Никакого шпионажа

Альфред взглянул на Таню и обомлел. Вот она, русская красавица, классические русые косы, о которых он всегда мечтал! Серые лучистые глаза, в упор смотрящие на него… Да, слишком лучистые — он чувствует, что заболевает лучевой болезнью. Нет, он сам без предупреждения не решился бы обнять эту высокую статную девушку со строгими глазами и детским пухлым ртом.

— Здравствуйте, — робко сказал Альфред, — я ваш двоюродный брат из Федеративной Республики Германии. Мой папа был братом вашего папы.

— Та-ак, — мрачно протянула Таня. — Значит, вы сын белогвардейца? Зачем вы сюда приехали?

— Он турист, — пояснил Олег нетерпеливо, — неужели не понимаешь?

— Слушайте, турист, — обратился он к Альфреду, — я очень спешу, у меня деловое свидание.

Он посмотрел на сестру, как бы приглашая ее заняться гостем. Но Таня холодно отрубила:

— Я тоже спешу. — И ушла к себе, закрыв за собой дверь.

Альфред смутился и робко сказал:

— Может быть, я некстати?

— Очень кстати, вы же видите, — буркнул Олег. — Вот что: идем вместе.

— Куда? — упавшим голосом спросил Альфред. Он уже ожидал худшего.

— В ресторан, — успокоил его Олег.

— Но у меня, как это?.. Мало валюты, — сказал Альфред, смущаясь все больше.

— Валюты? — удивился Олег. — Причем валюта? Ах да, вы говорите о наших деньгах. Ладно, у меня хватит, вы ведь как никак гость. Идем.

Два упитанных швейцара бодро взимали дань с посетителей кафе «Националь» за соломенные шляпы, оставляемые на вешалке.

В зале чинные посетители вкушали дорогие блюда, в калькуляцию стоимости которых включались и центральное местонахождение кафе, и высокие зеркала по стенам, и смокинг метрдотеля с жестким взглядом.

— Очень богатый зал, — с удовлетворением сказал Альфред, когда они с трудом нашли свободный столик и уселись. Почти сейчас же подошел Вася.

— Знакомься, это мой двоюродный брат из Западного Берлина. Альфонс.

— Альфред, — поправил двоюродный брат. Он вскочил, вытянулся — подбородок вперед.

— Прекрасная выправка, — похвалил Вася. — Отбывали военную службу в наземных войсках?

— Нет, — покраснев объяснил Альфред, — при достижении мною совершеннолетия у нас… то есть в Федеративной Республике Германии, не было еще обязательной военной службы. Я, разрешите сказать, спортсмен. Теннис и немножко бокс.

— Что у вас произошло с Таней? — игнорируя присутствие кузена и его словоохотливость, напрямик спросил Олег.

Вася поморщился.

— Поговорим о чем-нибудь другом, — сказал Вася, еще более оттопыривая и без того оттопыренную нижнюю губу.

— Нет, о другом я не стану с тобой говорить, пока не ответишь! — начиная злиться, заявил Олег.

Заграничный кузен с недоумением посмотрел на обоих молодых людей и тотчас вежливо отвел глаза, делая вид, что его интересует лепной потолок.

— Не строй из себя оперного Валентина! — съязвил Вася. — И можешь успокоиться: я ничем не оскорбил твою сестру. Скорее она оскорбила меня. Подожди, закажем завтрак. Форель будешь есть? А вы, герр Альфред?

Высокая и худая официантка с торчавшей белой наколкой ожидала заказа с безучастным видом. Она точно хотела сказать, что ее уже ничто не удивит.

— Форель? О да! — поспешно сказал Альфред. В последний раз он ел форель семь лет назад, выиграв в лотерею двадцать марок.

— Терпеть не могу форели, — резко ответил Олег.

— Хорошо, — спокойно заметил Вася («Подлецы — всегда народ спокойный!» — подумал Олег). — Мне и этому… гражданину вы дадите форель, а вот ему — яичницу. («Какая сволочь! — бесился Олег. — Он отлично знает, что я не ем яичницы!»).

— И по сто пятьдесят коньяку. Вы будете пить?

— О да! — склонил голову Альфред.

— Нет! — резко отозвался Олег.

Официантка покосилась на него и равнодушно сложила свой блокнот.

Выждав, когда она отойдет, Олег взял Васю за локоть и больно сжал:

— Ну?! Будешь говорить?

— Не понимаю, что за осужденные методы допроса! — попытался отшутиться Вася, но по загоревшимся глазам Олега понял, что надо отвечать. — Видишь ли, — стараясь быть небрежным, начал Вася, — кто-то оклеветал меня перед Таней. Ну, наговорил ей, будто я провожу время с иностранцами. Но, оказывается, с иностранцами дружишь ты, а не я! Вот, факт налицо! — и он кивнул в сторону Альфреда.

Тот обрадовался, что наконец разговор примет общий характер, и поспешно сказал:

— Я, собственно, не иностранец, я русский.

— Вы немец русской национальности, — уточнил с недоброй улыбкой Олег.

Официантка подала графин с коньяком и блюдо с форелью, а перед Олегом поставила яичницу и ушла. Альфред выпил налитую ему Васей стопку и с жадностью стал закусывать форелью.

— Не подавитесь, кости, — серьезно сказал ему Вася и медленно, смакуя, выпил коньяк. Олег поковырял вилкой в яичнице и, вдруг почувствовав голод, с удовольствием стал есть.

— У нас на Западе коньяк очень даже дешевый, — воодушевляясь, начал Альфред. — Всем доступно. И рабочему тоже. О! Рабочие у нас живут очень богато. Уверяю вас. Карл Маркс ошибся. Очень даже ошибся.

— Ах, так вы знаток Маркса! — подхватил Олег. — Это здорово. А в чем он ошибся?

— Я не очень большой знаток, — смиренно сказал Альфред, — я только хорошо знаю, что Маркс предсказывал всеобщее обнищание, а что мы видим? Маркс знал один лишь пар. А электричество? А самолеты? А атомная энергия? Нет, этого Маркс не знал. Теперь капиталистам не о чем спорить с рабочими, и капиталисты и рабочие теперь дружат!

В душе похвалив себя за связную речь, Альфред допил коньяк и окончательно развеселился.

— Слышишь? — подмигнул Вася Олегу. — Вот дает! — И всерьез добавил: — Конечно, нельзя во всем согласиться с их точкой зрения, но когда слушаешь рядовых иностранцев, действительно кое над чем задумываешься. Иные говорят дельное.

— Ты-то задумываешься, я верю, — гневно сказал Олег. Он подозвал официантку и заплатил по счету.

— Подожди, куда же ты? — удивился Вася. — Мы не кончили разговора.

— Кончили, — оборвал Олег. — Все ясно. Таня права. И тебе нечего у нас делать.

— Валентин! Валентин в чисто оперном виде, — насмешливо сказал Вася, однако побледнел.

Альфред поднялся вслед за Олегом и робко спросил:

— Я могу с вами? Мне бы так хотелось повидаться с дядей!

— Идемте, — после некоторого раздумья бросил ему Олег и, не оглядываясь на Васю, пошел к выходу. За ним поплелся Альфред, предварительно шаркнув ножкой и поклонившись Васе.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Таня очень обрадовалась, когда брат коротко ей сказал:

— Я говорил с ним. Ты чертовски права, что дала ему в шею. Самая обыкновенная говорящая лошадь.

— Ты все знаешь о нем? — спросила Таня. — Нет? Ну и не нужно. Он больше сюда не придет?

— Думаю, что нет. Слушай, Танька, мне завтра ехать в Одессу, поезжай в Малеевку одна. Или нет, не одна, а с этим… кузеном. Он просит познакомить с «дядей» и «тетей». Знаешь, неудобно отказывать. Вернется к себе, что-нибудь натреплется о «железном занавесе». Поедешь? Учти: отцу тоже небезынтересно посмотреть на этого чудака.

Таня задумалась, потом вдруг расхохоталась и согласилась.

Так вышло, что в летний теплый день (наконец-то наступило тепло!) Таня ехала в электричке с элегантным молодым человеком, направляясь к дачной местности— Малеевке, в 100 километрах от Москвы.

Собственно, никакой Малеевки на свете, если говорить официально, не существует. В двенадцати километрах от станции Дорохово, Белорусской железной дороги, стоит большое строение с колоннами и с вестибюлем метростроевского стиля. Рядом — белоснежные двухэтажные коттеджи. Все вместе взятое называется Домом творчества писателей имени Серафимовича. Здесь каждому писателю, купившему путевку (а в иных случаях и без оплаты), предоставляется отдельная хорошая комната. Коридоры устланы мягкой ковровой дорожкой, на стенах висят объявления, призывающие не мешать работе над рукописью. Впрочем, рукопись не то слово, потому что, как правило, писатели приезжают сюда с портативными машинками. Днем, а часто и по вечерам из открытых окон слышится приглушенный шум, как из машинописного бюро.

Очень многие ездят сюда из года в год, а иные — и по два раза в год: летом и в январе, когда здесь, в снежном лесу, дышится еще легче, чем в июле. Завсегдатаям здесь все привычно и дорого. Они приезжают сюда как домой и часто чувствуют себя лучше, чем дома.

Когда Дома творчества только организовывались и под Москвой и в южных городах, кое-кто острил, что чудаки вздумали устраивать фабрики романов и пьес. Острота оказалась неудачной: в спокойных и приятных условиях писатели создали в Домах творчества много хороших книг. Так, в Малеевке, в верхнем зале, стоят в ряд шкафы — выставка с книгами, написанными здесь. Например, «Цусима» Новикова-Прибоя, детские книги Баруздина, романы Александра Бека, рассказы Валерии Герасимовой, стихи Владимира Солоухина и много, много других.

У Льва Толстого была своя Ясная Поляна, где он нашел то спокойствие, ту душевную сосредоточенность, которые необходимы для творчества. Впрочем, насколько мы знаем, это спокойствие омрачалось семейными неладами и неудовольствиями. Наши писатели получили свои коллективные Ясные Поляны, где, отвлекшись от повседневных городских забот и шума и покончив с кислородным голоданием, неминуемым в больших городах, они могли бы написать свои произведения. Не будем шутить над массовым (сравнительно массовым) скоплением писателей разных возрастов и жанров под одной кровлей: Дома творчества — во всех отношениях великолепное достижение именно наших дней, именно нашего советского строя.

А Как хороша здешняя природа! Среднерусский лес, с таким мастерством описанный Леонидом Леоновым, — это ведь прежде всего подмосковный лес. Нежная береза, могучие ели, а вот через дорогу и золотая сосна. Лес вплотную подходит к Малеевке, не потому ли здесь и дышится и… пишется лучше, легче?

«Какая лакировка действительности! — небось, скажет или подумает какой-нибудь хлюст. — В Домах творчества так много бездельников и никому ненужных вдовиц давно умерших писателей, причем вдовы разделяются на первую жену, вторую, а иногда даже и третью!»

Нет, и здесь термин «лакировка» — несправедливый термин, потому что сознательно призывает людей закрыть глаза на добро.

Николай Осипович и Надежда Павловна обедали за отдельным столиком в импозантной столовой Дома творчества. Николай Осипович был в отличном настроении: вчера ему удался единственно верный поворот в поступках и мыслях молодого героя, была найдена та единственная краска, которая придала портрету нужный и верный колорит.

Правда, всякому писателю в первые сутки написанное кажется и верным и точным. Потом наступают раздумья и начинаются мучительные переделки. Но сейчас Надежда Павловна безошибочно знала, что ее муж находится в приподнято-радостном состоянии «первых суток». В подобных случаях — это она тоже знала — Николай Осипович склонен говорить о курьезах и нелепостях в нашем «словесном хозяйстве» — это выражение приводил Семенов, как якобы цитату из выступления литературоведа.

— А ты подумала о том, что у нас везде в крупных городах имеется гостиница «Астория»?

— Ну и что же? — терпеливо спросила Надежда Павловна, играющая в подобных ситуациях роль подавателя мечей.

— А то, что название «Астория» происходит от фамилии лорда Астора, крупного владельца отелей в Европе и Америке! — торжествующе объяснил Николай Осипович. — Это понятно. Но непонятно, почему мы, скажем, в Ленинграде прославляем лорда Астора! И даже пишем пьесу, в заголовок которой попадает эта же фамилия!

— Ешь закуску, — сказала Надежда Павловна. — Смотри, за соседними столиками все уже съели!

Минута прошла в молчании, потом Николай Осипович начал снова:

— А знаешь, как перевели во Франции название пьесы Горького «Булычов и другие?» Вот как: «Булычов и другие произведения де мосье Горький» А?!

— Ешь суп! — взмолилась Надежда Павловна.

Николай Осипович снова взялся за ложку, но едва не поперхнулся: держа под руку какого-то незнакомого молодого человека, к столу подошла Таня.

Она поцеловала мать и нежно погладила отца по руке с набухшими старческими венами.

— Танечка! — засветилась радостью Надежда Павловна. — Где же Олег?

— Его вызвали в Одессу. Позвольте вам представить…

Таня сделала движение в сторону молодого человека.

Глаза сидевших за столом обратились на смущенного Альфреда. За соседними столиками кое-кто тоже с любопытством повернулся в сторону Семеновых. Здесь все знали друг друга, и появление нового лица заинтриговывало. Сидевший неподалеку писатель с мешками-щеками, мешками под глазами и мешком отвисшим подбородком вдруг замолчал. Его сосед по столу, молодой кабардинский поэт, благословил судьбу, пославшую неожиданное спасение от потока острот, которые за каждой трапезой обрушивались на его голову. Благожелательно настроенный поэт приписывал свою невосприимчивость к юмору соседа собственному плохому знанию русского языка.

— Это наш родственник, — сдерживая смех, провозгласила Таня. — И даже довольно близкий. Хотя вообще живет далеко.

— Ах, не выдумывай, пожалуйста, — с неудовольствием сказала Надежда Павловна.

Альфред шаркнул ножкой и выпятил грудь, высоко задрав подбородок.

— Разрешите отрекомендоваться, — отрывисто доложил он, как младший офицер на смотру старшему, — я есть… я есмь сын моего покойного батюшки Виктора Иосифовича Семенова. Звали меня Антон, но в настоящее время имею имя Альфред.

Он снова шаркнул ножкой, заранее предвкушая клики радости, которые, конечно, сейчас вырвутся из груди вновь обретенных родственников. Однако наступило неловкое молчание, нарушенное Николаем Осиповичем.

— Так вы сынок этого прохвоста?! — медленно сказал он, и его худое лицо с орлиным носом и тонкими губами (еще в прошлом году один кинорежиссер умолял его сыграть кардинала в задуманном им фильме) залилось кровью. — Изволили репатриироваться?

— Коля! — с беспокойством воскликнула Надежда Павловна.

— Папа, он приехал из Берлина, он — интурист, — смущенно шепнула Таня.

— О да, я интурист, — подтвердил Альфред, сильно краснея, но не теряя выправки. — Я приезжал… я приехал повидать свою прежнюю родину и ее прославленного писателя Николая Семенова!

Последние слова он вызубрил еще в Берлине. Выпалив их, он остался доволен собой. «Сейчас он меня обнимет», — подумал Альфред.