явкувыходит Эйфелева из тумана.Т-ш-ш-ш,башня,тише шлепайте! —увидят! —луна – гильотинная жуть.Я вот что скажу(пришипился в шепоте,ейв радиоухошепчу,жужжу):Я разагитировал вещи и здания.Мы —только согласия вашего ждем.Башня —хотите возглавить восстание?Башня – мывас выбираем вождем!Не вам —образцу машинного гения —здесьтаять от аполлинеровских вирш.Для васне место – место гниения —Париж проституток,поэтов,бирж.Метро согласились,метро со мною —онииз своих облицованных нутрпублику выплюют —кровью смоютсо стенплакаты духов и пудр.Они убедились —не ими литьсявагонам богатых.Они не рабы!Они убедились —имболее к лицамнаши афиши,плакаты борьбы.Башня —улиц не бойтесь!Еслиметро не выпустит уличный грунт —грунтисполосуют рельсы.Я подымаю рельсовый бунт.Боитесь?Трактиры заступятся стаями?Боитесь?На помощь придет Рив-гош2Не бойтесь!Я уговорился с мостами.Вплавьрекупереплытьне легко ж!Мосты,распалясь от движения злого,подымутся враз с парижских боков.Мосты забунтуют.По первому зову —прохожих ссыпят на камень быков.Все вещи вздыбятся.Вещам невмоготу.Пройдетпятнадцать летиль двадцать,обдрябнет сталь,и самивещитутпойдутМонмартрами на ночи продаваться.Идемте, башня!К нам!Вы —там,у нас,нужней!Идемте к нам!В блестенье стали,в дымах —Мы встретим вас нежней,чем первые любимые любимых.Идем в Москву!У насв Москвепростор.Вы– каждой! —будете по улице иметь.Мыбудем холить вас:раз сто за деньдо солнц расчистим вашу сталь и медь.Пустьгород ваш,Париж франтих и дур,Париж бульварных ротозеев,кончается один, в сплошной складбищась Лувр,в старье лесов Булонских и музеев.Вперед!Шагни четверкой мощных лап,прибитых чертежами Эйфеля,чтоб в нашем небе твой израдиило лоб,чтоб наши звезды пред тобою сдрейфили!Решайтесь, башня, —нынче же вставайте все,разворотив Париж с верхушки и до низу!Идемте!К нам!К нам, в СССР!Идемте к нам —явам достану визу!1923Весенний вопрос
Страшное у меня горе.Вероятно — лишусь сна.Вы понимаете, вскорев РСФСР придет весна.Сегодня и завтра и веков испоконшатается комната — солнца пропойца.Невозможно работать. Определенно обеспокоен.А ведь откровенно говоря — совершенно не из-за чего беспокоиться.Если подойти серьезно — так-то оно так.Солнце посветит — и пройдет мимо.А вот попробуй — от окна оттяни кота.А если и животное интересуется улицей, то мне это — просто необходимо.На улицу вышел и встал в лени я,не в силах… не сдвинуть с места тело.Нет совершенно ни малейшего представления,что ж теперь, собственно говоря, делать?!И за шиворот и по носу каплет безбожно.Слушаешь. Не смахиваешь. Будто стих.Юридически — куда хочешь идти можно,но фактически — сдвинуться никакой возможности.Я, например, считаюсь хорошим поэтом.Ну, скажем, могу доказать: «самогон – большое зло».А что про это? Чем про это?Ну нет совершенно никаких слов.Например: город советские служащие искрапили,приветствуй весну, ответь салютно!Разучились — нечем ответить на капли.Ну, не могут сказать — ни слова. Абсолютно!Стали вот так вот — смотрят рассеянно.Наблюдают — скалывают дворники лед.Под башмаками вода. Бассейны.Сбоку брызжет. Сверху льет.Надо принять какие-то меры.Ну, не знаю что, — например: выбрать день самый синий,и чтоб на улицах улыбающиеся милиционерывсем в этот день раздавали апельсины.Если это дорого — можно выбрать дешевле, проще.Например: чтоб старики, безработные, неучащаяся детворав 12 часов ежедневно собирались на Советской площади,троекратно кричали б: ура! ура! ура!Ведь все другие вопросы более или менее ясны.И относительно хлеба ясно, и относительно мира ведь.Но этот кардинальный вопрос относительно веснынужно во что бы то ни стало теперь же урегулировать.1923Юбилейное
Александр Сергеевич,
разрешите представиться
Маяковский
Дайте руку! Вот грудная клетка. Слушайте, уже не стук, а стон:тревожусь я о нем, в щенка смирённом львенке.Я никогда не знал, что столько тысяч тоннв моей позорно легкомыслой головенке.Я тащу вас. Удивляетесь, конечно?Стиснул? Больно? Извините, дорогой.У меня, да и у вас, в запасе вечность.Что нам потерять часок-другой?!Будто бы вода — давайте мчать, болтая,будто бы весна — свободно и раскованно!В небе вон луна такая молодая,что ее без спутников и выпускать рискованно.Я теперь свободен от любви и от плакатов.Шкурой ревности медведь лежит когтист.Можно убедиться, что земля поката, —сядь на собственные ягодицы и катись!Нет, не навяжусь в меланхолишке черной,да и разговаривать не хочется ни с кем.Только жабры рифм топырит учащённоу таких, как мы, на поэтическом песке.Вред – мечта, и бесполезно грезить,надо весть служебную нуду.Но бывает — жизнь встает в другом разрезе,и большое понимаешь через ерунду.Нами лирика в штыки неоднократно атакована,ищем речи точной и нагой.Но поэзия — пресволочнейшая штуковина:существует — и ни в зуб ногой.Например, вот это — говорится или блеется?Синемордое, в оранжевых усах,Навуходоносором библейцем —«Коопсах».Дайте нам стаканы! знаю способ старыйв горе дуть винище, но смотрите — извыплывают Red и White Star’ы3с ворохом разнообразных виз.Мне приятно с вами, — рад, что вы у столикаМуза это ловко за язык вас тянет.Как это у вас говаривала Ольга?..Да не Ольга! из письма Онегина к Татьяне.– Дескать, муж у вас дурак и старый мерин,я люблю вас, будьте обязательно моя,я сейчас же утром должен быть уверен,что с вами днем увижусь я. —Было всякое: и под окном стояние,пи́сьма, тряски нервное желе.Вот когда и горевать не в состоянии —это, Александр Сергеич, много тяжелей.Айда, Маяковский! Маячь на юг!Сердце рифмами вымучь —вот и любви пришел каюк,дорогой Владим Владимыч.Нет, не старость этому имя!Ту́шу вперед стремя́,я с удовольствием справлюсь с двоими,а разозлить — и с тремя.Говорят — я темой и-н-д-и-в-и-д-у-а-л-е-н!Entre nous…4 чтоб цензор не нацыкал.Передам вам — говорят — видалидаже двух влюбленных членов ВЦИКа.Вот — пустили сплетню, тешат душу ею.Александр Сергеич, да не слушайте ж вы их!Может, я один действительно жалею,что сегодня нету вас в живых.Мне при жизни с вами сговориться б надо.Скоро вот и я умру и буду нем.После смерти нам стоять почти что рядом:вы на Пе, а я на эМ.Кто меж нами? с кем велите знаться?!Чересчур страна моя поэтами нища́.Между нами – вот беда — позатесался На́дсон.Мы попросим, чтоб его куда-нибудь на Ща!А Некрасов Коля, сын покойного Алеши, —он и в карты, он и в стих, и так неплох на вид.Знаете его? вот он мужик хороший.Этот нам компания — пускай стоит.Что ж о современниках?!Не просчитались бы, за вас полсотни о́тдав.От зевоты скулы разворачивает аж!Дорогойченко, Герасимов, Кириллов, Родов —какой однаробразный пейзаж!Ну Есенин, мужиковствующих свора.Смех! Коровою в перчатках лаечных.Раз послушаешь… но это ведь из хора!Балалаечник!Надо, чтоб поэт и в жизни был мастак.Мы крепки, как спирт в полтавском штофе.Ну, а что вот Безыменский?! Так…ничего… морковный кофе.Правда, есть у нас Асеев Колька.Этот может. Хватка у него моя.Но ведь надо заработать сколько!Маленькая, но семья.Были б живы — стали бы по Лефу соредактор.Я бы и агитки вам доверить мог.Раз бы показал: – вот так-то, мол, и так-то…Вы б смогли — у вас хороший слог.Я дал бы вам жиркость и су́кна,в рекламу б выдал гумских дам.(Я даже ямбом подсюсюкнул,чтоб только быть приятней вам.)Вам теперь пришлось бы бросить ямб картавый.Нынче наши перья — штык да зубья вил, —битвы революций посерьезнее «Полтавы»,и любовь пограндиознее онегинской любви.Бойтесь пушкинистов. Старомозгий Плюшкин,перышко держа, полезет с перержавленным.– Тоже, мол, у лефов появился Пушкин.Вот арап! а состязается — с Державиным…Я люблю вас, но живого, а не мумию.Навели хрестоматийный глянец.Вы по-моему́ при жизни – думаю —тоже бушевали. Африканец!Сукин сын Дантес! Великосветский шкода.Мы б его спросили: – А ваши кто родители?Чем вы занимались до 17-го года? —Только этого Дантеса бы и видели.Впрочем, что ж болтанье! Спиритизма вроде.Так сказать, невольник чести… пулею сражен…Их и по сегодня много ходит —всяческих охотников до наших жен.Хорошо у нас в Стране Советов.Можно жить, работать можно дружно.Только вот поэтов, к сожаленью, нету —впрочем, может, это и не нужно.Ну, пора: рассвет лучища выкалил.Как бы милиционер разыскивать не стал.На Тверском бульваре очень к вам привыкли.Ну, давайте, подсажу на пьедестал.Мне бы памятник при жизни полагается по чину.Заложил бы динамиту – ну-ка, дрызнь!Ненавижу всяческую мертвечину!Обожаю всяческую жизнь!1924Прощанье
В авто, последний франк разменяв.– В котором часу на Марсель? —Париж бежит, провожая меня,во всей невозможной красе.Подступай к глазам, разлуки жижа,сердце мне сантиментальностью расквась!Я хотел бы жить и умереть в Париже,если б не было такой земли — Москва.1925Бродвей
Асфальт – стекло. Иду и звеню.Леса и травинки — сбриты.На север с юга идут авеню,на запад с востока — стриты.А между — (куда их строитель завез!) —дома невозможной длины.Одни дома длиною до звезд,другие — длиной до луны.Янки подошвами шлепать ленив:простой и курьерский лифт.В 7 часов человечий прилив,в 17 часов — отлив.Скрежещет механика, звон и гам,а люди немые в звоне.И лишь замедляют жевать чуингам,чтоб бросить: «Мек моней?»Мамаша грудь ребенку дала.Ребенок, с каплями из носу,сосет как будто не грудь, а долла́р —занят серьезным бизнесом.Работа окончена. Тело обвейв сплошной электрический ветер.Хочешь под землю — бери собвей,на небо — бери элевейтер.Вагоны едут и дымам под рост,и в пятках домовьих трутся,и вынесут хвост на Бруклинский мост,и спрячут в норы под Гудзон.Тебя ослепило, ты осовел.Но, как барабанная дробь,из тьмы по темени: «Кофе Максве́лгуд ту ди ласт дроп».А лампы как станут ночь копать,ну, я доложу вам — пламечко!Налево посмотришь — мамочка мать!Направо — мать моя мамочка!Есть что поглядеть московской братве.И за́ день в конец не дойдут.Это Нью-Йорк. Это Бродвей.Гау ду ю ду!Я в восторге от Нью-Йорка города.Но кепчонку не сдерну с виска.У советских собственная гордость:на буржуев смотрим свысока.6 августа 1925 г., Нью-ЙоркДомой!
Уходите, мысли, восвояси.Обнимись, души и моря глубь.Тот, кто постоянно ясен, —тот, по-моему, просто глуп.Я в худшей каюте из всех кают —всю ночь надо мною ногами куют.Всю ночь, покой потолка возмутив,несется танец, стонет мотив:«Маркита, Маркита,Маркита моя,зачем ты, Маркита,не любишь меня…»А зачем любить меня Марките?!У меня и франков даже нет.А Маркиту (толечко моргните!)за́ сто франков препроводят в кабинет.Небольшие деньги — поживи для шику —нет, интеллигент, взбивая грязь вихров,будешь всучивать ей швейную машинку,по стежкам строчащую шелка стихов.Пролетарии приходят к коммунизму низом —низом шахт, серпов и вил, —я ж с небес поэзии бросаюсь в коммунизм,потому что нет мне без него любви.Все равно — сослался сам я или послан к маме —слов ржавеет сталь, чернеет баса медь.Почему под иностранными дождямивымокать мне, гнить мне и ржаветь?Вот лежу, уехавший за воды,ленью еле двигаю моей машины части.Я себя советским чувствую заводом,вырабатывающим счастье.Не хочу, чтоб меня, как цветочек с полян,рвали после служебных тя́гот.Я хочу, чтоб в дебатах потел Госплан,мне давая задания на год.Я хочу, чтоб над мыслью времен комиссарс приказанием нависал.Я хочу, чтоб сверхставками спе́цаполучало любовищу сердце.Я хочу, чтоб в конце работы завкомзапирал мои губы замком.Я хочу, чтоб к штыку приравняли перо.С чугуном чтоб и с выделкой сталио работе стихов, от Политбюро,чтобы делал доклады Сталин.«Так, мол, и так… И до самых верховпрошли из рабочих нор мы:в Союзе Республик пониманье стиховвыше довоенной нормы…»1925Сергею Есенину
Вы ушли, как говорится, в мир иной.Пустота… Летите, В звёзды врезываясь.Ни тебе аванса, ни пивной.Трезвость.Нет, Есенин, это не насмешка.В горле горе комом — не смешок.Вижу — взрезанной рукой помешкав,собственных костей качаете мешок.– Прекратите! Бросьте! Вы в своём уме ли?Дать, чтоб щёки заливал смертельный мел?!Вы ж такое загибать умели,что другой на свете не умел.Почему? Зачем? Недоуменье смяло.Критики бормочут: – Этому винато… да сё… а главное, что смычки мало,в результате много пива и вина. —Дескать, заменить бы вам богему классом,класс влиял на вас, и было б не до драк.Ну, а класс-то жажду заливает квасом?Класс – он тоже выпить не дурак.Дескать, к вам приставить бы кого из напостов —стали б содержанием премного одарённей.Вы бы в день писали строк по сто,утомительно и длинно, как Доронин.А по-моему, осуществись такая бредь,на себя бы раньше наложили руки.Лучше уж от водки умереть,чем от скуки!Не откроют нам причин потерини петля, ни ножик перочинный.Может, окажись чернила в «Англетере»,вены резать не было б причины.Подражатели обрадовались: бис!Над собою чуть не взвод расправу учинил.Почему же увеличивать число самоубийств?Лучше увеличь изготовление чернил!Навсегда теперь язык в зубах затворится.Тяжело и неуместно разводить мистерии.у народа, у языкотворца,умер звонкий забулдыга подмастерье.И несут стихов заупокойный лом,с прошлых с похорон не переделавши почти.В холм тупые рифмы загонять колом —разве так поэта надо бы почтить?Вам и памятник ещё не слит, —где он, бронзы звон или гранита грань? —а к решёткам памяти уже понанеслипосвящений и воспоминаний дрянь.Ваше имя в платочки рассоплено,ваше слово слюнявит Собинови выводит под берёзкой дохлой —«Ни слова, о дру-уг мой, ни вздо-о-о-о-ха».Эх, поговорить бы иначес этим самым с Леонидом Лоэнгринычем!Встать бы здесь гремящим скандалистом:– Не позволю мямлить стих и мять! —Оглушить бы их трёхпалым свистомв бабушку и в бога душу мать!Чтобы разнеслась бездарнейшая погань,раздувая темь пиджачных парусов,чтобы врассыпную разбежался Коган,встреченных увеча пиками усов.Дрянь пока что мало поредела.Дела много — только поспевать.Надо жизнь сначала переделать,переделав — можно воспевать.Это время — Трудновато для пера,Но скажите, вы, калеки и калекши,где, когда, какой великий выбиралпуть, чтобы протоптанней и легше?Слово — полководец человечьей силы.Марш!Чтоб время сзади ядрами рвалось.К старым дням чтоб ветром относилотолько путаницу волос.Для веселия планета наша мало оборудована.Надо вырвать радость у грядущих дней,В этой жизни помереть не трудно.Сделать жизнь Значительно трудней.1926Товарищу Нетте – пароходу и человеку
Я недаром вздрогнул. Не загробный вздор.В порт, горящий, как расплавленное лето,разворачивался и входил товарищ «ТеодорНетте».Это – он. Я узнаю́ его.В блюдечках-очках спасательных кругов.– Здравствуй, Нетте! Как я рад, что ты живойдымной жизнью труб, канатов и крюков.Подойди сюда! Тебе не мелко?От Батума, чай, котлами покипел…Помнишь, Нетте, — в бытность человекомты пивал чаи со мною в дипкупе?Медлил ты. Захрапывали сони.Глаз кося в печати сургуча,напролет болтал о Ромке Якобсонеи смешно потел, стихи уча.Засыпал к утру. Курок аж палец свел…Суньтеся — кому охота!Думал ли, что через год всеговстречусь я с тобою — с пароходом.За кормой лунища. Ну и здо́рово!Залегла, просторы на́двое порвав.Будто на́век за собой из битвы коридоровойтянешь след героя, светел и кровав.В коммунизм из книжки верят средне.«Мало ли, что можно в книжке намолоть!»А такое — оживит внезапно «бредни»и покажет коммунизма естество и плоть.Мы живем, зажатые железной клятвой.За нее — на крест, и пулею чешите:это — чтобы в мире без Россий, без Латвий,жить единым человечьим общежитьем.В наших жилах — кровь, а не водица.Мы идем сквозь револьверный лай,чтобы, умирая, воплотитьсяв пароходы, в строчки и в другие долгие дела.Мне бы жить и жить, сквозь годы мчась.Но в конце хочу — других желаний нету —встретить я хочу мой смертный частак, как встретил смерть товарищ Нетте.15 июля 1926 г., ЯлтаСтихи о советском паспорте
Я волком бы выгрыз бюрократизм.К мандатам почтения нету.К любым чертям с матерями катисьлюбая бумажка. Но эту…По длинному фронту купе и каютчиновник учтивый движется.Сдают паспорта, и я Сдаюмою пурпурную книжицу.К одним паспортам — улыбка у рта.К другим — отношение плевое.С почтеньем берут, например, паспортас двухспальным английским левою.Глазами доброго дядю выев,не переставая кланяться,берут, как будто берут чаевые,Паспорт американца.На польский — глядят, как в афишу коза.На польский — выпяливают глазав тугой полицейской слоновости —откуда, мол, и что это загеографические новости?И не повернув головы кочани чувств никаких не изведав,берут, не моргнув, паспорта датчани разных прочих шведов.И вдруг, как будто ожогам, ротскривило господину.Это господин чиновник беретмою краснокожую паспортину.Берет — как бомбу, берет — как ежа,как бритву обоюдоострую,берет, как гремучую в 20 жалзмею двухметроворостую.Моргнул многозначаще глаз носильщика, хоть вещи снесет задаром вам.Жандарм вопросительно смотрит на сыщика,сыщик на жандарма.С каким наслажденьем жандармской кастойя был бы исхлестан и распятза то, что в руках у меня молоткастый,серпастый советский паспорт.Я волком бы выгрыз бюрократизм.К мандатам почтения нету.К любым чертям с матерями катисьлюбая бумажка. Но эту…Я достаю из широких штаниндубликатом бесценного груза.Читайте, завидуйте, я — гражданинСоветского Союза.1929Стихи для детей
Что такое хорошо и что такое плохо?
Крошка сын к отцу пришёл,и спросила кроха:– Что такое хорошои что такое плохо? —У меня секретов нет, —слушайте, детишки, —папы этого ответпомещаю в книжке.– Если ветер крыши рвет,если град загрохал, —каждый знает — это вотдля прогулок плохо.Дождь покапал и прошёл.Солнце в целом свете.Это —очень хорошои большими детям.Если сын чернее ночи,грязь лежит на рожице, —ясно, это плохо очень для ребячьейкожицы.Если мальчик любит мылои зубной порошок,этот мальчик очень милый,поступает хорошо.Если бьёт дрянной драчунслабого мальчишку,я такого не хочудаже вставить в книжку.Этот вот кричит: – Не трожьтех, кто меньше ростом! —Этот мальчик так хорош,загляденье просто!Если ты порвал подрядкнижицу и мячик,октябрята говорят:плоховатый мальчик.Если мальчик любит труд,тычет в книжку пальчик,про такого пишут тут:он хороший мальчик.От вороны карапузубежал, заохав.Мальчик этот просто трус.Это очень плохо.Этот, хоть и сам с вершок,спорит с грозной птицей.Храбрый мальчик, хорошо,в жизни пригодится.Этот в грязь полез и рад,что грязна рубаха.Про такого говорят:он плохой, неряха.Этот чистит валенки,моет сам галоши.Он, хотя и маленький,но вполне хороший.Помни это каждый сын.Знай любой ребёнок:вырастетиз сына свин,если сын — свиненок.Мальчик радостный пошёл,и решила кроха:«Буду делать – хорошо,и не буду — плохо».1925Что ни страница – то слон, то львица
Льва показываю я,посмотрите нате —он теперь не царь зверья,просто председатель.Этот зверь зовётся лама.Лама дочь и лама мама.Маленький пеликани пеликан-великан.Как живые в нашей книжкеслон, слониха и слонишки.Двух- и трёхэтажный рост,с блюдо уха оба,впереди на морде хвостпод названьем «хобот».Сколько им еды, питья,сколько платья снашивать!Даже ихнее дитяростом с папу с нашего.Всех прошу посторониться,разевай пошире рот, —для таких мала страница,дали целый разворот.Крокодил. Гроза детей.Лучше не гневите.Только он сидит в водеи пока не виден.Вот верблюд, а на верблюдевозят кладь и ездят люди.Он живёт среди пустынь,ест невкусные кусты,он в работе круглый год —он, верблюд, рабочий скот.Кенгуру.Смешная очень.Руки вдвое короче.Но за этоу ней ноги вдвое длинней.Жираф-длинношейка — ему никакдля шеи не выбрать воротника.Жирафке лучше: жирафу-матьесть жирафёнку за что обнимать.Обезьян смешнее нет.Что сидеть как статуя?!Человеческий портрет,даром что хвостатая.Зверю холодно зимой.Зверик из Америки.Видел всех. Пора домой.До свиданья, зверики!1926Кем быть?
У меня растут года,будет и семнадцать.Где работать мне тогда,чем заниматься?Нужные работники —столяры и плотники!Сработать мебель мудрено:сначала мы берём бревнои пилим доскидлинные и плоские.Эти доски вот такзажимает стол-верстак.От работы пилараскалилась добела.Из-под пилки сыплются опилки.Рубанок в руки —работа другая:сучки, закорюкирубанком стругаем.Хороши стружки —жёлтые игрушки.А если нужен шар намкруглый очень,на станке токарномкруглое точим.Готовим понемножкуто ящик, то ножку.Сделали вот столькостульев и столиков!Столяру хорошо,а инженеру — лучше,я бы строить дом пошёл —пусть меня научат.Я сначала начерчудом такой, какой хочу.Самое главное,чтоб было нарисованоздание славное,живое словно.Это будет перёд,называется фасад.Это каждый разберёт —это ванна,это сад.План готов, и вокругсто работ на тыщу рук.Упираются лесав самые небеса.Где трудна работка,там визжит лебёдка;подымает балки,будто палки.Перетащит кирпичи,закалённые в печи́.По крыше выложили жесть.И дом готов, и крыша есть.Хороший дом, большущий домна все четыре стороны,и заживут ребята в нёмудобно и просторно.Инженеру хорошо,а доктору — лучше,я б детей лечить пошёл —пусть меня научат.Я приеду к Пете,я приеду к Поле.– Здравствуйте, дети!Кто у вас болен?Как живёте,как животик? —Погляжу из очковкончики язычков.– Поставьте этот градусникпод мышку, детишки! —И ставят дети радостноградусник под мышки.– Вам бы очень хорошопроглотить порошоки микстуру ложечкойпить понемножечку.Вам в постельку лечь поспать бы,вам — компрессик на живот,и тогда у вас до свадьбывсё, конечно, заживёт.Докторам хорошо,а рабочим — лучше,я б в рабочие пошёл,пусть меня научат.Вставай! Иди! Гудок зовёт —и мы приходим на завод.Народа – уйма целая,тысяча двести.Чего один не сделает —сделаем вместе.Можем Железоножницами резать,краном висящимтяжести тащим;молот паровойгнёт и рельсы травой.Олово плавим,машинами правим.Работа всякогонужна одинаково.Я гайки делаю, а тыдля гайки делаешь винты.И идёт работа всехпрямо в сборочный цех.Болты, лезьте в дыры ровные,части вместе сбей огромные.Там — дым,здесь — гром.Громим весь дом.И вот вылазит паровоз,чтоб вас и нас и нёс и вёз.На заводе хорошо,а в трамвае — лучше,я б кондуктором пошёл,пусть меня научат.Кондукторам езда везде.С большою сумкой кожанойему всегда, ему весь деньв трамваях ездить можно.– Большие и дети,берите билетик,билеты разные,бери любые —зелёные, красныеи голубые. —Ездим рельсами.Окончилась рельса,и слезли у леса мы —садись и грейся.Кондуктору хорошо,а шофёру — лучше,я б в шофёры пошёл,пусть меня научат.Фырчит машина скорая,летит скользя,хороший шофёр я —сдержать нельзя.Только скажите,вам куда надо —без рельсы жителейдоставлю на дом.Е —дем,ду —дим:«С пу —тиуй —ди!»Быть шофёром хорошо,а лётчиком — лучше,я бы в лётчики пошёл —пусть меня научат.Наливаю в бак бензин,завожу пропеллер.«В небеса, мотор, вези,чтобы птицы пели».Бояться не надони дождя, ни града.Облетаю тучку,тучку-летучку.Белой чайкой паря,полетел за моря.Без разговоруоблетаю гору.«Вези, мотор, чтоб нас довёздо звезд и до луны,хотя луна и масса звёздот нас отдалены».Лётчику хорошо,а матросу — лучше,я б в матросы пошёл —пусть меня научат.У меня на шапке лента,на матроске — якоря.Я проплавал это лето,океаны покоря.Напрасно, волны, скачете —морской дорожкой,на реях и по мачтекарабкаюсь кошкой.Сдавайся, ветер вьюжный,сдавайся, буря скверная, —открою полюс Южный,а Северный — наверное.Книгу переворошив,намотай себе на ус —все работы хороши,выбирай на вкус!1928Поэмы
Облако в штанах
Тетраптих
Вашу мысль,мечтающую на размягченном мозгу,как выжиревший лакей на засаленной кушетке,буду дразнить об окровавленный сердца лоскут;досыта изъиздеваюсь, нахальный и едкий,У меня в душе ни одного седого волоса,и старческой нежности нет в ней!Мир огро́мив мощью голоса,иду – красивый,двадцатидвухлетний.Нежные!Вы любовь на скрипки ложите.Любовь на литавры ложит грубый.А себя, как я, вывернуть не можете,чтобы были одни сплошные губы!Приходи́те учиться —из гостиной батистовая,чинная чиновница ангельской лиги.И которая губы спокойно перелистывает,как кухарка страницы поваренной книги.Хотите —буду от мяса бешеный– и, как небо, меняя тона —хотите —буду безукоризненно нежный,не мужчина, а – облако в штанах!Не верю, что есть цветочная Ницца!Мною опять славословятсямужчины, залежанные, как больница,и женщины, истрепанные, как пословица.1Вы думаете, это бредит малярия?Это было,было в Одессе.«Приду в четыре», – сказала Мария.Восемь.Девять.Десять.Вот и вечерв ночную жутьушел от окон,хмурый,декабрый.В дряхлую спину хохочут и ржутканделябры.Меня сейчас узнать не могли бы:жилистая громадинастонет,корчится.Что может хотеться этакой глыбе?А глыбе многое хочется!Ведь для себя не важнои то, что бронзовый,и то, что сердце – холодной железкою.Ночью хочется звон свойспрятать в мягкое,в женское.И вот,громадный,горблюсь в окне,плавлю лбом стекло окошечное.Будет любовь или нет?Какая —большая или крошечная?Откуда большая у тела такого:должно быть, маленький,смирный любёночек.Она шарахается автомобильных гудков.Любит звоночки коночек.Еще и еще,уткнувшись дождюлицом, в его лицо рябое,жду,обрызганный громом городского прибоя.Полночь, с ножом мечась,догна́ла,зарезала, —вон его!Упал двенадцатый час,как с плахи голова казненного.В стеклах дождинки серыесвылись,гримасу громадили,как будто воют химерыСобора Парижской Богоматери.Проклятая!Что же, и этого не хватит?Скоро криком издерется рот.Слышу:тихо,как больной с кровати,спрыгнул нерв.И вот, —сначала прошелсяедва-едва,потом забегал,взволнованный,четкий.Теперь и он и новые двамечутся отчаянной чечеткой.Рухнула штукатурка в нижнем этаже.Нервы —большие,маленькие,многие! —скачут бешеные,и ужеу нервов подкашиваются ноги!А ночь по комнате тинится и тинится, —из тины не вытянуться отяжелевшему глазу.Двери вдруг заляскали,будто у гостиницыне попадает зуб на́ зуб.Вошла ты,резкая, как «нате!»,муча перчатки замш,сказала;«Знаете —я выхожу замуж».Что ж, выходи́те,Ничего.Покреплюсь.Видите – спокоен как!Как пульспокойника.Помните?Вы говорили:Джек Лондон,деньги,любовь,страсть», —а я одно видел:вы – Джиоконда,которую надо украсть!И украли.Опять влюбленный выйду в игры,огнем озаряя бровей за́гиб.Что же!И в доме, который выгорел,иногда живут бездомные бродяги!Дра́зните?«Меньше, чем у нищего копеек,у вас изумрудов безумий».Помните!Погибла Помпея,когда раздразнили Везувий!Эй!Господа!Любителисвятотатств,преступлений,боен, —а самое страшноевидели —лицо мое,когдаяабсолютно спокоен?И чувствую —«я»для меня мало́.Кто-то из меня вырывается упрямоAllo!Кто говорит?Мама?Мама!Ваш сын прекрасно болен!Мама!У него пожар сердца.Скажите сестрам, Люде и Оле, —ему уже некуда деться.Каждое слово,даже шутка,которые изрыгает обгорающим ртом он,выбрасывается, как голая проституткаиз горящего публичного дома.Люди нюхают —запахло жареным!Нагнали каких-то.Блестящие!В касках!Нельзя сапожища!Скажите пожарным:на сердце горящее лезут в ласках.Я сам.Глаза наслезнённые бочками выкачу.Дайте о ребра опереться.Выскочу! Выскочу! Выскочу! Выскочу!Рухнули.Не выскочишь из сердца!На лице обгорающемиз трещины губобугленный поцелуишко броситься вырос.Мама!Петь не могу.У церковки сердца занимается клирос!Обгорелые фигурки слов и чиселиз черепа,как дети из горящего здания.Так страхсхватиться за небовысилгорящие руки «Лузитании».Трясущимся людямв квартирное тихостоглазое зарево рвется с пристани.Крик последний, —ты хотьо том, что горю, в столетия выстони!2Славьте меня!Я великим не чета.Я над всем, что сделано,ставлю «nihil»5.Никогданичего не хочу читать.Книги?Что книги!Я раньше думал —книги делаются так:пришел поэт,легко разжал уста,и сразу запел вдохновенный простак —пожалуйста!А оказывается —прежде чем начнет петься,долго ходят, размозолев от брожения,и тихо барахтается в тине сердцаглупая вобла воображения.Пока выкипячивают, рифмами пиликая,из любвей и соловьев какое-то варево,улица корчится безъязыкая —ей нечем кричать и разговаривать.Городов вавилонские башни,возгордясь, возносим снова,а боггорода на пашнирушит,мешая слово.Улица му́ку молча пёрла.Крик торчком стоял из глотки.Топорщились, застрявшие поперек горла,пухлые taxi6 и костлявые пролетки.Грудь испешеходили.Чахотки площе.Город дорогу мраком запер.И когда —все-таки! —выхаркнула давку на площадь,спихнув наступившую на горло паперть,думалось:в хо́рах архангелова хоралабог, ограбленный, идет карать!А улица присела и заорала:«Идемте жрать!»Гримируют городу Круппы и Круппикигрозящих бровей морщь,а во ртуумерших слов разлагаются трупики,только два живут, жирея —«сволочь»и еще какое-то,кажется – «борщ».Поэты,размокшие в плаче и всхлипе,бросились от улицы, ероша космы:«Как двумя такими выпетьи барышню,и любовь,и цветочек под росами?»А за поэтами —уличные тыщи:студенты,проститутки,подрядчики.Господа!Остановитесь!Вы не нищие,вы не смеете просить подачки!Нам, здоровенным,с шагом саженьим,надо не слушать, а рвать их —их,присосавшихся бесплатным приложениемк каждой двуспальной кровати!Их ли смиренно просить:«Помоги мне!»Молить о гимне,об оратории!Мы сами творцы в горящем гимне —шуме фабрики и лаборатории.Что мне до Фауста,феерией ракетскользящего с Мефистофелем в небесном паркете!Я знаю —гвоздь у меня в сапогекошмарней, чем фантазия у Гете!Я,златоустейший,чье каждое словодушу новородит,именинит тело,говорю вам:мельчайшая пылинка живогоценнее всего, что я сделаю и сделал!Слушайте!Проповедует,мечась и стеня,сегодняшнего дня крикогубый Заратустра!Мыс лицом, как заспанная простыня,с губами, обвисшими, как люстра,мы,каторжане города-лепрозория,где золото и грязь изъя́звили проказу, —мы чище венецианского лазорья,морями и солнцами омытого сразу!Плевать, что нету Гомеров и Овидиевлюдей, как мы,от копоти в оспе.Я знаю —солнце померкло б, увидевнаших душ золотые россыпи!Жилы и мускулы – молитв верней.Нам ли вымаливать милостей времени!Мы —каждый —держим в своей пятернемиров приводные ремни!Это взвело на Голгофы аудиторийПетрограда, Москвы, Одессы, Киева,и не было ни одного,которыйне кричал бы:«Распни,распни его!»Но мне —люди,и те, что обидели —вы мне всего дороже и ближе.Видели,как собака бьющую руку лижет?!Я,обсмеянный у сегодняшнего племени,как длинныйскабрезный анекдот,вижу идущего через горы времени,которого не видит никто.Где глаз людей обрывается куцый,главой голодных орд,в терновом венце революцийгрядет шестнадцатый год.А я у вас – его предтеча;я – где боль, везде;на каждой капле слёзовой течира́спял себя на кресте.Уже ничего простить нельзя.Я выжег души, где нежность растили.Это труднее, чем взятьтысячу тысяч Бастилий!И когда,приход егомятежом оглашая,выйдете к спасителю —вам ядушу вытащу,растопчу,чтоб большая! —и окровавленную дам, как знамя.3Ах, зачем это,откуда этов светлое веселогрязных кулачищ замах!Пришлаи голову отчаянием занавесиламысль о сумасшедших домах.И —как в гибель дредноутаот душащих спазмбросаются в разинутый люк —сквозь свойдо крика разодранный глазлез, обезумев, Бурлюк.Почти окровавив исслезенные веки,вылез,встал,пошели с нежностью, неожиданной в жирномчеловеке,взял и сказал:«Хорошо!»Хорошо, когда в желтую кофтудуша от осмотров укутана!Хорошо,когда брошенный в зубы эшафоту,крикнуть:«Пейте какао Ван-Гутена!»И эту секунду,бенгальскуюгромкую,я ни на что б не выменял,я ни на…А из сигарного дымаликерного рюмкойвытягивалось пропитое лицо Северянина.Как вы смеете называться поэтоми, серенький, чирикать, как перепел!Сегоднянадокастетомкроиться миру в черепе!Вы,обеспокоенные мыслью одной —«изящно пляшу ли», —смотрите, как развлекаюсья —площаднойсутенер и карточный шулер!От вас,которые влюбленностью мокли,от которыхв столетия слеза лилась,уйду я,солнце моноклемвставлю в широко растопыренный глаз.Невероятно себя нарядив,пойду по земле,чтоб нравился и жегся,а впередина цепочке Наполеона поведу, как мопса.Вся земля поляжет женщиной,заерзает мясами, хотя отдаться;вещи оживут —губы вещинызасюсюкают:«цаца, цаца, цаца!»Вдруги тучии облачное прочееподняло на небе невероятную качку,как будто расходятся белые рабочие,небу объявив озлобленную стачку.Гром из-за тучи, зверея, вылез,громадные ноздри задорно высморкал,и небье лицо секунду кривилосьсуровой гримасой железного Бисмарка.И кто-то,запутавшись в облачных путах,вытянул руки к кафе —и будто по-женски,и нежный как будто,и будто бы пушки лафет.Вы думаете —это солнце нежненькотреплет по щечке кафе?Это опять расстрелять мятежниковгрядет генерал Галифе!Выньте, гулящие, руки из брюк —берите камень, нож или бомбу,а если у которого нету рук —пришел чтоб и бился лбом бы!Идите, голодненькие,потненькие,покорненькие,закисшие в блохастом грязненьке!Идите!Понедельники и вторникиокрасим кровью в праздники!Пускай земле под ножами припомнится,кого хотела опошлить!Земле,обжиревшей, как любовница,которую вылюбил Ротшильд!Чтоб флаги трепались в горячке пальбы,как у каждого порядочного праздника —выше вздымайте, фонарные столбы,окровавленные туши лабазников.Изругивался,вымаливался,резал,лез за кем-товгрызаться в бока.На небе, красный, как марсельеза,вздрагивал, околевая, закат.Уже сумасшествие.Ничего не будет.Ночь придет,перекусити съест.Видите —небо опять иудитпригоршнью обрызганных предательствомзвезд?Пришла.Пирует Мамаем,задом на город насев.Эту ночь глазами не проломаем,черную, как Азеф!Ежусь, зашвырнувшись в трактирные углы,вином обливаю душу и скатертьи вижу:в углу – глаза круглы, —глазами в сердце въелась богоматерь.Чего одаривать по шаблону намалеванномусиянием трактирную ораву!Видишь – опятьголгофнику оплеванномупредпочитают Варавву?Может быть, нарочно яв человечьем меси́велицом никого не новей.Я,может быть,самый красивыйиз всех твоих сыновей.Дай им,заплесневшим в радости,скорой смерти времени,чтоб стали дети, должные подрасти,мальчики – отцы,девочки – забеременели.И новым рожденным дай обрастипытливой сединой волхвов,и придут они —и будут детей креститьименами моих стихов.Я, воспевающий машину и Англию,может быть, просто,в самом обыкновенном евангелиитринадцатый апостол.И когда мой голоспохабно ухает —от часа к часу,целые сутки,может быть, Иисус Христос нюхаетмоей души незабудки.4Мария! Мария! Мария!Пусти, Мария!Я не могу на улицах!Не хочешь?Ждешь,как щеки провалятся ямкою,попробованный всеми,пресный,я придуи беззубо прошамкаю,что сегодня я«удивительно честный».Мария,видишь —я уже начал сутулиться.В улицахлюди жир продырявят в четыреэтажных зобах,высунут глазки,потертые в сорокгодовой таске, —перехихикиваться,что у меня в зубах– опять! —черствая булка вчерашней ласки.Дождь обрыдал тротуары,лужами сжатый жулик,мокрый, лижет улиц забитый булыжником труп,а на седых ресницах —да! —на ресницах морозных сосулекслезы из глаз —да! —из опущенных глаз водосточных труб.Всех пешеходов морда дождя обсосала,а в экипажах лощился за жирным атлетом атлет:лопались люди,проевшись насквозь,и сочилось сквозь трещины сало,мутной рекой с экипажей стекалавместе с иссосанной булкойжевотина старых котлет.Мария!Как в зажиревшее ухо втиснуть им тихое слово?Птицапобирается песней,поет,голодна и звонка,а я человек, Мария,простой,выхарканный чахоточной ночью в грязную руку Пресни.Мария, хочешь такого?Пусти, Мария!Судорогой пальцев зажму я железное горло звонка!Мария!Звереют улиц выгоны.На шее ссадиной пальцы давки.Открой!Больно!Видишь – натыканыв глаза из дамских шляп булавки!Пустила.Детка!Не бойся,что у меня на шее воловьейпотноживотые женщины мокрой горою сидят, —это сквозь жизнь я тащумиллионы огромных чистых любовейи миллион миллионов маленьких грязных любят.Не бойся,что снова,в измены ненастье,прильну я к тысячам хорошеньких лиц, —«любящие Маяковского!» —да ведь это ж династияна сердце сумасшедшего восшедших цариц.Мария, ближе!В раздетом бесстыдстве,в боящейся дрожи ли,но дай твоих губ неисцветшую прелесть:я с сердцем ни разу до мая не дожили,а в прожитой жизнилишь сотый апрель есть.Мария!Поэт сонеты поет Тиане,а я —весь из мяса,человек весь —тело твое просто прошу,как просят христиане —«хлеб наш насущныйдаждь нам днесь».Мария – дай!Мария!Имя твое я боюсь забыть,как поэт боится забытькакое-тов муках ночей рожденное слово,величием равное богу.Тело твоея буду беречь и любить,как солдат,обрубленный войною,ненужный,ничей,бережет свою единственную ногу.Мария —не хочешь?Не хочешь!Ха!Значит – опятьтемно и понуросердце возьму,слезами окапав,нести,как собака,которая в конурунесетперееханную поездом лапу.Кровью сердца дорогу радую,липнет цветами у пыли кителя.Тысячу раз опляшет Иродиадойсолнце землю —голову Крестителя.И когда мое количество летвыпляшет до конца —миллионом кровинок устелется следк дому моего отца.Вылезугрязный (от ночевок в канавах),стану бок о бок,наклонюсьи скажу ему на́ ухо:– Послушайте, господин бог!Как вам не скушнов облачный кисельежедневно обмакивать раздобревшие глаза?Давайте – знаете —устроимте карусельна дереве изучения добра и зла!Вездесущий, ты будешь в каждом шкапу,и вина такие расставим по столу,чтоб захотелось пройтись в ки-ка-пухмурому Петру Апостолу.А в рае опять поселим Евочек:прикажи, —сегодня ночью жсо всех бульваров красивейших девочекя натащу тебе.Хочешь?Не хочешь?Мотаешь головою, кудластый?Супишь седую бровь?Ты думаешь —этот,за тобою, крыластый,знает, что такое любовь?Я тоже ангел, я был им —сахарным барашком выглядывал в глаз,но больше не хочу дарить кобыламиз севрской му́ки изваянных ваз.Всемогущий, ты выдумал пару рук,сделал,что у каждого есть голова, —отчего ты не выдумал,чтоб было без мукцеловать, целовать, целовать?!Я думал – ты всесильный божище,а ты недоучка, крохотный божик.Видишь, я нагибаюсь,из-за голенищадостаю сапожный ножик.Крыластые прохвосты!Жмитесь в раю!Ерошьте перышки в испуганной тряске!Я тебя, пропахшего ладаном, раскроюотсюда до Аляски!Пустите!Меня не остановите.Вру я,в праве ли,но я не могу быть спокойней.Смотрите —звезды опять обезглавилии небо окровавили бойней!Эй, вы!Небо!Снимите шляпу!Я иду!Глухо.Вселенная спит,положив на лапус клещами звезд огромное ухо.1914–1915Люблю
Обыкновенно такЛюбовь любому рожденному дадена,—но между служб,доходови прочегосо дня на́ деньочерствевает сердечная почва.На сердце тело надето,на тело – рубаха.Но и этого мало!Один —идиот!—манжеты наделали груди стал заливать крахмалом.Под старость спохватятся.Женщина мажется.Мужчина по Мюллеру мельницей машется.Но поздно.Морщинами множится кожица.Любовь поцветет,поцветет —и скукожится.Мальчишкой
