Командиры мужают в боях

— Все три роты. Использовали залп «катюш» и рванули. От ихнего НП осталось мокрое место, валяются разбитые рации да обгоревшие трупы.

— Немедленно закрепляйтесь, приспосабливайте вражеские окопы для боя, — приказал я. — Передай остальным! Не могу с ними связаться.

— Наверное, еще не успели установить телефоны.

— Приготовьте бутылки с КС, гранаты, противотанковые ружья — в общем, все, чтобы танки нас не спихнули. Сейчас поставлю задачу Цурбанову, он вас поддержит…

На душе было празднично: высоту взяли, притом довольно легко. И в то же время стало немного обидно за себя: почему мне самому не пришло в голову дать команду на атаку, используя удар «катюш»? Может быть, потому, что я находился под гипнозом принятого решения о ночной атаке? Зато ротные молодцы. Они верно оценили мгновенно переменившуюся обстановку на нашем участке, действовали инициативно, решительно и тем самым обеспечили успешный исход внезапно предпринятой атаки.

Для меня случай этот не прошел бесследно. Я понял: война — своего рода академия и, проходя через ее горнило, командный состав накапливает необходимый военный опыт, зреет, мужает.

Я был рад за своих ротных командиров и поспешил доложить об их успехе командиру полка, попросил его помочь артиллерией, чтобы можно было бороться с танками.

— Передай своим, что они молодцы. Так и должны действовать гвардейцы. Орудий дать не могу, нету. А вот еще один взвод ПТР пришлю. Используй его правильно. Вечером приду посмотреть нашу оборону…

Там, где стояли «катюши», я увидел лишь одну подбитую установку. Возле нее кто-то копошился. Вероятно, расчет. На «катюшу» налетел и стал ее обстреливать фашистский самолет-разведчик. Люди отбежали, залегли. После нескольких заходов установка загорелась. И с ее направляющих начали срываться и устремились в сторону фашистов снаряды. Казалось, это не машина, а живое разумное существо, погибая, посылает смерть врагу, пришедшему на нашу землю.

13-й гвардейской стрелковой дивизии удалось закрепиться на достигнутых рубежах. Наш полк выдвинули в первый эшелон. Атаки противника ослабли. Мы вздохнули свободнее, огляделись. Что за черт! Куда делся темный лес? Когда мы проходили через него, почки на деревьях еще только лопались и лишь кое-где робко проклевывались нежные листочки, теперь все вокруг зазеленело.

В те дни вернулся с учебы, уже в звании капитана, командир нашей пулеметной роты Василий Константинович Цуладзе. Меня вызвал командир полка Иван Аникеевич Самчук.

— Прибыл Цуладзе, он назначен командиром батальона. Тебе на выбор две должности: или остаться у него заместителем, или перейти в штаб полка помощником начальника штаба, — сказал он.

Не стану скрывать, это меня порядком задело: три месяца — март, апрель, май — три тяжелых для нас месяца командовал я батальоном, сросся с ним сердцем, уже привык принимать самостоятельные решения, перестал бояться хлопотных забот о боевом своем хозяйстве, и люди, хоть и вдвое старше, вроде бы признали меня своим командиром… Но я, не колеблясь, решил:

— Останусь в батальоне.

Мне показалось, что Самчук одобрительно кивнул головой. Так я стал заместителем капитана Цуладзе.

Цуладзе был выше среднего роста, сухощавый, с коротко остриженными волосами и большими залысинами на лбу. Носил усики. Ему было за тридцать. Он отличался завидной храбростью и выдержкой, был хорошим командиром и добрым товарищем. Деятельный и очень восприимчивый, он понимал человека с полуслова. Его взаимоотношения с подчиненными и с начальством были всегда ровными, он не позволял себе фамильярничать с первыми и не заискивал перед вторыми, и это снискало ему уважение тех и других.

На войне — я уже говорил об этом — все перемещения производятся быстро: командирам рот сообщили, что комбатом назначен Цуладзе, вот он и вступил в командование. Я попросил у Цуладзе разрешения отправиться в наш батальонный тыл, чтобы немного привести себя в порядок.

По дороге насмотрелся на разрушения, причиненные противником, и в хозяйственный взвод приехал в плохом настроении. Поскорее вымылся, переоделся, выспался и опять вернулся на передовую.

Примерно 7 или 8 июня 1942 года перед нашей передовой стала накапливаться неприятельская пехота. Она подходила и подходила, окапывалась, но активности не проявляла. Мы, естественно, вели огонь. Чувствовалось, что все это неспроста. А на следующий день над нашими головами начали пролетать группы вражеских самолетов. Они направлялись куда-то севернее. Отбомбятся, потом возвращаются и снова проходят над нами. С севера доносилась артиллерийская стрельба. Что там происходит? В людей вселилась тревога. К вечеру пошел дождь, и почти одновременно мы получили приказ отходить, но так, чтобы гитлеровцы этого не заметили.

Военным людям не полагается обсуждать приказ, его надо выполнять. Но человек так устроен, что не перестает думать, даже если знает, что сейчас время не размышлять, а действовать. Тяжелое чувство охватило нас: вроде бы мы здесь немца побили, наступали, отстояли свои рубежи, вцепились в них, а теперь почему-то уходим. Если бы знать причину!

В штабе дивизии, а тем более в штабе армии, на карте командующего ясно видна общая обстановка. У нас же, на передовой, как и в батальоне у соседей, на виду далеко не все — только свое, местное. Отсюда и горькое недоумение: как же так, врага побили, а позиции оставляем?

Было решено: с наступлением темноту батальон снимется и пойдет по указанному маршруту за Северный Донец, а здесь еще несколько часов будет действовать группа прикрытия: стрелять, освещать ракетами местность, создавать видимость, будто на этом участке фронта ничего не изменилось.

Стемнело. Роты бесшумно снялись и сосредоточились в балке. Тут же стояли верховые лошади и повозки со станковыми пулеметами и другим имуществом. Я должен был отходить позже, с теми, кто оставался на переднем крае.

Комбат скомандовал:

— Шагом марш!

Батальон тронулся с места, а из темноты послышалось:

— Опять назад…

А в голосе такая горечь, что понимаешь: люди недовольны. Но приказ есть приказ, и мы двинулись к Донцу.

Батальон ушел, а я и Муха остались с группой прикрытия.

Перед рассветом мы снялись с передовой и отправились вслед за батальоном. Под копытами чавкало грязное месиво, было сыро и холодно. Саперы указали нам проходы в уже заминированной местности. Едва успели переправиться через Донец, как подрывники взорвали мост. Здесь, за Донцом, скопилось много войск, и мне с трудом удалось отыскать свое подразделение лишь во второй половине дня.

Вскоре в районе населенного пункта Белый Колодец мы снова остановились, чтобы отразить неприятельскую атаку. На наш и соседний 34-й гвардейский стрелковый полк навалилось до ста танков с пехотой. Завязался жаркий бой. Несколько машин нам удалось подбить и поджечь. Однако некоторая часть их прорвалась прямо на командный пункт полка. На его защиту встали все — и связисты, и саперы, и офицеры во главе с Иваном Аникеевичем Самчуком. Потеряв около пятнадцати танков и много солдат, противник откатился.

К исходу дня фашисты предприняли попытку обойти нас справа. Мы видели колонны вражеских машин с пехотой, артиллерию, однако помешать этому движению не могли: в батальоне имелась лишь одна трофейная 37-миллиметровая пушка. Снарядов к ней было всего несколько штук. Их берегли на случай, если танки пойдут на нас.

Вечером прилетели десятка два «хейнкелей». Они высыпали не бомбы, а листовки. В одних перечислялись десятки наших дивизий, якобы уже находившихся в окружении. Нам внушали, что сопротивление бесполезно и надо сдаваться. В других фашисты обращались не к бойцам и командирам, как обычно, а к комиссарам, чтобы они убедили войска сложить оружие.

Я протянул одну из листовок Ракчееву:

— Читал?

— Да.

— Что скажешь?

— Не все, должно быть, гладко у. них, раз с комиссарами заигрывают.

Ночью поступило распоряжение на отход. Мы снялись с занимаемых позиций и двинулись в путь. Батальон опять находился в арьергарде. Последней покидала позиции 2-я рота, с которой шел старший сержант Ильин — теперь уже помощник начальника штаба. Комбат был где-то впереди. Колонны 1-й и 3-й рот замыкали мы с комиссаром. Двигались всю ночь. С рассветом над нами снова повисли самолеты противника, они не бомбили, а только патрулировали. Это было странно. Направлялись мы на станцию Приколотная. Недалеко от нее, справа и слева, завязался бой. Едва немецкие пулеметы открыли огонь, на наши колонны посыпались бомбы.

Комиссар взглянул на карту:

— Вот здесь они и должны были нас захлопнуть.

Видимо, гитлеровцы рассчитывали захлестнуть горловину, через которую проходили наши части, но у них ничего не вышло. Мы успели прорваться.

Бомбежка и обстрел с воздуха усилились.

Мы с Ракчеевым ехали несколько в стороне от общего потока людей. Местность как на ладони: ни скрыться, ни замаскироваться. На бреющем полете появились шесть двухмоторных «мессеров» и стали кружить прямо над нами. Неужели будут стрелять по двум всадникам?

На всякий случай спешились, залегли. А карусель продолжала вертеться. Снаряды и пули впивались в дерн. Наконец вражеские самолеты улетели. Мы с комиссаром поднялись. Оба живы и лошади целы. А неподалеку, в лощине, — груды тел, крики, стоны. Оказывается, это не нас, а укрывшихся в лощине обстреливали.

Для меня с Ракчеевым ужаснее всего было сознавать, что мы ничем не могли помочь им. Отдали индивидуальные пакеты — все, что имели, и с горечью, со стыдом За свое бессилие двинулись дальше.

Мозг сверлила мысль: как бы сохранить управление батальоном. Вместе с комбатом постарались рассредоточить его, чтобы нести меньше потерь от бомбежек и обстрелов с самолетов. Подъехал к нам командир хозяйственного взвода сержант Иван Егорович Гаркавенко и спросил, где будем кормить людей. Какая тут кормежка!

Соберешь бойцов возле кухни, а фашисты налетят и побьют всех.

— Нет, — твердо ответил Цуладзе, — до темноты не будем кормить. Смотри, береги кухни. Не суйся с ними туда, где много войск.

Так продвигался наш батальон. На станции Приколотная, вернее, в районе станции, мы все собрались вместе — и командование и батальон, не хватало только 2-й роты лейтенанта Ивана Кузьмича Сафронова. Но вскоре, прорвавшись через вражеский заслон, она нас догнала. Потери в роте оказались незначительными.

Бомбежка несколько поутихла. Мы воспользовались передышкой, прошли по ротам и сообщили общее направление дальнейшего марша.

Хотелось верить, что еще немного — и мы зацепимся за какой-то удобный рубеж и станем стеной на пути противника. А пока продолжали идти, и каждый шаг больно отдавался в сердце.

Наткнулись на кустарник. Остановились, спешились, чтобы размять ноги.

— Может, погрызем что-нибудь? — предложил кто-то.

Но, кроме нескольких сухарей, ни у кого ничего не оказалось. Ракчеев вытащил из кармана бутылку, которую ему дал на железнодорожных путях Приколотной какой-то солдат. Мы откупорили ее, по очереди отпили по самой малости и стали грызть сухие корки. А хотелось просто напиться самой обычной воды, уж очень было жарко. К нам подошел Ильин, доложил капитану Цуладзе о положении во второй роте. Мы предложили ему сухарь и в крышку от фляги налили немного вина. Он с безразличием принял наш дар.

— Я сильно потер ноги, и мне ничего не нужно, лишь бы немного проехать.

Я уступил ему свою обозную, изрядно уставшую лошадку, Ильин уехал.

Пока мы сидели, наши роты ушли вперед. Пора было и нам двигаться дальше. А тут, откуда ни возьмись, появились неприятельские мотоциклисты и с ходу открыли огонь по кустарнику. Все бросились к лошадям. А я стал продираться через заросли. Ветки цеплялись за плащ-палатку, за автомат. Огонь не прекращался. «Ну, думаю, влип по-глупому». Оглянулся: откуда бьют? Оказалось, гитлеровцы выскочили уже за станцию Приколотная и обстреливали наши арьергарды. Кое-как пролез через кустарник, дальше — поле. Смотрю, бежит неоседланный белый конь, красивый такой, видно, кавалерийский, однако быстро бежать не может, так как передней ногой попал в повод узды. Посвистывая, стал ласково подзывать его. Конь приостановился. Я бросился к нему, схватил за узду, похлопал по шее, выпутал ногу из поводьев и вспрыгнул на него. Теперь я мог догнать своих. Конь несся быстро и легко.

К вечеру собрался весь батальон: стали приводить себя в порядок. Командир полка и командир дивизии установили с нами связь. Кухни наши уцелели, и поэтому ночью и рано утром мы смогли покормить людей.

Где, в каком именно месте находился Родимцев, мы не знали, но он был с войсками, с нами. В телефонной трубке отчетливо звучал его хриплый голос. Он подбадривал нас:

— Вешать головы рано. Рано, шайтан вас дери!.. Еще дадим фашисту жару…

Мы и сами были уверены, что в конце концов остановим врага. И не только остановим, а и перейдем в наступление. Об этом мечтал каждый. Долго такое положение продолжаться не могло. Вот уже и танки у нас появились. И новые самолеты. И «катюши», которые наносят мощные удары по врагу. И мы уже не такие, какими вступили в войну.

Вышли на рубеж обороны вблизи города Валуйки. Утром фашисты, после мощной артиллерийской подготовки, под прикрытием дымовой завесы поднялись в атаку. Дым затмил все. Не, видно было даже товарищей по соседним окопам. Чудилось, будто со всех сторон в тебя стреляют из автоматов и пулеметов, надвигаются танки…

Я был в роте Карпенко, к тому времени основательно поредевшей. Карпенко, прижавшись щекой к ручному пулемету, левой рукой плотно прижимал к плечу приклад. Пальцы его шевелились, как будто приглашали кого-то подойти поближе. Пилотка сползла на левый глаз, и из-под нее по щеке скатывались капельки пота. Возле Карпенко, напряженно всматриваясь в дым, держал наготове снаряженные магазины его ординарец. Младший политрук Гришин взвел затвор автомата…

Стрельба усилилась, вокруг жикали пули, нарастал гул танковых двигателей, но по-прежнему ничего не было видно. Совсем рядом, слева, пролязгал гусеницами танк, разорвались одна за другой несколько гранат, кто-то смачно выругался. Перед окопами из дыма, словно привидения, внезапно возникли двигавшиеся цепью вражеские пехотинцы. По ним хлестнули пулеметные и автоматные очереди, справа застучал «максим». Фашисты, видимо не ожидавшие такого плотного огня, на какое-то мгновение замешкались. Многих скосили наповал наши пули; те, кто уцелел, рванулись вперед. Пулемет Карпенко не умолкал. В ход пошли гранаты, и атака немцев захлебнулась.

Меня кто-то несколько раз дернул сзади за гимнастерку. Обернулся — телефонист протянул мне трубку.

— Алло!.. Алло!..

Но в трубке что-то трещало. Я заткнул пальцем свободное ухо, опустился на дно окопа, снова и снова то кричал «алло», то спрашивал совсем тихо, кто меня вызывает. Скорее догадался, чем узнал голос Цуладзе. Комбат интересовался обстановкой в третьей роте. Я доложил, что находится пока на прежнем месте. Атака, кажется, отбита.

Цуладзе сообщил, что фашистов отбросили и другие подразделения. Но часть танков прорвалась в наш тыл. Он потребовал удержать позиции любой ценой. Если нас выбьют из окопов, сказал он, то в чистом поле будем раздавлены танками.

Дым постепенно рассеивался, и обзор расширялся. Стрельба продолжалась, но уже с меньшим напряжением. Неподалеку от моей ячейки чадил догоравший танк со свастикой на башне. Из люка свешивался вниз головой не успевший вылезти танкист, его белесые волосы были залиты кровью, другой лежал у оборванной гусеницы. А неподалеку от них наш солдат перевязывал товарища: правой здоровой рукой тот придерживал левую, окровавленную. Наверное, это они уничтожили танк и его экипаж.

В тылу у нас шел бой с прорвавшимися гитлеровцами. Там с предельным напряжением работали артиллерийские батареи Сергеева и Кузьмина. Особо хочется сказать о роте ПТР старшего лейтенанта Дядькина. В неравном бою бронебойщики уничтожили около десяти танков. Но и сами понесли тяжелые потери. Почти все бойцы были убиты или ранены, уцелело лишь несколько человек. На этом участке враг не прошел.

К полудню стало жарко, хотелось пить, пот разъедал глаза. Несмотря на то что атаки отбили, на душе было тягостно. Противник производил перегруппировку и подтягивал резервы. Я видел в бинокль, что в его расположении появилось много танков, но они пока что активных действий не предпринимали.

В нашем полку не было ни единого танка, в небе — ни единого самолета. Я пробрался на НП и спросил Цуладзе, чем мы будем отражать атаку, если эта армада обрушится на нас. Он спокойно ответил:

— Тем, что есть.

А танки врага все выползали и выползали из-за бугра, доходили до определенного рубежа и останавливались, как бы готовясь к прыжку.

Начал считать, но их было столько, что скоро сбился. Да и зачем это делать, если бить их все равно нечем.

— Надо отходить, раздавят…

— Иди к Самчуку, доложи свое мнение, — насмешливо посоветовал мне Цуладзе.

Командир полка сам пришел к нам на НП. К тому времени Самчук стал подполковником.

— Ну, Цуладзе, как дела?

— Пока отразили, а вот что дальше — не знаю.

— Дальше опять будешь отражать.

— Товарищ подполковник, почему они стоят? — спросил я Самчука.

— А ты пойди спроси у них.

— Может быть, нам отойти, пока они не атакуют?

— Видишь вон тот курган? — Иван Аникеевич указал рукой. — Там на своем НП находится Родимцев, и он сказал мне: «Отойдешь, Самчук, расстреляю, не посмотрю на наши товарищеские отношения».

Я знал, что командир дивизии и командир полка учились вместе, дружили. Слова Самчука потрясли меня. Но уже в следующее мгновение я понял, что только исключительно напряженная обстановка вынудила Родимцев а произнести эти страшные слова, и произнес их он, по-видимому веря в Самчука, в его умную голову.

И еще я подумал, что теперь все зависит только от нас, от нашего упорства и умения малыми силами противостоять бронированному кулаку врага.

Самчук раскрыл свой планшет, провел рукой по целлулоиду, словно разглаживая аккуратно сложенную карту этого района, сорвал стебелек пырея и, покусывая кончик, по своему обыкновению, долго вглядывался в обозначенные на ней рубежи. Затем начал водить стебельком по карте, объясняя нам обстановку в более широком плане. В заключение сказал, что нужно удержать занимаемый рубеж до наступления темноты.

Только к вечеру противник снова двинулся в атаку — как-то незаметно, без артподготовки, просто танки поползли вперед, за ними — пехота. А из-за бугра подходили новые силы. Бой был ожесточенным. Гвардейцы дрались героически, но танки неприятеля потеснили нас. Продолжая отбиваться, мы начали пятиться. Солнце, медленно катившееся к горизонту, наполовину спряталось за его чертой. Мы сумели оторваться от неприятеля, зацепились за выгодный рубеж, и наши бойцы, не теряя времени, стали окапываться. Мимо нас шли и шли разрозненные группы из других частей. Цуладзе приказал мне задерживать их, сколотить из них подразделение и занять оборону во втором эшелоне.

Не знаю, как долго пришлось бы мне метаться среди отходивших бойцов и насколько успешно увенчалась миссия, возложенная на меня комбатом, если бы наблюдательный Муха не указал на легковые автомобили, за которыми на расстоянии полутора-двух километров пылила какая-то колонна. «Наверное, подкрепление. Может быть, и танки», — обрадовался я. Тем временем легковушки подъехали к отходившим бойцам и остановились. Из первой машины вышел командующий фронтом Маршал Советского Союза С. К. Тимошенко. Его сопровождали несколько генералов и офицеров. К ним подкатила крытая полуторка, из кабины которой выскочил молодой генерал-майор и подбежал к маршалу. Тимошенко, возвышаясь над окружавшими почти на целую голову, указывал в сторону противника и что-то говорил генерал-майору, который смотрел то на местность, то на карту.

Бойцы, увидев командующего фронтом, замедлили шаг, рассредоточились и стали окапываться.

Мы находились на гребне высоты. В сторону гитлеровцев местность постепенно понижалась, образуя широкую пологую балку. Уже наступали сумерки, когда по ту сторону ложбины показалась лавина танков, колонны пехоты и конница неприятеля, примерно двести — триста всадников. Все это двигалось по неубранным полям прямо на нас. Не знаю, как другие, но я не успел даже подумать, как быть: раздался сильный грохот, и через наши головы пронеслись реактивные снаряды. Это было так неожиданно, что мы инстинктивно бросились на землю. Никто из нас не видел, как подошли «катюши».

Огненные всплески настигли фашистские танки. Пробивая черный дым и пыль, там забушевало пламя, которое стремительно распространялось ввысь и вширь. Словно свечи запылали двенадцать вражеских машин. Сзади нас раздался еще один залп. На этот раз удар пришелся по коннице и пехоте. Казалось, с наступающими было уже покончено. Но залп «катюш» прогремел в третий раз. Мы воспряли духом. Положение наше сразу улучшилось. Насколько оно было критическим, можно судить по тому, что С. К. Тимошенко счел необходимым лично появиться на этом направлении. Три залпа «катюш» сорвали задуманный фашистами маневр и дали нам возможность оторваться от них.

На фоне темно-розового неба появились наши штурмовики. Их было немного. Они стали бомбить и обстреливать неприятельские позиции.

В течение ночи мы оборудовали новый оборонительный рубеж и выдержали бой с численно превосходящим противником. Потом — снова отход и новые схватки…

В одной из них был тяжело ранен командир полка Иван Аникеевич Самчук. В командование частью вступил его заместитель майор Семен Степанович Долгов, а комиссаром полка вместо раненого Морозова назначили старшего батальонного комиссара Тимошенко, которого я еще ни разу не видел.