Мои пальцы, его кожа. Раньше я никогда не подходила к нему так близко. Никогда к нему не прикасалась. Интересно, а он меня видел? Он понимает, что это я?
Я вернулась на лестничную площадку, ко второй двери. Там, за дверью, была небольшая комната, освещённая густым красным светом. Вот она, фотолаборатория. Длинный стол, заставленный оборудованием. Все стены увешаны фотографиями. Лучик моего фонарика выхватывал их из подсвеченного красным сумрака: фотографии людей, застывших в последнем движении, ошеломлённых, испуганных, удивлённых. Холодных. Людей, что в отчаянии падали на колени или спокойно встречали свою судьбу. Разнообразные позы смерти. У меня по спине пробежал холодок.
Конец пути.
Слова Кингсли: за все надо платить, в том числе и за то, чтобы произвести впечатление. Но людям не хочется это знать, правда?
Там была одна женщина, на фотографиях. Её фотографий было, наверное, больше всех. Как будто она не могла поверить в свою собственную смерть. Вновь и вновь мне попадался все тот же снимок: женщина в пламени.
Моё внимание привлёк сдвиг цвета. На столе. Едва уловимое шевеление, бледный проблеск лилового в кроваво-красном пространстве. Я подошла поближе, направив фонарик в ту сторону. Луч закружился.
Да, цвет. Сигнальный оттенок.
Я подошла к столу. Очень медленно. Мне приходилось буквально продираться сквозь плотный, сгустившийся воздух. Шаг за шагом. Там стояли кюветы для проявки, и над одной из них как будто зависло бледно-лиловое облачко. Над проявителем, налитым в ванночку. В проявителе плавали фотографии. Их было много, они занимали почти всю кювету, и на самом верху были снимки Павлина и Хендерсон.
Я их достала.
Они были тёплыми, липкими. И они ещё не проявились — не до конца. Я чего-то добилась, вытащив их из светящейся жидкости, осветив их фонариком? Этого хватит, чтобы разрушить чары, чтобы освободить друзей? Мне действительно показали всю правду о них? Чем я могла им помочь?
Я убрала фотографии в сумку.
Там, на столе, был пинцет. Я достала из ванночки почти все фотографии. А потом, в самом низу, краем глаза я увидела фиолетовый проблеск иного мира. Вот оно. Зеркало. Ещё один кусочек. Зеркальной поверхностью вверх, на дне кюветы. Источник страшного волшебства.
Главное — не смотреть. Туда, в зеркало. Смотреть можно лишь сбоку, под определённым углом. Кингсли специально предупредил. Это зеркало не такое, как все. Оно опаснее всех остальных. Я подцепила его пинцетом и достала из ванночки, осторожно, отражающей поверхностью от себя.
Осколок был маленький, размером с игральную карту, не больше. Как обычно, неправильной формы. Просто кусочек разбитого вдребезги целого. Меня била дрожь. Я положила осколок на стол, зеркальной поверхностью вниз. Нужно вернуться в ту комнату и взять сумку Павлина. Специальный чехол. Но когда я повернулась к двери, там стояла она. Женщина, которую я видела внизу. Она стояла в дверях и все так же водила руками по воздуху, но теперь уже более твёрдо, не так рассеянно.
Это она делала фотографии?
Она попыталась заговорить, но у неё ничего не вышло. Только невнятное бормотание, невразумительный набор звуков. Она то и дело хлопала себя по рукам, по плечам — словно сбивая воображаемое пламя. Теперь я все поняла. И разглядела печаль, страшную, неизбывную, всепоглощающую печаль, которую видела столько раз прежде; печаль, которой пронизано всё, что так или иначе соприкоснулось с осколками этого зеркала.
— Пожалуйста…
Всего одно слово. Всё, что она смогла произнести. А потом она шагнула вперёд. Глядя на зеркало, что лежало теперь на столе рядом с ванночкой для проявки. Проходя мимо, она задела меня, и я подвинулась, освобождая дорогу.
Мне хотелось скорее закончить всё это. Я пошла в ту, вторую, комнату. Кое-кто из застывших людей очнулся. Они шевелились, двигали руками, медленно вертели головой. Один мужчина лежал на полу и стонал. Ещё один парень шагнул вперёд, неуверенно, осторожно. Как будто перешагнул через порог. Павлин с Хендерсон тоже уже приходили в себя. Просыпались. Во мне поселилась уверенность, что теперь всё будет хорошо и вместе мы справимся. Обязательно справимся.
А потом я увидела девочку, Тапело. Она стояла в дверях.
— Что здесь происходит? — спросила она, оглядев комнату.
И тут раздался ещё один голос.
Я обернулась. Та самая женщина. Она нацелила на меня объектив фотокамеры, и мне показалось, я вижу, как открывается линза — чтобы вобрать и меня тоже в своё потайное пространство. Это было приятное ощущение. Как будто тебя обнимают, так ласково. Быстрая серия вспышек, мягкие жёлтые завитки перед глазами, чёрный силуэт женщины на жёлтом фоне, а потом я отвернулась или попробовала отвернуться, пока линза опять не закрылась и не заперла меня там, внутри, насовсем, но все вдруг стало таким далёким, и я уже не могла пошевелиться, то есть по-настоящему пошевелиться, я уже ничего не могла.
Я плыла сквозь какую-то странную жидкость. Больше я ничего не помню. Сквозь текучее серебро. Просто плыла, покачиваясь на поверхности, а потом вдруг стала падать. Не погружаться, а именно падать. Сквозь жидкость.
В темноту.
Больше я ничего не помню. Ничего.
Движение, шум. Россыпь света. Меня тащили по лестнице, вниз. Я спотыкалась на каждой ступеньке. Голос той женщины. Долгий, протяжный крик. Жуткий вой. Кто-то держал меня за руку. Девочка, Тапело. Она тянула меня за собой. Вниз по лестнице, через заднюю дверь — во двор.
— Пойдём, Марлин. Пойдём!
— А где остальные? Где все?
— Уже идут. Марлин, пойдём.
Глаза по-прежнему горели, обожжённые горячим химическим блеском. Перед глазами стоял тёмный силуэт, отпечатавшийся на сетчатке. Я вообще ничего не видела, пока не появилась Хендерсон. Она возникла словно ниоткуда, проломив призрачный образ.
— А где…
— У меня. — Хендерсон показала мне маленький свёрток из плотной ткани.
— Что там? — спросила Тапело. — Можно мне посмотреть?
Павлин вышел наружу. В руке у него был пистолет.
— Черт, — сказала Тапело.
— Уходим.
Павлин пошёл первым, мы — следом за ним. По переулку, на улицу. И Тапело увязалась за нами. Дошла с нами до самой машины, забралась на заднее сиденье.
— Это ещё что такое? — спросила Хендерсон.
— Я…
— А ну вылезай, нах.
— Слушай, я же вам помогла. Я вам помогла.
Хендерсон схватила её за куртку, вытащила из машины. Влепила спиной в стену.
— Эй, ты полегче!
— Иди домой, девочка.
— Что?
— Я сказала, иди домой, нах.
Я хотела вмешаться. Я правда хотела вмешаться. Хотела что-нибудь ей предложить, этой девочке. Только что я могла ей предложить? И что я могла сделать? Когда Хендерсон вот так вот психует, тут умри все живое.
— Оставь её, — сказал Павлин.
Вот так все просто. Хендерсон отпустила Тапело и вернулась к машине.
— Ну ладно, блядь. Хорошо. Как скажешь. Вот так.
Я посмотрела на девочку и отвернулась. Мне пришлось отвернуться. Павлин уже открывал багажник, чтобы положить туда зеркало. Ради него мы сюда и приехали. Теперь дело сделано, и все же…
Вспышки жёлтого света в окнах дома напротив, жёлтые пятна перед глазами, они накладывались друг на друга, и силуэт женщины, отпечатавшийся на сетчатке, как будто пойманный у меня в зрачках, у меня внутри. Меня начало отпускать только сейчас.
Женщина, фотограф.
Я не знаю, где она раздобыла этот кусочек зеркала и сколько она за него заплатила. То есть по-настоящему заплатила. Не сколько, а чем. И эта печаль. Ужасающая печаль — в этой женщине, и что мы с ней сделали, и что мы делаем, то есть вообще.
А потом я села в машину.
Павлин завёл двигатель. Девочка стояла на тротуаре и смотрела, как мы уезжаем. Но мы не остановились, нет. Нас уже ничто не остановит. Сейчас — ничто.
Сквозь тишину, по пустым улицам. Все дорожные знаки закрылись, как лепестки.
Что осталось невысказанным?
Нас остановил полицейский патруль. Может быть, женщина подала жалобу? Такого с нами ещё не бывало, ни разу. Сейчас все нарушают закон. Но полицейские просто поинтересовались, что мы делаем на улице в комендантский час. Павлин справился очень даже неплохо. Он объяснил, что мы в первый раз в этом городе, приехали в гости к друзьям, а сейчас едем домой, вот и все. Мы здесь пробыли всего один вечер и не знаем, какие тут правила, так он сказал.
Мы не знаем, какие правила.
Мы не смогли разбудить пожилую хозяйку, а Эдвард куда-то пропал. Было уже очень поздно, далеко за полночь. Я позвонила ещё пару раз, а потом Хендерсон выругалась и выломала окно.
В доме было тихо. Мы зажгли свечи на кухне. Хендерсон помогла Павлину смыть с лица красную жидкость, а потом он помог ей. Они не сказали друг другу ни слова. Всё делалось молча.
Павлин заявил, что ему хочется есть. Мы облазили все шкафы, но нашли только кошачью еду и большую жестяную банку сливок. Кошек мы в доме не видели; только тени, мягко скользящие в сумраке, и зелёные проблески в темноте. Хендерсон откопала бутылку виски, и мы выпили по чуть-чуть.
Потом разобрались с зеркалом.
Соблюдая все необходимые меры предосторожности, в тишине, мы завернули осколок в кусочек бархата из тех, что мне выдал Кингсли. Красная жидкость по-прежнему сочилась из зеркала — из дыры в ткани мира, проделанной этим стеклом. Я понимала, что мы сейчас соприкасаемся с неким потусторонним чудом, с чем-то, что пребывает за гранью привычной реальности. У меня тряслись руки. Мы плотно прижали завёрнутый в бархат осколок к стенке чемоданчика, чтобы остановить этот нездешний поток. Будем надеяться, это поможет. Никто из нас не смотрел на зеркало. Только сбоку, под определённым углом, чтобы даже случайно не увидеть своё отражение или отражение кого-то другого.
Называется: техника безопасности.
А потом всё закончилось. Осколок лежал в чемоданчике, рядом с другими, которые мы нашли раньше.
— Ну, вот и все, — сказала Хендерсон. — Вот и все.
— Что-то не так?
— Да нет, все так. Я просто устала.
— Я тоже, — сказал Павлин.
Всего шесть осколков. И у каждого — своё волшебство. Некоторых не хватает. Вот вчера ночью у нас был прокол. И ещё пару раз — до того. Так что сейчас их должно было быть семь, или восемь, или даже девять. Я уже потеряла счёт. Но шесть — это тоже неплохо. Шести вполне хватит. Ну хорошо. Может, ещё один — и тогда уже все. Ещё один осколок разбитого зеркала — и на этом мы остановимся. И пусть Кингсли ворчит сколько хочет.
Наверное, сам этот дом, его атмосфера, налёт серой пыли, пламя горящих свечей, все это вместе, и наша вылазка в турагентство, и то, что мы ещё под впечатлением от всего, что случилось сегодня, все это вместе располагало к молчанию. Мы сидели на кухне и пили виски. Павлин выпил больше всех.
— Ну, эта… — сказал он наконец.
— Вот только не надо сейчас начинать, — сказала Хендерсон.
— Так чего с этой девочкой?
— А чего с этой девочкой?
— Она очень даже неплохо управилась.
— А что она сделала? — спросила я.
— А ты не видела, Марлин? Девчонка была хороша.
— Правда?
— Ага. Она набросилась на ту тётку. Выбила у неё камеру. А потом повалила её на пол и сама тоже упала, прикинь. Вцепилась в неё мёртвой хваткой, и они стали кататься по полу. Это надо было видеть.
— Блядь, — сказала Хендерсон.
— Ты это к чему?
— Может, хватит уже про девчонку?
— Да что с тобой?
— Ничего.
— Бев?
Хендерсон отвернулась.
— А что там было сегодня? — спросила она. — Марлин?
— Я не знаю.
— Не знаешь?
— Нет.
Она повернулась к Павлину.
Поделиться книгой: