Помоги проекту - поделись книгой:
Повесть о военных годах
ПОЖИЗНЕННЫЙ ДОЛГ
С нежностью и благодарностью вспоминаю женщин, которые были рядом с нами в дни жестоких испытаний войны. Сколько лишений и страданий выпало на их долю! Но они сами определили свою судьбу, сами выбрали этот путь, и привели на дороги войны их не романтические устремления юности, а великое движение человеческой души, высшее понимание долга. Многие из них не представляли ту меру тяжести, которая ждет их на фронте, но, столкнувшись с действительностью войны, они не дрогнули, не отступили — прекрасные дочери Родины.
К славной плеяде таких женщин относилась и Ирина Левченко, автор этой книги.
Когда совсем еще девчонкой (год рождения 1924), на второй день войны она явилась в райком Красного креста с просьбой послать на фронт санитаркой, — у нее даже в мечтах не было стать писательницей. И не будь войны, не будь того драматического пути, который прошла Ирина Левченко, может, она и не написала бы ни одной книги. Война пробудила ее дарование. Война, пройденная и пережитая по самой высокой категории трудности, побудила ее взяться за перо.
Но это будет позже, когда отгремит салют Победы. А пока — трудная, с болью и страданиями, одиссея войны. Работа в госпитале, работа в медсанбате, и наконец — первый бой. Бой с санитарной сумкой на плече, когда в тебя стреляют, а ты творишь свое милосердное дело. Но этого ей показалось мало. Ей хотелось не только оказывать милосердие, но и громить врага. И тут в огне боев родилась еще одна мечта — дерзкая и отчаянная: «Хочу стать танкистом!»
И она стала танкистом. Девушка — танкист! Долго рассказывать о том, как Ирина добивалась разрешения изменить свою военную специальность, как наконец очутилась в танковом училище — единственная девушка-курсант, как, с муками, преодолевая боль в раненой руке, управляла стальной машиной. Как наконец прибыла на фронт в форме лейтенанта танковых войск, с двумя «кубарями» на петлицах.
Сохранилось заявление в партию, которое Ирина Левченко написала перед боем:
«Прошу принять меня в ряды ВКП(б). Клянусь беспощадно бить захватчиков, клянусь отдать свои силы за освобождение Родины, и если придется отдать жизнь за Родину, прошу считать меня коммунисткой».
И началась новая военная эпопея девушки-танкиста. Бои. Ранения. Госпитали. И снова фронт. Тогда все ее жизненные перемены заканчивались словами: «И снова на фронт!» За спиной трудные бои, несколько тяжелых ранении. У Ирины было много милосердия для других, но его не хватало для себя. «До Берлина 85 километров» — вот одна из последних вех ее боевого пути.
Кончилась война. Миллионы воинов навсегда сняли свои потертые, обгоревшие шинели. Ирина Левченко осталась в строю — она поступает в Бронетанковую академию, продолжает свой военный путь, она хочет стать грамотным командиром, чтобы передать опыт войны молодым бойцам.
Но судьба сложилась так, что ей пришлось передавать этот опыт в иной форме — не боевой, не тактический опыт, — а нравственный!
Ирина Левченко взялась за перо. И вот появляется ее первая книга «Повесть о военных годах». Своей подлинностью, искренностью, правдивостью она документальна в самом высоком смысле этого слова.
Книги о войне пишут по-разному. Иные писатели беседуют с очевидцами, работают в архивах, едут на места боев. Для книг Ирины Левченко материалом стала ее собственная героическая жизнь. И хотя книга написана от первого лица, в ней полностью отсутствует самолюбование, искренне и правдиво описывает она жизнь и переживания других героев, своих товарищей.
В последующие годы она написала и другие, такие же правдивые, волнующие книги: «Бессмертие», «Чтобы яблони цвели», «Счастливая», «Хозяйка танка».
Став писательницей, Ирина Левченко не перестала быть военной. Недаром она говорила: «Я из того поколения, которое считает своим пожизненным долгом и правом писать, рассказывать, искать и находить новых героев». Все свое творчество она посвятила:
Я хорошо знал Ирину Николаевну Левченко, встречался с ней на литературных вечерах, в творческих поездках. Но мне почему-то запомнилась встреча в Кремле на новогодней елке. Мы шли с ней рядом по залу, осторожно прокладывая себе дорогу среди детей. Временами я исподволь смотрел на свою спутницу и меня поражал радостный, детский блеск ее глаз. И я подумал, каким прекрасным и сильным должен быть человек, чтобы сохранить такое детское восприятие праздника. И как сильно нужно любить жизнь, детей, Родину, чтобы пройти такой путь, какой прошла Ирина.
Золотой Звездой Героя Советского Союза Ирину Левченко наградили уже после войны. Вся ее жизнь, начиная с первых дней войны и кончая ее последними днями, была героической. Умерла Ирина Левченко на посту — посту советского писателя, не выпуская из рук своего последнего оружия — пера.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
«БОЕВАЯ ДРУЖИНА»
В эту ночь тревоги не было.
В маленькой комнатке с плотно занавешенными окнами на широкий диван забрались шесть девушек. На сдвинутых столах спала пожилая женщина. Из коридора доносились мощные рулады богатырского храпа: там расположились на ночлег «противопожарники».
— Как можно спать на дежурстве! — возмущались девушки в белых марлевых косынках, возмущались вполне искренне, забывая, что спать-то, собственно, имели право все, кроме дежурного у телефона. Девушки — это отделение дружинниц Красного Креста Ленинградского района города Москвы, и я — их командир.
Не спали мы из боязни пропустить что-нибудь особенно важное. Мечтали о будущем, вспоминали прошлое. Разговоров о семье и школе, о прочитанных книгах, просмотренных кинокартинах и спектаклях хватило бы не на одну бессонную ночь. К четырем часам утра, однако, и нас начало клонить ко сну.
Говорить больше не хотелось, зато в предрассветной тишине хорошо думалось.
Уже десять дней, как идет война. С первого же дня установилось дежурство дружинниц то на каком-нибудь медицинском пункте, то в райкоме Красного Креста.
Каждый раз, когда принимаешь дежурство, тревожно бьется сердце, как перед экзаменом в школе. Но сейчас это был экзамен перед Родиной, перед своей совестью. «Чем помогла я фронту? Что должна сделать, что могу сделать я, московская школьница, которой только недавно исполнилось семнадцать лет?»
…Мы с сестрой были в Москве, когда услышали по радио: «Война!» Потрясенные, помчались мы в Серебряный бор, где жили летом. И сразу почувствовали всю серьезность происходящего, когда на площади Белорусского вокзала, у автобуса № 10, неумолимая обычно очередь молча расступилась перед военными и с готовностью пропустила всех с детьми. Танюшке уже исполнилось десять лет, но и нас усадили в один из первых автобусов. «И что же, что большие? — сказала какая-то женщина. — Мать-то, поди, волнуется». Это внимание чужих людей еще раз больно напомнило: война!
По-новому смотрела я на лица своих соседей в автобусе. Что будет с ними завтра? Какое место займет каждый в жизни страны в тех необыкновенных условиях, которые определяются суровым словом «война»?
Еще вчера казалось простым и непреложным: «Если завтра война, если завтра в поход, будь сегодня к походу готов…» Кто из нас, маршируя под звуки этой песни во время недавнего первомайского парада, хоть на минуту усомнился в своей готовности к походу? Мы шли, молодые, взволнованные светлым радостным днем, праздничными улицами Москвы, преисполненные восторга и любви ко всему тому, что объединялось в большом понятии — Р о д и н а.
Как быстро наступил момент действительной проверки не только нашей внутренней готовности, но и подготовленности! Надо было самой себе четко сказать, ч т о я м о г у сделать. Не когда-нибудь вообще, а сегодня, завтра.
А перед глазами вставал недавно увиденный рисунок времен гражданской войны: перед закрытой дверью юноша и девушка; на двери дощечка с надписью: «Райком закрыт. Все ушли на фронт».
На углу улицы Правды мелькнул знакомый серый дом, мимо которого я проезжала ежедневно. Но только сегодня бросилась в глаза блестящая вывеска с надписью: «Ленинградский районный комитет общества Красного Креста».
Вот куда должна я пойти немедля. Вот она, моя военная специальность! Я умею бинтовать, накладывать шины…
Вероятно, лица наши были достаточно выразительными, когда мы вбежали в дом. Мама сразу бросилась ко мне. Расширенные глаза и не крик, а стон ее запомнился мне: «Война!»
Давно уже мы с мамой скорее подруги, чем просто дочь и мать. Порой достаточно мимолетного взгляда, чтобы нам понять друг друга. В этот первый вечер первого дня войны долго сидели мы с мамой, тесно прижавшись друг к другу, вспоминая все самое лучшее, что было у нас в жизни. О войне мы не говорили. Для меня вопрос был решен: завтра иду в райком Красного Креста. А по тревожному взгляду, который мама старалась скрыть от меня неловкой улыбкой, видно было, что она неспокойна, что-то заподозрила, может быть, поняла, и молчит.
В восемь часов утра, так и не сказав ничего дома, я поехала в райком Красного Креста.
Несмотря на ранний час в большом дворе стояла длинная пестрая очередь. Здесь были и взрослые девушки, и совсем юные — лет по четырнадцать-пятнадцать, с цветными бантиками в косичках. Стоял невообразимый шум.
Когда я заняла свое место в очереди, из двери вышли две опечаленные девочки: им отказали в приеме из-за возраста. Все заволновались. Одна из девушек сбегала в магазин и принесла целый пакет шпилек. Бантики снимались и прятались, косы укладывались причудливыми коронами. Однако хитрость удалась немногим. Девочки, которым отказали в приеме, плакали, бросали на землю ненужные теперь шпильки и грозили куда-то жаловаться.
Меня выручил высокий рост и санитарная подготовка. Сразу назначили командиром отделения санитарной дружины.
В тот же день мое отделение получило первое задание: с носилками и санитарными сумками, так сказать в полном боевом снаряжении, мы отправились на дежурство в… баню. Не скрою, нас несколько обескуражила такая проза: боевое дежурство — и вдруг в бане. Но нам объяснили, что это очень важный и ответственный пост. В случае воздушного налета мы должны будем развернуть там медицинский и обмывочный пункт, и никто другой, а именно мы будем там за старших и самых главных.
Робко, прижимаясь друг к другу, шли восемь дружинниц по темным, неузнаваемо пустынным и потому тревожным улицам родной Москвы. Наконец — баня. Сырой воздух, каменные скамейки, похожие на надгробья, низкие своды и гнетущая тишина — все это как-то не вселяло особой бодрости и заставляло говорить шепотом.
Стараясь не шуметь, мы вытащили на середину бани стол, разложили на нем перевязочный материал. Больше делать было нечего. Оставалось ждать. А так как мы не очень точно представляли себе, чего, собственно, надо ждать, то неясная тревога, медленно нарастая, закрадывалась в сердце.
В углу на раскрытых носилках сидят четыре женщины в домашних ситцевых передниках с оборочками и в цветных косынках. Это звено группы самозащиты соседнего дома, поступившее в мое распоряжение. Явившись, они начали с того, что спросили мое имя и отчество, чем меня очень смутили. Потом женщины замучили вопросами: «Что делать, если будет налет?», «А что, если бомба попадет в баню?» Окончательно поставив меня последним вопросом в тупик, женщины вдруг загрустили и замолчали.
Но молчание длилось недолго. До нас донесся тихий разговор:
— Сережка-то мой один дома остался, страсть как любит спичками баловаться. Долго ли до беды…
— А ты сходи, спрячь спички-то.
— Нельзя уходить: дежурить надо. Да он, поди, спит.
— …Хоть бы поскорее ночь прошла! Мне завтра старшего в военкомат провожать. Вчера повестку прислали, а я и белья постирать не успела.
— Надо было сюда захватить. Ночью в бане можно постирать.
— Я взяла, да как-то неудобно. Не одни мы здесь: вишь, сестер прислали.
— Ира, скажи им, пусть стирают, — шепнула мне Катюша Фирсикова, — ведь завтра на фронт провожают.
Я подошла к женщинам:
— Если надо стирать, вы не стесняйтесь, пожалуйста. Только подальше от стола с перевязочным материалом.
Женщины обрадовались, зашумели, захлопотали. Мы не успели и оглянуться, как работа шла уже полным ходом. Стирали все четверо.
— Девочки, когда это вы успели сестрами стать? — спросила одна из женщин.
Мы смутились. Сказать, что мы всего только дружинницы, не позволяла гордость — нельзя же терять свой престиж, — а врать не хотелось. Не сговариваясь, сделали вид, что мы очень заинтересованы стиркой.
— А как надо мылить, чтобы лучше отстиралось, больше или меньше? — невпопад спросила Катюша.
— Ты что же, такая большая выросла, а стирать не умеешь? Небось дома все мать делает.
Девчата укоризненно посмотрели на Катюшу: престиж все-таки был потерян — правда, по другой линии.
— Девочки, что же я наделала! — воскликнула вдруг Катюша и бросилась к телефону. — Маме-то я не позвонила. Она не знает, где я. Ох, как же она волнуется!
— Звони, звони скорее.
Катюша торопливо набрала номер.
— Мамочка, ты меня прости и не волнуйся. Я на дежурстве с девочками. На каком дежурстве? В бане. Да нет, ничего не случилось, просто я теперь дружинница. Да, да, записалась в санитарную дружину. Это очень нужно и очень важно. Я тебе утром все объясню. Спокойной…
Бах, бах! Хлоп, хлоп! Казалось, огромные молоты застучали о стены бани часто и беспорядочно. Все замерли.
— Стреляют… — прошептала пожилая женщина — та, у которой завтра уходил на фронт сын.
Плюхнулась в таз недостиранная рубашка. Невольно обернувшись, мы молча наблюдали за тем, как она, медленно набухая водой, осела на дно. От этого простого таза, казалось, невозможно было оторвать взгляд. Будто вместе с обычной женской домашней работой, так неожиданно прервавшейся, оборвалась та ниточка, которая связывала всех нас с прежней спокойной жизнью.
Ненужная же пышная мыльная пена пузырилась, лопалась и оседала. И всем нам вдруг стало понятно, что вернуться к прежней жизни можно, только пройдя через новую, очень трудную, властно и грозно громыхающую за стенами бани.
— Ой, Сережка-то у меня один! Что делать? Что делать?!
Этот горестный возглас заставил меня вспомнить, что я здесь старшая и необходимо что-то предпринять.
— Идите к своему Сереже. Сумеете — возвращайтесь, не сумеете — без вас справимся. Всем остальным взять сумки и быть наготове. Я сейчас вернусь, — сказала я. — Пойдем вместе, Катюша.
Мы выбежали на крыльцо. Близкая, оглушающая стрельба зенитных орудий, крики бегущих в панике полураздетых людей, плач детей оглушили и ошеломили нас.
Катюшу чуть не сбила с ног налетевшая на нее женщина. В руках у нее был ребенок, именно в руках: она держала его как сверток. Из скомканного одеяла торчала детская голова и рядом с ней нога.. Как только она ухитрилась его так завернуть? Ребенок пронзительно кричал. Сама женщина была в распахнувшемся халате, одна нога обута, другая босиком, забытая папильотка торчала в спутанных, круто завитых волосах. Мы послали женщину одеться, а сами хоть и неумело, но все же поаккуратнее перепеленали ребенка.
— Небось бумажки из волос успела раскрутить, а ребенка как следует не завернула, — с неприязнью сказала Катюша.
К нам подбежал мужчина в шляпе и красивом светлом костюме. Лицо искажено страхом, будто его свела судорога.
— Что такое? Что такое?! — кричал он, поворачивая при этом голову то ко мне, то к Катюше.
— Ничего особенного, — неожиданно спокойно ответила Катюша. — Обыкновенная воздушная тревога. Успокойтесь и идите в метро. (Мы были неподалеку от станции «Аэропорт».)
— Как так тревога? — вскипел мужчина. — Сволочи! Почему с вечера не предупредили?
— Идите, идите в метро, — отмахнулась Катюша.
— Сам он сволочь хорошая! — сказала я, заметив, как он добежал, расталкивая женщин.
Стрельба зениток усилилась, подхлестнув толпу на улице. Люди бежали, толкаясь, сбивая друг друга.
— Пойдем вниз, позвоним в райком. Надо же нам выяснить наши обязанности, — позвала я Катю.
Дежурный из РОККа сообщил, что тревога учебная, и поэтому ничего особенного не происходит, и что мы должны, обеспечив бесперебойную работу медпункта, «основными силами» выйти на улицу, направлять людей в метро и оказать помощь «в случае несчастного случая».
Где-то в темном ночном небе, освещаемом мечущимися лучами прожекторов, гудели самолеты, стрельба зенитных орудий и пулеметов то затихала, то возникала с новой силой. И хотя мы знали, что тревога учебная, все же было немножко жутко. Поток людей, бегущих к метро, не уменьшился, но в нем уже чувствовался некоторый порядок. То там, то здесь мелькали на руках такие же, как у нас, повязки: девушки-дружинницы и юноши из команд ПВО успокаивали людей, направляли их в убежища и в метро.
Под утро, возвращаясь к себе в баню после отбоя, мы услышали, как одна женщина сказала другой:
— Я сначала так испугалась, так растерялась, совсем голову потеряла. Спасибо, какие-то девочки надоумили идти в метро. Теперь, даже если и вправду будет налет, не испугаюсь.
— Вот видишь, — подтолкнула меня локтем Катюша, — мы все-таки не зря побегали.
Так впервые, на второй день после ее начала, в Москву заглянула война. Первая учебная тревога многому научила: в последующие дежурства во время тревог мы уже больше не сталкивались ни с такой паникой, ни с растерянностью.
Однажды мое отделение дежурило в детской инфекционной больнице. День мы просидели в приемном покое, а ночью, когда была объявлена тревога, помогали нянечкам и сестрам переносить больных детей в убежище.
Когда мы уже перенесли почти всех детей из скарлатинного «бокса», Катюша вдруг спросила меня:
— Ты болела скарлатиной?
— Да. А ты?
— Я нет.
— Так уходи немедленно отсюда и беги прямо в душ. Тебе сейчас никак нельзя болеть. Вдруг нас на фронт скоро пошлют? Как же тогда?
— Я не могу уйти. Здесь тот же боевой пост, как на фронте. Я комсомолка.
Поделиться книгой: