«Линия Сталина». Неприступный бастион

Это на первый взгляд самое правильное решение на самом деле, по мнению Манштейна, было глубоко ошибочным и порочным, сводило на нет саму идею блицкрига. Нужно бить всей танковой группой дальше, на север, разорвать окончательно вражеский фронт на изолированные группы дивизий, ошеломить врага стремительным натиском в глубь страны, вызвать панику и неразбериху. Большевицкое командование и так растеряно, в этом случае оно окончательно потеряло бы управление войсками, а значит, и способность к организованному сопротивлению.

– Какая глупость!

Эрих фон Манштейн нередко позволял высказываться нелицеприятно в адрес собственного руководства. Старые «загрязнители воздуха в штанах» из ОКХ боятся, что вырвавшиеся вперед танковые части его и Рейнгардта могут быть охвачены противником с флангов, отсечены, окружены и уничтожены. Это понятно, такое весьма возможно и даже вероятно, но лишь в случае, если враг действительно сражается умело, его руководство совершенно адекватно воспринимает стремительно меняющуюся обстановку на фронте, а также еще имеет достаточно большие резервы. Но ведь этого нет в помине, придержав корпуса танковой группы, фельдмаршал фон Лееб фактически играет на руку разгромленным в ряде приграничных сражений большевикам, сам же дает противнику возможность опомниться от сокрушающих ударов Панцерваффе и главное, успеть вывести свои потрепанные части на восток, к линии старых укрепрайонов «линии Сталина».

Теперь, если удастся прорвать оборону с ходу, время будет безнадежно упущено, а оно сейчас драгоценно. Огромная территория позволяет врагу отступать, и, в конце концов, русские ведь смогут снова воссоздать свой сплошной фронт, задействовав огромные ресурсы, какие у них еще находятся в достаточном количестве. Исторический опыт на этот счет имеется, прямо свидетельствует, достаточно вспомнить о той крайне незавидной участи, которая уготована была Великой армии самого императора Наполеона.

Нет, нельзя терять даже часа, а рвать фронт и неутомимо преследовать большевиков, не ждать отстающие от танков пехотные дивизии Вермахта! И помнить, что время драгоценно не только для немцев, но и для врага, что сможет опомниться, вот тогда будет действительно трудно! Ведь в академии недаром говорили, что слабость русских – в отсутствии квалифицированных генералов, а сила – в многочисленных резервах!

В данных аксиомах за эти пять дней «двинского сидения» Манштейн убедился окончательно, они правильны. Все это время красные пытались отбить Двинск, вначале силами собственных парашютистов, бросив десять тысяч отчаянных солдат на танковую и моторизованную дивизии, которые с легкостью отбили атаки, к тому же не поддержанные артиллерией, которой по штатам у десантников просто не имелось. И лишь потом подошли русские механизированные дивизии, все повторилось – легкобронированные машины красных горели десятками, но раз за разом их продолжали бросать в атаки с немыслимой по немецким меркам, чудовищной и абсолютно не нужной расточительностью, пока большевики полностью не выдохлись в бесплодном натиске, потеряв почти сотню танков.

В это время советские бомбардировщики делали по десятку налетов в день, стремясь разбомбить мосты, надежно прикрытые зенитной артиллерией всего корпуса и перелетевших на аэродром истребителей Люфтваффе. В один из таких дней сбито было два десятка бомбардировщиков, но советское командование упрямо продолжало отправлять экипажи на верную гибель без малейшего шанса на успех.

Такие безнадежные воздушные и наземные атаки красных примирили Манштейна с этими ста часами простоя. Большевики не использовали их для отвода войск, что было бы самым неприятным, так же как и не отдали приказ быстро окопаться, подготовить глубокоэшелонированную оборону, всемерно подтягивая из внутренних районов страны резервы. Советское командование совершенно не извлекло выводов и продолжало, к большому удовольствию германских генералов, свои глупые беспрерывные контратаки, окончательно обескровливая в них оставшиеся боеспособные соединения. Более того, вчера сам Манштейн приказал наступать своим частям, отбросить большевиков от Двинска – удар провели накоротке, словно репетируя будущее наступление, и территория плацдарма увеличилась втрое. Еще один короткий нажим, и путь на Резекне был бы открыт, но командир 56-го корпуса не стал делать столь опрометчивого шага, опасаясь вспугнуть русских.

Летняя ночь коротка, и генерал посмотрел на алеющее у самого края небо. Уже не будут повторяться прошлые атаки, не потому что большевикам урок не впрок, как русские сами любят говорить, а сами немцы перейдут в наступление с решительными целями.

Вечером в распоряжение Манштейна подошла моторизованная дивизия СС «Тотенкопф», теперь все три подвижные дивизии его корпуса ударным кулаком через час проломят сшитый на живую нитку большевицкий фронт. И можно смело наступать дальше на Резекне, потом на Остров, имея в тылу приданную корпусу 290-ю пехотную дивизию генерал-лейтенанта барона фон Вреде. Вчера вечером со своего двинского плацдарма уже ударил 41-й моторизованный корпус Рейнгардта, он подойдет сюда с левого фланга, и тогда вся единая 4-я танковая группа намного быстрее проложит себе дорогу к укреплениям Пскова и Острова, сокрушит их с ходу, двинется дальше на Петербург, Северную столицу этой варварской России.

Ждать больше нельзя, время драгоценно и уходит без всякой пользы для германского Рейха! Тут ведь не Троя, чтобы в здешних местах не то что десять лет, а лишний день топтаться попусту!

Эрих фон Манштейн еще раз посмотрел на подсвеченные алеющим на востоке небом облака над своей головой – до рассвета оставалось полчаса, не больше, дождя не будет, погода самая подходящая для наступления. И в пять часов утра грохот десятков германских орудий проложит дорогу вперед его танкам и мотопехоте. И не сдержавшись от нетерпения услышать канонаду, он произнес глухо, самому себе, словно заклинание:

– Сегодня нужно наступать так, чтобы послезавтра быть в Острове!

Командир 118-й стрелковой дивизии генерал-майор Гловацкий Восточнее станции Дно

Дверь за спиной резко раскрылась, да так, что Николай Михайлович от неожиданности вздрогнул и машинально прижал ТТ к груди, позабыв про баловство с оружием. Других бойцов за это всегда наказывал, а тут сам как мальчишка попался, стыдоба!

В купе чуть не влетела черноволосая женщина в белом медицинском халате, накинутом сверху на обычное солдатское «хэбэ». И в сапогах, стук от которых перекрывал грохот колес, как ему показалось в первую секунду. У нее, видно, там ступни болтались, как карандаши в стакане, хоть и небольшие «яловики», но уж больно она была маленькой. Сам Гловацкий, бывший что там, что здесь тоже невеликого росточка, ощутил себя рядом с этой пичужкой настоящим гигантом.

– Товарищ генерал, не нужно себя убивать! Не все женщины такие, вы еще найдете себе по сердцу! Их ведь больше, намного больше, они любящие, верные, добрые и не порченые суки! Не нужно вам стреляться! Милый мой, хороший, не надо этого делать!

Гловацкий оторопел – такого с ним никогда в жизни не было. И впал в прострацию, не в силах шевельнуться. Снизу вверх на него смотрели ее глаза с влагой на ресницах, словно капельками росы. Со страхом и тоской глядели, с вечной скорбью гонимого народа. Вытянутое личико чуть портил характерный природный нос, губы дрожали, голосок тонкий. Ее можно было принять за школьницу, но это была женщина лет тридцати, вполне зрелая, с хорошей спортивной фигурой, изуродованной солдатским обмундированием не по размеру, что болталось на ней, как азиатский малахай, даже весьма туго затянутый командирский ремень был не в силах придать этому непотребству пристойный вид воинской униформы.

– Я все слышала, товарищ генерал! Ничего страшного, это болезнь за вас говорила. Таки болезнь! У вас инсульт случился в уборной, небольшой удар, от которого затмение рассудка может быть. Но это пройдет! Я знаю, в ту войну медсестры во Франции с ранеными, чтоб их к жизни пробудить, в соитие с ними вступали…

Даже в сумраке Гловацкий увидел, как покрылось румянцем ее бледное лицо, но пока он не осознал в полной мере услышанное, пребывая чуть ли не в коматозном состоянии. А женщина прижалась грудью к его руке, в которой он продолжать держать пистолет, стала целовать его своими сухими губами где придется, продолжая беспрерывно говорить, что твой пулемет, и при этом энергично гладить одной рукой, а второй расстегивать пуговицы на своей гимнастерке, под которой белела нательная рубаха.

– Это безнравственно, мне стыдно, но я ваша полностью. Вы сбросите напряжение на мне, войдете в меня, вам лучше станет! Я помогу, милый мой, хотя ни разу так вот… Хороший мой, что бойцы подумают, если их комдив вот так запросто пулю себе в лоб… не надо! Я ваша! Сейчас помогу, сейчас, потерпите немного, милый мой! Сейчас, сейчас…

Гловацкий продолжал стоять застывшим столбом от потрясения, не в силах шевельнуться: такого с ним в жизни никогда не было, да и не слышал, чтоб случалось. До его разума стало понемногу доходить, что говорила ему женщина. И багровый румянец наверняка покрыл его щеки, такого жгучего стыда за себя он никогда не испытывал. Но Николая Михайловича ждало еще большее потрясение, когда вместе со своими последними словами женщина расстегнула на себе ремень, одним рывком сумела стянуть через голову и рубаху, и гимнастерку. Следом упали на пол купе и штаны с кальсонами, будто сами по себе свалились с тонкой осиной талии, отлетели под столик и солдатские сапоги с торчащими в них портянками.

Гловацкий оторопело смотрел на обнаженное перед ним тело, стройное и красивое, с крепкой маленькой грудью никогда не рожавшей женщины.

– Сейчас, милый мой! Вам сейчас лучше станет, я помогу. У вас тысячи бойцов, а их дома матери, жены ждут. Вы должны ими хорошо командовать, а это… Это будет правильно, не стыдно, войдете в меня, и сразу же станет лучше. Сейчас я вам помогу, сейчас…

«А ведь она «баюн», хороший, опытный переговорщик! Такую в роту надо брать немедленно. Бутафорит, но как натурально, даже я поверил! Нет, ну уболтала совершенно, в режим «зависания» перевела, на полную катушку фактор отвлечения задействовала. Так, молодец, тебе сейчас оружие от себя отводить нужно и брать психа тепленьким!»

Хотя Гловацкий продолжал стоять столбом, но способность мыслить вернулась, в омоновском ракурсе, ведь сколько, не к ночи будь упомянуты лихие девяностые, он со своими бойцами операций по задержанию всякого преступного элемента произвел, и подсчитать невозможно. Такое ощущение, что полстраны тогда в криминал ухнуло не только по телевизору, и в мыслях, и своих поступках. Ведь тех же заложников куда чаще брали не бородатые суровые дядьки с автоматами, а иные субъекты, по роду занятий совершенно разноплановые. Тут урки и теребень хулиганствующая, психи конченые и наркоманы, от них отличий порой совсем не имеющие, доведенные нищетой работяги и многие другие, включая немалого чиновника обладминистрации, что с охотничьим ружьем в руках нахрапом и побоями взял в заложники собственную тещу, капитально повредившись своим рассудком на почве неумеренного потребления горячительных напитков.

Так что, прикажете на каждый случай «Альфу» из Москвы вызывать, ну, право слово, тут даже не смешно. Здесь областного СОБРа не дозовешься, ну а какой спецназ может быть в затерянном в таежных дебрях каком-нибудь сибирском «гадюкинске»? Потому и специализировался майор Гловацкий со своей ротой на операциях по освобождению заложников и задержанию особо опасных бандитов, что пускали в ход стволы без размышлений, таких в те суровые времена отпетая братва побаивалась, «отморозками» называла, «беспредельщиками кончеными».

Это сейчас ОМОН втихую на «массовые беспорядки» перевели, тогда он делом занимался, людей от распоясавшегося криминала спасал. Отметин на теле от этих вот спецопераций у его бойцов куда больше было, чем от кавказских командировок, а награды крайне редки, не давали их за спасение простых обывателей. Вот и приходилось выкручиваться, чтобы потерь выпадало поменьше, своя кровушка ведь не водица.

Женщины тут как нельзя кстати. Кто из бандитов, увидев заплаканную смазливую мордашку, решит, что за ним группа захвата пожаловала?! Или не отвлечется на вовремя проделанную «обнаженку», или, заставляя, как ему казалось, шлюху оказать секс-услугу, через секунду полностью лишиться сил и сознания от дикой боли, потому что драгоценные «висюльки» из круглых мгновенно превратились в квадратные.

Сейчас профессиональная подготовка, или деформация, любой выбор правилен, сыграла с ним злую шутку – напросто забыл, где и кем является, включился механизм его прежней деятельности, возможно запущенный в ход «переносом». И потому Гловацкий уже с интересом наблюдал за обнаженной женщиной, не испытывая к ней ни капли мужского вожделения.

– Сейчас будет хорошо…

Тугие жаркие груди прижались к ладони, все еще сжимавшей ТТ. Да, все правильно, не один мужик сделать выстрел ни в нее, ни в себя не сможет. И маленькие пальчики ловко овладели пистолетом, мгновенно положив его на стол. И Гловацкий подумал, что сейчас должен последовать удар острой коленкой в пах, этого просто увидеть не сможет, потом или ребром ладони по шее, или сложить крепкие пальчики в «клюв» и в кадык, выводя объект из строя. И с тупой покорностью фаталиста стал ждать атаки, понимая, что это будет хорошая плата за собственную дурость.

Но теплые ладошки взяли его совершенно безвольную и бессильную руку, накрепко прижали к пышущим жаром, как ему показалось в первую секунду, тугим, как резина, округлостям.

– Сейчас, милый, ложись на меня… я помогу…

Голос женщины стал хрипловатым, она с закрытыми глазами легла на диван и при этом, и откуда силы у нее взялись, столь маленькой и хрупкой, повалила Гловацкого на себя, продолжая крепко прижимать его руку, сильно вдавливая ее в свою плоть. Широко раздвинув ноги и согнув их в коленках, она принялась стягивать с него штаны, что было очень трудно сделать под навалившимся сверху тяжеловатым мужиком.

И тут Николая Михайловича, что называется, «пробрало» до последней косточки. Такого беспредельного стыда еще не испытывал, буквально сгорал от него, и в его безвольное прежде тело словно влилась сила, разгоняя кровь. И язык зашевелился во рту, подыскивая нужные слова. Но первым делом он скатился с дивана на пол, словно от обстрела в окоп.

– Простите меня, милая, хорошая. – Он горячечно заговорил, словно сам вел переговоры, а она была психически больной. – Вы добрая, нежная, такой женщины я никогда в жизни не встречал. Всю жизнь мечтал, что встречу вас, такую желанную, любимую. Всю свою жизнь! И мы всегда будем вместе. Поднимите ручки, радость моя!

«Какой же я кретин! Не за льготы и бабки, не за блат она под меня тут легла, не за машину, квартиру и положение, как наши бабы. А потому, чтоб истерик-генерал своими мозгами потолок купе не заляпал – это же гнетущее впечатление на всю дивизию будет! Как бойцы воевать будут, если комдив перед боем себе пулю в голову пустил?! Или еще хуже – легла под него лишь из жалости к бойцам, которых неврастеник по дури и неудовлетворенности своими приказами штабелями положит в идиотских атаках на пулеметы. Да, так, она же мне про жен и матерей говорила. Боже ты мой, за кого она меня принимает?! Крикливый младенец самый лучший вариант, такие все мужики в истерике, женщине надо в этом случае давать им грудь, чтоб чмокали и молчали. Стыдобища на мою седую голову!!!»

Костеря себя самыми последними словами, Гловацкий сделал то, что считал раньше невозможным по определению. Ему доводилось избавлять от одежды женщин, но никак не одевать их, тем более при такой ситуации, да в безумных обстоятельствах свершенного «переноса». Въедливый старшина из курсантской юности остался бы довольным, наверняка Николай Михайлович сейчас побил все могущие быть выдуманными нормативы. Раз – и поднявшая руки женщина мгновенно облачена в нательную рубаху и гимнастерку, да так быстро, что не то что сообразить, глаза свои открыть не успела. Два – подхватив под поясницу маленькое тельце, он быстро надел на нее кальсоны и штаны, при этом почти мгновенно пройдясь пальцами по всем завязкам. Тут женщина открыла глаза, но сама впала в полный ступор, даже дышать перестала. Три – оправил гимнастерку, стянув складочки под бока, и туго перепоясал ремнем тонкую талию, машинально отметив, что такой пряжки со звездой никогда не видел. И при этом говорил искренне, напористо, испытывая к военврачу, а эмблемы с чашей и змеей на малиновых петлицах с одинокой рубиновой «шпалой» о том говорили, самое настоящее почтение, благоговение как к величайшей драгоценности в мире. И оно так и было с ним, даже боялся хоть случайно прикоснуться к нежной коже, чтобы этим касанием не унизить женщину.

– Где вы были раньше, боль моя? Радость моя нечаянная, почему мы не встретились? Простите меня за этот срыв, простите великодушно! Я сейчас себя таким мерзавцем и подлецом чувствую…

И тут осекся, ощутив, как его переполняет счастье. Пусть не в том мире, но в этом нашел ту, ради которой стоит жить, воевать и умирать. Да, умирать – 3 августа, как и сказал старик сетту, день в день они оба умрут, два Гловацких в одной оболочке. Весь вопрос в том, как принять эту старуху с косой? Только в бою, с оружием в руках, на рывке, в котором не страшно погибель принять! Прав известный пролетарский писатель: «Лучше умереть под красным знаменем, чем под забором!» А он присягал Советскому Союзу и теперь выполнит данную присягу до конца!

– Любовь моя, спасибо! Я так счастлив!

И подхватив женщину на руки, удивившись легкости ноши, всю жизнь бы так носил, бережно усадил ее на диван. И, посмотрев на лицо, поспешно увел взгляд – большие глаза ее стали просто огромными, их переполняли слезы. Но почему она плачет? Не в силах ответить на этот вопрос, Гловацкий встал на колени перед ней и взял яловые сапоги из грубой кожи.

– Как же их носите? Намного больше размера вашей маленькой ножки! Очень тяжелые, вам ведь хромовые положены!

– Обмундирования на женщин не было на складе, солдатское выдали, сказали, ушить можно, товарищ генерал, – голос прозвучал тихо, со всхлипом, от стыда Гловацкий боялся поднять глаза и с преувеличенной бодростью заговорил, стараясь спрятать собственное смущение:

– Решим вопрос, пусть тыловики лишний раз пошевелятся. На свои ступни вы неправильно портянки намотали. Ножки собьете себе махом, до кровавых мозолей. К вам бойцы пойдут за лечением, дурней везде хватает, кто мотать их не умеет! Вы ведь хирург?

– Почему вы так решили, товарищ генерал?

– Волос короткий, подбирать не нужно, следовательно, при операции падать в рану не будут. Пальчики тоненькие, но сильные, движения быстрые и координируемые – но не пианистка же вы? И в кармане гимнастерки то ли скальпель, то ли стилет в чехле. – Гловацкий пожал плечами, отметив, что национальность определил верно, только один народ в мире имеет привычку отвечать на вопрос вопросом.

– Скальпель, он отцовский, из золингеновской стали. Сам дал его, когда меня в госпиталь определили.

– Пошли по его стопам? Это хорошо, преемственность в такой нужной профессии дает прекрасные результаты. А теперь смотрите, как портянку мотать. – Николай Михайлович аккуратно расстелил на полу ткань, поставил маленькую ступню, на ладони уместится, а от прикосновения к ее коже он вздрогнул, будто электрическим разрядом пробило, губы сразу же пересохли. Но кое-как справился с волнением. – Смотрите, загибаем уголок сверху, вот так. Теперь наматываем на ножке маленькую «куколку», ведем к щиколотке, а тут кончик и заправляем.

Она глядела внимательно и вторую ножку при его помощи обмотала правильно, при этом наклонившись и коснувшись его плеча грудью. От этого случайного прикосновения Гловацкого цыганский пот пробил, чуть не взвыл – ему хотелось ее обнять, нацеловаться до одури, но это же насилие, просто нагло воспользуется положением и станет мерзавцем уже законченным. Но сумел снова взять себя в руки и встал.

– Спасибо вам, товарищ…

Он хотел назвать ее по званию капитаном, ведь по одной «шпале» в петлицах, но в мозгу словно всплыла своевременная правильная подсказка. Это походило на Интернет, где по запросу быстро приходит ответ. Николай Михайлович тут же договорил прерванную фразу:

– Военврач третьего ранга. И спасибо вам за все, что вы для меня сделали!

– Разрешите идти, товарищ генерал?!

Гловацкий изумился: на него с неподдельной яростью и нешуточной обидой смотрели моментально высохшие от слез глаза. Голос стал настолько сух и жесток, что он сумел лишь промямлить в ответ:

– Идите, товарищ военврач…

Женщина вышла из купе, но не хлопнула дверью, а, сдержавшись, тихо ее закрыла. Николай Михайлович лишь покрутил головой, кляня себя на сто рядов и понимая, что смертельно обидел это пленительное сердцу создание. Но как? Чем? Что ему нужно было сделать, чтоб не расстаться так? Может, объяснить, что время нужно прямо позарез, дивизия, как знал, есть огромный механизм, а он лишь ротный да месяц сводной группой командовал, а та на батальон еле тянула. Тут каждый час дорог, чтоб в курс дела войти. И все же не то нужно было ей сказать, но что и как?!

– Все же вы дурака изрядно тут сваляли, товарищ генерал, – Гловацкий сокрушенно помотал головою, искренне переживая за случившееся, – даже ее имени спросить не удосужились…

Начальник штаба Северо-Западного фронта генерал-лейтенант Кленов Псков

– Рига вчера оставлена, сегодня Резекне, мехкорпус Лелюшенко разбит. Это катастрофа…

Сильно поседевший всего за последнюю неделю генерал дрожащими пальцами расстегнул китель, судорожно вздохнул, задыхаясь, ему не хватало воздуха. Сейчас, наклоняясь над расстеленной на столе картой, испещренной синими стрелками глубоких вражеских прорывов, Петр Семенович осознал кошмарные размеры случившегося поражения.

Фронта как такового не существовало, весь буквально рухнул на всем своем протяжении. Последняя надежда еще теплилась в душе на удержание позиций вдоль правого берега Западной Двины, которую латыши называют Даугавой. Ведь это удалось в ту первую войну с германцами, когда молодым подпоручиком, только что окончившим Владимирское пехотное училище, он прибыл на фронт в страшном 1915 году. Во время «Великого отступления» часто казалось, что случилась чудовищная катастрофа, только тогда не знал, что произойдет спустя четверть века, сравнить было не с чем. Ригу и Минск удержали, наступавшие на них стальным катком германские армии, имевшие чудовищное превосходство в артиллерии, особенно в тяжелой, буквально завязли в кровопролитных боях, пытаясь проломить хотя трещавший по всем швам фронт порядком потрепанных и обескровленных русских дивизий, но так и не дрогнувший под могучим тевтонским натиском.

А ведь не хватало снарядов и патронов, настоящий «голод» терзал не только в боеприпасах, но и в оружии. Пулеметов было намного меньше, чем пушек, винтовка приходилась на двух солдат. Из огромной безоружной толпы пехотинцев, едва-едва обученных в запасных батальонах, вполне серьезно предложили сформировать особые роты с аналогами средневековых алебард – обычными топорами, что были у саперов и обозников, насаженными на длинные рукоятки. И ставить вот такие фактически безоружные, а потому и бесполезные подразделения на прикрытие артиллерии.

Но что тогда не удалось проделать Гинденбургу, сейчас совершили его наследники спустя 26 лет. Всего за каких-то десять дней фашисты захватили ту же территорию, что русская армия оставила с боями за полгода. И он сам, бывший штабс-капитан Императорской армии, а ныне ставший начальником штаба фронта, тоже внес лепту в столь чудовищный разгром, случившийся отчасти и по его самого отнюдь не маленькой вине, как неделю назад открыто упрекнули на военном совете.

Ищут крайних, извечный русский вопрос уже стоит во всей остроте – кто виноват?!

А тут искать нечего – вина командования СЗФ нарисована на карте, и спросят с него строго, ведь Москва слезам не верит, даже тех, кто выполнял ее приказы, бессмысленные и вредительские в те первые дни войны. Да оно и понятно, не будет же Сталин, который отдавал эти распоряжения, обвинять себя. Да и советники у него под стать – маршалы Ворошилов и Тимошенко, не отмеченные никакими военными талантами, полководцы доморощенные с образованием в два класса приходской школы.

Стратеги подкованные из 1-й конной армии! Лучше бы лошадям под хвосты заглядывали!

– И что делать?

Извечный русский вопрос вырвался поневоле у измученного болезнью генерала. Разгромленные в приграничном сражении войска отступали, уже не пытаясь удерживать предназначенные для обороны рубежи. Потеряно более тысячи танков, немцы словно не заметили яростных контратак этой стальной лавины. В отходящих под натиском врага стрелковых дивизиях осталось по три тысячи человек, хорошо, если активных штыков в таких соединениях на один полнокровный батальон наберется. Линию обороны по Западной Двине 8-я армия своими силами никак не могла удержать, несмотря на директивы из Ставки и грозные приказы командования. Сбить врага с плацдарма под Двинском, захваченного уже 26 июня с целыми мостами, которые не успели вовремя взорвать, не удалось. Наоборот, немцы захватили еще плацдарм у Крустпилса, потом другой у Ливаней, а сегодня начали наступление оттуда большими силами танков и мотопехоты – плацдармы сегодня «вскрылись», противнику удалось в считаные дни перебросить на них достаточное число подвижных дивизий.

Чем их остановить?

В сражение введена находившаяся во втором эшелоне 27-я армия, без ощутимой пользы, а то и впустую, истрачены последние резервы фронта – 21-й механизированный и 5-й воздушно-десантный корпуса. Понесла потери и отброшена также свежая 112-я стрелковая дивизия из занявшей Полоцкий УР 22-й армии. Хуже того, так и не выбив немецкие танки с захваченного ими стратегического плацдарма, эти соединения совершенно обескровлены в ходе ожесточенных боев.

Какие уж тут резервы?! Нет их!

Про 11-ю армию в штабе фронта не знали уже несколько дней – части генерала Морозова, попавшие под страшный массированный танковый удар левого фланга германской группы армий «Центр», разгромлены начисто, их остатки панически бегут, вроде бы к Полоцкому укрепрайону. Связи с нею нет, впрочем, как со многими другими соединениями. Управление войсками практически утрачено, все кругом смешалось в невероятную толчею – штабы всех уровней, от армии до дивизии, отступая с войсками, постоянно меняют места дислокации, на время которой их соединения и части предоставлены собственной судьбе.

За эти дни штаб фронта сам переместился несколько раз, оказавшись вчера уже в Пскове, за шестьсот верст от государственной границы, в своем глубоком тылу, как казалось еще девять дней тому назад, а сейчас уже в прифронтовом городе. И в очередной раз потеряно управление армиями. Где командующий Северо-Западным фронтом генерал-полковник Кузнецов, никто не ведает. Вроде бы отстал по дороге от штабной колонны, наводя порядок в отступающих частях, и вся ответственность за приказы теперь лежит на нем как начальнике штаба.

Три дня назад они с командующим уже здраво оценили ситуацию и масштаб разразившейся катастрофы и оба осознали наконец, что удержать немцев на Двине никак не удастся. А потому Кузнецов приказал поспешно отходить в Полоцко-Себежский и Псковско-Островский укрепрайоны, видя только один выход из создавшегося критического положения – сохранить уцелевшие стрелковые дивизии, отвести их как можно быстрее. Оторваться от преследующей немецкой пехоты и упорной обороной вдоль реки Великой как можно дольше сдерживать дальнейшее продвижение германских армий на старой советской границе, где вытянуты длинной цепью железобетонные коробки ДОТов укрепрайонов, построенные еще в тридцатые годы.

В усиление к ним отвести еще не введенные в бой свежие 22-й и 24-й стрелковые корпуса, каждый в две дивизии. Вот только эти территориальные формирования, набранные из эстонцев и латышей, крайне ненадежны, в них растет дезертирство, антисоветское восстание в частях может вспыхнуть в любой час. А так, может, удастся прополоть в них изменников и пополнить уроженцами русских областей, сделав их боеспособными.

Ставка согласилась на отвод, более того, сюда же должны подойти и резервы из МВО – 22-я армия генерала Ершакова в первый, 41-й стрелковый корпус генерала Кособуцкого во второй УРы – девять свежих стрелковых дивизий. К Пскову также отправились две дивизии 1-го механизированного корпуса, срочно переданного из состава войск Северного фронта.

Только все запланированные в далекой Москве сроки безжалостно срывались – уже сегодня части должны прибыть в Псков и занять оборону, вот только 41-й корпус где-то продвигался по железной дороге эшелонами. А мехкорпус, как доложили, оставив по шоссе десятки сломавшихся танков, сейчас перевозили по железной дороге от Ленинграда обратно в УР, к местам своей прежней дислокации в треугольнике Порхов – Псков – Остров.

Вчера обухом по голове ударила шифрованная телеграмма из Москвы – Ставка запрещала отход от Двины и потребовала удерживать ее северный берег 3–4 дня для выигрыша времени, что требуется для создания обороны по реке Великой. А ведь войска находятся на марше, они сюда и отступают. Но приказы не обсуждают, и с болью в сердце он распорядился вчерашним вечером возвращаться частям на прежние позиции, а утром с захваченных плацдармов ударили немцы.

Какая каша там сейчас творится, Кленов боялся представить: нет ничего страшнее, чем застигнутые врасплох уставшие стрелковые дивизии, прямо на марше встреченные атакой вражеских танков. Генерал понимал, что совершил и другую ошибку – приказал разыскать и отправить эшелонами на Резекне через Остров, опять же по категорическому требованию Ставки, 163-ю моторизованную дивизию из 1-го мехкорпуса. Ее нашли, первые эшелоны ушли в ночь из Острова, а теперь он с нарастающим в душе ужасом понял: наши танки и мотопехота даже не успеют разгрузиться из вагонов, немцы их просто атакуют на линии железной дороги, и все закончится еще одним чудовищным разгромом.

А ведь он сам приказал усилить дивизию десятью новыми тяжелыми танками КВ, только что прибывшими с Кировского завода. Эти 50-тонные махины с платформ просто не успеют снять, и они совершенно бесполезно погибнут. А ведь и это ему поставят в перечень будущих обвинений, скажут, что не разобрался в обстановке!

– На чужой территории, малой кровью, могучим ударом…

Генерал Кленов скривил губы, припомнив довоенную доктрину. Ладно бы один Северо-Западный фронт потерпел бы жуткое поражение, нет, везде советские войска пятились или даже бежали. Повсеместно отступали перед врагом, потерпев не какие-то мифические временные неудачи, как сообщает Совинформбюро, а пережив настоящий разгром. Отошли не только к старой границе, но в центре, на Западном фронте, и на Украине перешли ее. Значит, не в одной армии дело, а в бездарном руководстве.

– Рыба гниет с головы, а дерут ее с хвоста, – еле слышно прошептал про себя Петр Семенович, горько усмехнулся, сломленный накатившим чувством тоскливой обреченности. И вздрогнул, когда в дверь постучали и в кабинет вошел дежурный связист по штабу фронта.

– Разрешите, товарищ генерал-лейтенант! Только что получена срочная радиограмма из Ставки!

Майор протянул Кленову листок бумаги, четко повернулся и вышел. Начальник штаба смертельно побледнел, прочитав несколько рядов строчек. Они с Кузнецовым снимались со своих постов, но обязаны были командовать войсками фронта до 4 июля. Вместо потерявшегося комфронта назначался командующий 8-й армией генерал-майор Собенников, что жестко выступил с критикой в его адрес на том военном совете, а новый начштаба прибывал из Москвы – начальник оперативного управления Генштаба генерал-лейтенант Ватутин. Прочитав эту фамилию, Петр Семенович, прекрасно зная порядок назначений, окаменел от предчувствия неминуемой беды: если из Москвы срывают заместителя генерала армии Жукова, то Сталин считает виновником не командующего фронтом, а его самого, начальника штаба!

Командир 118-й стрелковой дивизии генерал-майор Гловацкий Близ Пскова

Николай Михайлович удобнее уселся на мягком диване – для штаба дивизии выделили плацкартные вагоны, а вот ему и заместителям прицепили личный вагон какого-то железнодорожного начальства, чуть ли не из самой Москвы. Все остальные бойцы и командиры вверенной ему дивизии ехали в длинной веренице теплушек с характерными надписями на стенках, хорошо известными по кинофильмам – «40 человек, 8 лошадей», причем кое-где проглядывались уже давно отмененные старорежимные «яти», пусть наспех и замазанные зеленой краской.

До Пскова оставалось всего ничего, рукой махнуть, проехали станцию Карамышево. Еще час, и головные эшелоны 398-го стрелкового полка с его штабным во главе начнут въезжать на станцию назначения – древний город-крепость Псков, о который всегда разбивались полчища желающих русской землицы и добра. Достаточно вспомнить польского короля Стефана Батория, что обломал здесь зубы, или праздник рождения РККА 23 февраля 1918 года, когда здесь остановили немцев 23 года тому назад. И пусть не совсем так было, дело не в том – а что день Защитника Отечества необходим, в этом сам Гловацкий не сомневался.

Так что не зря сюда ехали теплушки, набитые до отказа вооруженными бойцами и командирами. Автомобили, артиллерию, трактора, пароконные повозки, зарядные ящики – сотни единиц, так сказать, сих крупногабаритных грузов везли на открытых платформах, тщательно укрыв брезентом. Ящики со многими тоннами боеприпасов загрузили не только в теплушки, но и в наспех поданные, все в черных разводах «углярки». Да еще в такие же, но уже наскоро отмытые, втолкали груды прессованного сена – фураж лошадям, которых три тысячи голов, и все, что тут странного, кушать постоянно хотят, не люди, на голодном пайке таскать пушки не станут.

– Мы и так безнадежно опаздываем, – недовольно пробурчал про себя Гловацкий и зачем-то посмотрел на часы, будто это как-то могло немного ускорить движение ползущего черепашьим галопом эшелона. Встав с дивана, Николай Михайлович посмотрел в распахнутое окно – в вагоне было душно, генерал сам опустил стекло, используя в качестве ключа ствол Нагана, который нашелся в чемодане. Насадив его на «тройник», легко повернуть и, крепко надавив, можно опустить оконную раму, отворив дорогу освежающей лицо прохладе и бодрящему ветерку.

Такова российская действительность, существующая независимо ни от власти, ни от времени – кондуктора и проводники вагонов зачем-то постоянно защелкивают окна, словно сквозняк – самая страшная беда вроде мора для пассажиров. Вот только для нынешних постояльцев вагонов простуда не есть зримая опасность: пулеметы, обстрелы и бомбежки куда страшнее людям в защитного цвета гимнастерках, так что и окна плацкартных вагонов, и двери теплушек были распахнуты настежь.

День принес огромные хлопоты, которые раньше и представить было нельзя, но Николай Михайлович успешно вживался в новый для себя мир – так ему не только казалось сейчас, но и было на самом деле. Правда, штабные командиры быстро отметили странности в его изменившемся поведении, но объяснение того было у всех на уме. Что такое «удар» или инсульт, знали все прекрасно, слишком часты были в это чересчур нервное время и выкашивали отцов-командиров, партийных и советских работников целыми шеренгами, куда там вражеским пулеметам, даже доппайки из спецраспределителей мало помогали сохранить здоровье номенклатуре.

За 1937–1938 годы у всех нервных клеток сгорело до жути, каково это каждую ночь вздрагивать от каждого стука, зная, что на тебя могут в любое время «настучать» коллеги и соседи, да та же супруга, друг или приятель, и приедет за тобою пресловутый «черный ворон». А там недобры молодцы в фуражках с васильковыми тульями, подхватив за ручки, отвезут в казенный дом. А уж любое признание могут запросто вышибить, даже в том, что сам лично помогал Гришке Отрепьеву поляков на Москву вести. И это отнюдь не шутки – такие дела порой людям «шили», что просто закачаешься. Хорошо хоть этих «портных» – умельцев Ежова самих в «расход» повывели, вместе с маленьким наркомом, когда Лаврентий Берия НКВД возглавил, вот с ним намного спокойнее в стране стало, огульных обвинений уже не предъявляли, старались разбираться в каждом случае.

Тут Николай Михайлович опирался не только на знания – в годы так называемой перестройки много чего было вывалено на страницы газет, которые тогда взахлеб читали, но и на ощущения настоящего Гловацкого, личность которого никуда из тела не делась, просто была подмята, если так можно сказать, его собственной «матрицей». Альтер эго активно делилось знаниями и мыслями, да так, что уже через пару часов Николай Михайлович их от собственных отличить не мог. Вот такой получился странный симбиоз из генерала РККА и подполковника ОМОНа, разделенных временем на 76 лет, но слитых, спаянных воедино. Вот только эмоции остались собственные. Своими личными чувствами запертый внутри души настоящий комдив с ним не пожелал делиться или не смог.

К удивлению Николая Михайловича, тот Гловацкий оказался не просто грамотным генералом, но и прилично образованным, и толковым. Полный курс гимназии и два года учебы в университете, школа прапорщиков в 1916 году, затем в 1922 году знаменитые среди военных даже в современной РФ курсы «Выстрел». С изумлением, порывшись в чужой памяти, он словно воочию увидел одного известного белого генерала – Якова Слащева, или Хлудова, из старого советского кинофильма «Бег», снятого по произведению Булгакова. И даже смог «побывать» в памяти на давно проведенных занятиях: что можно сказать – великолепный тактик, вот только человек со странностями, но у кого их нет?!