Мемуары младенца (сборник)

«Ой, мы забыли помыть ему голову».

Едва она это произнесла, голова у меня стала чесаться.

Я рос крайне чувствительным и мнительным ребенком, и к тому моменту, когда впереди показался пестрый гудящий школьный двор, я мог думать только о своей немытой голове.

Директор школы произносил речь про «самый важный день в жизни», а я стоял и психовал, что в самый важный день в жизни у меня на голове птичье гнездо. Тогда я еще не подозревал, сколько разных директоров впоследствии будут задвигать мне про «самый важный день в жизни».

Я накрутил себя про немытую голову настолько качественно, что решил прикрыть ее от посторонних взглядов букетом цветов, плотно прижав его к лицу.

Директор отмикрофонил по бумажке, и торжественная линейка под веселую музыку стала расползаться в светлое будущее, по классам. Букет, за которым я прятал немытую голову, полностью закрывал мне обзор. Я шел в толпе наугад, за шорохом шагов впереди. Через несколько минут шорох шагов впереди начал стихать. И в то же мгновение над школьным двором раздался чей-то металлический голос из мегафона:

«Чей ребенок идет в стену?»

Это был чей надо ребенок, ребенок своих родителей, моих родителей, то есть я. Из-за того дурацкого букета поверх лица я отбился от стада и шел по направлению к глухой школьной стене. Меня поймали и вернули в строй. Впоследствии я еще долгое время фигурировал среди учителей и родителей под кодовым наименованием «ребенок, идущий в стену». В прекрасном японском это наверняка называется одним красивым словом, вроде «камикадзе».

Но самое ужасное случилось уже в классе, куда нас, первоклашек, привела учительница. Мы все кучковались у входа в помещение, пожирая взглядом вожделенные парты, пока учительница зачитывала что-то торжественное по бумажке. Толпа детишек оттеснила меня в самый угол при входе в класс. Там я наконец отлепил букет от лица и огляделся. И первое, что я увидел, была раковина.

«РАКОВИНА!» – подумал я и начал сползать в обморок.

У нас в классе в углу при входе почему-то располагалась обыкновенная раковина с краном.

Я понял, что сейчас мне прилюдно, на глазах у всех этих незнакомых детишек, будут мыть немытую голову, ведь с немытой головой за такую чистую прекрасную парту, очевидно, садиться нельзя. Возможно даже, директор лично придет натирать мою жалкую черепушку хозяйственным мылом.

Я попытался выбраться из угла, как боксер в клинче, но передо мной стояло сразу несколько рослых девочек. Это было советское время, и тогда с экологией дела обстояли куда лучше, чем сейчас, поэтому девочки получались как на подбор – высокие, крупные.

В руках девочки-гренадеры держали одинаковые букеты гладиолусов. Это все был, конечно, полный сюрреализм и 1 сентября в Твин Пиксе, если бы я тогда знал, что значить «сюрреализм», не говоря уже о «Твин Пиксе».

Я оставил попытку вылезти из-за девочек (в любом другом контексте это, пожалуй, звучало бы даже романтично) и затаился в углу, как хорек.

Торжественная речь учительницы размеренно шелестела сквозь гладиолусы, и я немного подуспокоился. Я даже слегка осмелел и подумал, что, может быть, меня на первый раз пощадят и не станут мыть голову.

И в этот момент мой взгляд упал на портрет Ленина, висевший на стене класса.

«Без валиантов – мыть!» – сказал портрет картаво. И я снова начал терять сознание…

Через много лет у меня постепенно выпали волосы, и я облысел.

Уверен: от последствий того стресса 1 сентября.

17. Сладкая месть

Я не люблю свой день рождения.

Не люблю с того момента, когда мне подарили деревянную лошадку. Мне сказали «беги скорей сюда, малыш, мы подарим тебе лошадку», и я побежал. За живой лошадкой. А лошадка оказалась мертвой. В смысле – деревянной, что, по сути, для ребенка одно и то же.

В другой раз, тоже в малолетстве, я так лихо задул свечи на праздничном торте, что спалил себе брови. Безбровый бледный ребенок – то еще зрелище, матушку потом отпаивали шампанским. С тех пор я не приемлю тортов со свечами. Вообще, задувать свечи после тридцати опасно – можно сгореть заживо.

«Все неврозы из детства», – как хором скандируют неврозы на своем ежегодном слете в подвале Клиники неврозов.

Я не исключение. Мертвая лошадка в подарок – это так, не серьезно. Не серьезно. Не серьезно. Не серьезно. Отвечает у меня только за невроз навязчивых состояний.

Было кое-что и пострашнее.

В начальной советской школе у нас практиковался такой обычай: в свой день рождения каждый именинник приносил в класс большой пакет с конфетами. Ходил с ним по рядам и раздавал сладости одноклассникам.

Мой день рождения приходился аккурат после зимних каникул. Горечь окончания праздников и стресс возвращения на школьные галеры для моих товарищей каждый год компенсировались пакетом с лакомством от Батлука. И в этом была проблема.

Родители школьников подходили к задаче формирования подарочного пакета весьма серьезно. Ведь это был своего рода пакет тщеславия, индикатор благосостояния семьи. Один мальчик как-то раз принес кулек с ирисками – его потом до восьмого класса так и обзывали. Нет, не ириска, если бы. Кулек.

Мои матушка с батюшкой не были исключением. Подарочный пакет они наполняли с размахом членов ЦК КПСС – только элитными шоколадными конфетами, вроде «Белочки» или «Мишки на Севере». Это сейчас ассортиментом никого не удивить. А в советское время с белочкой хорошо было только в плане последствий от алкоголя, а в плане конфет с «Белочкой» наблюдался дефицит.

Подарочный пакет от Батлука был очень щедрым, в то время как сам Батлук был очень жадным. И в этом заключалась проблема. Я до зубной боли, до покраснения конечностей не хотел делиться с этими упырями-одноклассниками своими конфетами.

Особенно шоколадными медалями. Это были хоть и шоколадные, но все-таки медали, а я рос очень амбициозным мальчиком. Отдавать свои медали другим детям – за что, с какого перепугу? Разве они тряслись над ними, так же как я, сгрызая ногти до фаланг от жадности? Нет! Только я, я, ребенок без пальцев, заслужил их!

В пакете шоколадных медалей и так было совсем немного – всего пара штук. И эти троглодиты, мои одноклассники, каждый раз их обязательно из пакета выметали. Под ноль. К концу праздничного обхода в пакете почти ничего не оставалось: двоечники брали оттуда и по две, и по три конфеты (а еще про них говорили, что они считать не умеют – чушь). Я, конечно, старался подсунуть детворе побольше сладостей под названием «Раковые шейки». Лично меня эти конфеты настораживали. Перспектива глотать нечто, сделанное не просто из раков, а из их шей, откровенно пугала. Но эти мелкие мерзавцы беспардонно копались в пакете, залезая своими шаловливыми ручонками в самые заветные недра, где на дне мною были надежно, как мне казалось, припрятаны медальки.

И в третьем классе я не выдержал. Я спрятал шоколадные медальки в настолько укромном месте, что оттуда их смог бы достать разве что проктолог. Я их съел.

Прямо перед тем, как идти утром в класс, под лестницей на первом этаже школы. Схомячил. Все медальки без остатка, едва золотую фольгу не проглотил.

Потом посидел, подумал и для верности съел еще все «Мишки на Севере». Тоже вкусная конфета была. Эти мелкие обжоры все равно не оценят, решил я тогда.

Затем я прикончил все «Белочки». «Еле „Белочку“ раздобыла», – сказала накануне мама отцу. И чтобы плоды трудов бедной женщины достались этим неблагодарным коротышкам? Ни за что!

Через пять минут на дне пакета остались две «ириски», непонятно как затесавшиеся в кондитерскую элиту.

С двумя ирисками в народ не пойдешь, здраво заключил я и вместо народа пошел к школьному доктору.

Я направлялся к нему соврать, что у меня болит живот. Пока дошел, живот и вправду разболелся – пакет был увесистым. Доктор дозвонился к нам домой, до моей бабушки, и она забрала меня из школы до начала уроков.

Я лежал в кровати, отчаянно переваривая мишек с белочками, и представлял себе перекошенные лица этих упырей, этих мелких обжор, этих неблагодарных коротышек – своих любимых одноклассников, так и не дождавшихся заветного пакета. И медалек! Да, и медалек, конечно.

Это был самый лучший день рождения в моей жизни.

Ведь именно тогда я понял, что означает «сладкая месть».

18. Аномальные морозы

В моем детстве во время аномальных зимних морозов отменяли занятия.

Чтобы дети по дороге в школу не отморозили себе большое социалистическое будущее.

Школьники были благодарны правительству. И не только за заботу о здоровье. Но и за прекрасно проведенное время.

Потому что уже через полчаса после сообщения об отмене уроков вся наша школа в полном составе собиралась на самой большой в районе ледяной горке.

19. Найти своего читателя

К третьему классу я научился хорошо писать.

И на этом спокойная жизнь моей семьи закончилась: джинн малолетнего подсознания вырвался наружу.

Я исписывал по маленькой тетрадке в день. Обеспокоенные родители начали покупать мне общие тетради по 48 листов – я исписывал по общей тетради в день, всю до листочка. Я мог писать на листах в клетку, в линейку, в крупный и мелкий горошек, в альбомах для рисования, на полях газет, на обоях и на салфетках. Я писал на всем, на чем пишется.

Я сочинял истории. Истории обо всем: о людях и животных, о людях-животных, о живолюдях и людиживах – моему бестиарию вымышленных существ мог бы позавидовать любой Борхес. В те советские годы в школах еще не существовало должности штатного психолога: уверен, ему было бы, о чем со мной побеседовать, пока санитары надевали бы на меня смирительную рубашку.

Спокойная жизнь мой семьи закончилась, собственно, потому, что все эти тонны испорченной белизны требовали прочтения. Исписав очередную общую тетрадь, свежую газету или рулон туалетной бумаги, я бежал к родителям все это зачитывать вслух. Папа, мой самый благодарный слушатель, умел спать с открытыми глазами и поэтому из всех родственников пострадал меньше всего. А матушка сильно мучилась, бедняжка.

И в один прекрасный день она не выдержала.

«Олежка, тебе нужно найти своего читателя», – сказала она мне тогда.

Мама объяснила, что даже самый великий писатель не может нравиться всем без исключения, а только истинным ценителям своего творчества. Вот и мне надо приобрести таких ценителей, это и называется – «найти своего читателя». Матушка расписала мне все очень подробно, в надежде, что я больше никогда не постучусь в ее дверь с трехтомником свежих обоев под мышкой. Ей показалось, что теория про «найти своего читателя» – вполне доступное объяснение для третьеклассника.

На следующий день после школы я привел домой мальчика, своего одноклассника, тихого, затюканного, безотказного. Безотказным он был потому, что его никогда и не спрашивали – просто брали и волокли в неизвестность. Он родился добряком с большими ранеными глазами.

Мама была уже дома. Она накрыла в моей комнате столик с чаем и сладостями и деликатно оставила нас с тем мальчиком вдвоем, закрыв за собой дверь.

«Веселитесь», – сказала она нам на прощание. Мой гость вздрогнул.

И мы начали веселиться.

Я достал из-под кровати стопку свежеисписанных тетрадок.

Своего тихого гостя я усадил за столик с яствами, а сам воздвигся перед ним в полный рост памятником собственной гениальности.

Я приступил к чтению. Мы шли довольно бегло – по тетрадке в час.

Тихий гость поначалу робко клевал печенье, но скоро затих окончательно.

Наш попугай в клетке на окне мурлыкал, как кошка, довольно, самозабвенно. Дело в том, что в обычные дни эти килограммы бесхозной прозы доставались ему одному, несмотря на всю его птичесть: я не гнушался декламировать даже фонарному столбу. А в тот раз волнистого малыша впервые оставили в покое.

Дальше эту историю я рассказать не могу, так как весь с головой ушел в свой советский стендап и больше не замечал ничего и никого вокруг.

В этом месте я уступаю трибуну своей матушке, которая до сих пор любит живописать тот случай в красках, не упуская возможности всячески меня унизить на разных семейных торжествах.

Матушка сидела в соседней комнате и смотрела телевизор. Внезапно ей показалось, что кто-то смотрит на нее. Она машинально взглянула в сторону двери и вскрикнула. Там в дверном проеме бесшумно стоял мой тихий гость. Матушка вскрикнула еще и потому, что за окном был поздний вечер, и она не сомневалась, что одноклассник ее сыночка давно ушел.

«Простите, а можно я уже пойду?» – умоляюще пролепетал гость.

Мама в панике схватила моего одноклассника и лично проводила его домой (благо, он жил в соседнем дворе). Она обратила внимание на то, какие красные у мальчика уши. Эти уши буквально горели во мраке, освещая им путь в темноте.

Так я нашел своего читателя.

Когда матушка вернулась в квартиру и заглянула ко мне в комнату, я по-прежнему читал вслух что-то из очередной исписанной тетради. Отряд не заметил потери бойца.

И лишь на окне в клетке в истерике бился попугай, пытаясь утопиться в крохотном поильнике.

20. Гений

В детстве я страдал словоблудием. У моего крана с даром речи была сорвана резьба.

Из меня без остановки лилось, струилось, капало, пенилось, журчало, источалось.

Радиоточку в нашей квартире даже не включали. Меня ставили на стульчик в углу, и я витийствовал на своих коротеньких волнах. Когда на подоконниках завяли все цветы, меня стали выносить во двор.

Дети с интересом собирались вокруг меня послушать странного мальчика-репродуктора. Тот контент, который я выдавал в эфир (еще не придуманными в то время) терабайтами, официально назывался «историями». Мамочки рукоплескали, говоря своим чадам: «Ступай, малыш, Олежка сейчас расскажет историю». Олежка заряжал очередную «Сагу о Форсайтах» на десять часов, а внезапно освобожденные женщины Востока радостно чирикали о чем-то ни о чем на лавочках.

«Гений! Гений!» – дежурно подбадривали они меня на исходе десятого часа, и я, возбужденный овациями, начинал по новой.

Детям во дворе почему-то нравилось. Тогда по телевизору вещало всего два канала, а единственным доступным для нас ютубом было окно на первом этаже, в котором круглые сутки ругалась и била посуду одна веселая семейка, недавно пережившая серебряную свадьбу.

Как-то раз ко мне подошел местный алкоголик. В округе его называли художником. Видимо, потому что он вечно ходил в какой-то краске. Правда, сейчас я понимаю, что этот дядька вполне мог оказаться простым маляром. Но публике хотелось верить в прекрасное – в художника, живущего по соседству, пусть и алкоголика. Алкоголизмом тогда было никого не удивить. В те годы страна делилась на пьяниц и сочувствующих, на тех, кто уже или еще да, и тех, кто уже или еще нет.

Художник-алкоголик-маляр-под-вопросом подошел ко мне и сказал:

«Нет, ты не гений. Гении все чокнутые. Для гения ты слишком нормальный».

В тот день я вернулся домой в слезах.

«Я норма-а-а-а-льный», – рыдал я в подол матери.

«Ну, какой же ты, нормальный, посмотри на себя», – утешала меня матушка, как могла.

Где-то через месяц после моего разговора с художником я упал с велосипеда и ударился головой.

Очень сильно. По моей версии. Я требовал перебинтовать себе голову, как у Щорса, и похоронить меня в Кремлевской стене.

Слегка. По версии родителей. Они на всякий случай помазали мне зеленкой лоб в том месте, где они подозревали царапину.

Падение явно пошло мне на пользу. Тональность моих публичных выступлений резко изменилась.

Если до своего тройного сальто в асфальт я давал Донцову, то после него резко включил Пелевина. Ряды моих слушателей стали стремительно редеть. Один мальчик как-то раз вернулся домой седым. Другой бросил секцию бокса и пошел заниматься скрипкой в музыкальную школу.

Однажды вечером я закончил очередной перформанс и впервые за все время своего витийства огляделся (ведь не дело звезды – заботиться о кассовых сборах): меня слушал ребенок, кот и художник-алкаш.

Причем первых двух можно было засчитать мне в актив только весьма условно: ребенку было не больше года, и он, скорее всего, с удовольствием ушел бы, если бы умел ходить. Кот же страдал ожирением и не менял дислокации годами.

В предвечерней тишине двора раздавались жидкие одиночные хлопки.

Это хлопал художник, через раз промахиваясь одной ладошкой мимо другой.