Деяния Диониса

Во второй половине девятнадцатого века исследования Нонна становятся более частыми;[154] но уже почти все они посвящены «Деяньям Диониса», а не парафразе.

Нонн в XX веке: общий замысел и композиция поэмы

«Маятник» читательских и исследовательских вкусов, раскачивающийся от одной поэмы к другой, привел в XX веке к почти полному забвению парафразы: едва ли не последнее посвященное ей исследование — работа Андреаса Куна 1906 года,[155] связывающая парафразу со взглядами и деятельностью Аполлинария Лаодикейского, одного из основателей александрийского монофизитства. Зато литература, посвященная «Деяньям Диониса», растет с каждым десятилетием.

* * *

Увлечение поисками геометрической композиции у Гомера в первой половине XX века отразилось и в изучении Нонна. Виктор Штегеманн,[156] первым пытавшийся найти симметрическую композицию в поэме Нонна, связал ее с подробно исследованными астрологическими воззрениями поэта. Штегеманн исходит из двух основных предпосылок: во–первых, находясь под влиянием риторики, Нонн при написании поэмы руководствовался правилами составления панегирика, изложенными в трактате «Об эпидейктических речах» Менандра Лаодикейского (III–IV вв. от Р. X.); во–вторых, композиция поэмы построена на символике астрологических чисел. Число песен поэмы — это двенадцать знаков Зодиака, помноженные на четыре сезона года; для Нонна также очень большую роль играет число 5, разложенное на составляющие: 2+3 и 3+2. Это число связано с культом Айона, не раз упоминающегося в «Деяньях Диониса».

Схема Штегеманна исходит из плана панегирика: Менандр советовал строить его по следующей схеме: вступление, род, отчество, рождение, воспитание, образование, деяния на войне, деяния во дни мира, сравнение.[157] Все эти элементы обнаруживаются в «Деяньях Диониса» в надлежащем порядке: только сравнение — «синкрисис», самый важный, итоговый элемент, перенесено в центр и сделано осью зеркальной композиции. «Деянья Диониса» — это панегирик во славу царя–героя, затрагивающий те же темы, что и риторическая похвала. Последние песни поэмы, заканчивающиеся восхождением Диониса на небо, написаны, по мнению Штегеманна, под влиянием восточных идей о правителе, боге и спасителе. Во многом эти выводы Штегеманна остаются неоспоримыми и теперь. Схематически композиция поэмы у Штегеманна выглядит следующим образом:

Пьер Коллар[158] оспаривал Штегеманна: он никак не классифицирует эпизоды Никайи и Халкомеды, не объясняет разделение ycvos на две части (I, 46–IV, 226; V, 88–562); число песен поэмы, естественно, объясняется тем, что Нонн соперничает с Гомером, что подтверждается и тем, что поэма имеет два вступления: I, 1–33 и XXV, 1–17. Главной движущей силой поэмы является, по мнению Коллара, гнев Геры (что также указывает на соперничество Нонна с Гомером); все, что происходит с Дионисом, а до его рождения — с Семелой и Загреем, объясняется ее вмешательством:

в VI песни — гибель Загрея,

в VIII — смерть Семелы;

в IX и X безумие дочерей Ламоса и Ино;

в XI Ата провоцирует смерть Ампелоса из–за быка;

в XX из–за посланницы Геры Ириды, побудившей Диониса не надевать доспехов, Дионис бежит от Ликурга;

в XXIX и XXX Гера подстрекает Дериадея;

в XXXI и XXXII она, усыпив Зевса, лишает Диониса отцовской защиты;

в XXXV Зевс наказывает ее -- она должна вскормить Диониса грудью и открыть ему Олимп;

в XXXVI Гера сама принимает участие в бою, сражаясь с Артемидой;

в XLVII и XLVIII побуждает фракийских гигантов и аргоссцев выступить против Диониса.

Коллар приводит свою схему композиции поэмы, исходя из принципа зеркального отражения вокруг оси — индийской войны — жанровых и тематических элементов (любовных историй, борьбы с чудовищами, путешествий и пр.):

Таким образом, вторая часть поэмы является зеркальным отражением первой части.

Обе приведенные выше схемы геометрической композиции представляются несколько искусственными; вряд ли они являются отражениями действительного замысла автора поэмы. Странно было бы предполагать, что в описании самой Индийской войны Нонн отказался от принципов композиции остальной части поэмы. Рудольф Кайделль[159] считал, что Нонн оставил свою поэму незавершенной и издавал ее кто–то другой, поэтому в ней нет никакого плана.

Дженнаро д'Ипполито[160] предлагал объединять песни в октады, выделяя в текучем развитии поэмы некие значительные рубежи через каждые восемь песен:[161]

1. I–VIII: до рождения Диониса.

2. IX–XVI: до первой победы над индийцами (примыкает история Никайи).

3. XVII–XXIV: до победы на Гидаспе.

4. XXV–XXXII: до усыпления Зевса Герой.

5. XXXIII–XL: до триумфа Диониса.

6. XLI–XLVIII: до апофеоза Диониса.

Движение же поэмы между этими вехами разнообразится множеством вставных эпиллиев, скульптурная вылепленность которых компенсирует нестройность и несвязанность их расположения; такие композиционные принципы вместе с особенностями нонновского стиля заставляют д'Ипполито назвать «Деянья Диониса» «поэмой барокко».

Ипполито выделяет несколько видов эпиллиев внутри «Деяний Диониса»: эпиллии о девушках, скрывающихся от преследующего их влюбленного (παρθένοι φυγόαεμνοι — Никайя, Авра, Халкомеда, в некотором смысле Бероя; антитезой является брошенная Ариадна); о юношах, которых любит божество (pueri dilecti superis — Ампелоса, Гименей, ср. историю Каламоса и Карпоса); эпиллии о гостеприимцах Диониса (Бронг, Икарий) или наказания нечестивых (ἀσεβεις — Пенфей, Актеон). Особое место занимают рассказ о Кадме, отдельные повести о гневе Геры (Загрей, Семела, Ино и Афамант) и эпиллий о Фаэтоне (последний удобно было бы объединить с эпиллием о Загрее и Тифонией в рубрику «эпиллии о мировой катастрофе»). О том, что Нонн любит повторять свои темы, что, возможно, ни один мотив и образ поэмы не остается без повторения («отражения»), еще пойдет речь ниже.

Барбара Абель–Вильманнс старалась вывести вопрос о композиции «Деяний Диониса» на новый методологический уровень. Статическая композиция — ложное и ненужное понятие; поэму организует не мертвый «план», а метод повествования, Erzählaufbau. Метод Нонна она называет «аналитически–генетическим», соответствующим критерию «пойкилии».

Крупнейший из современных специалистов по Нонну, Франсуа Виан в своем предисловии к фундаментальному изданию «Деяний Диониса»[162] предостерегает как от поиска в композиции поэмы последовательных числовых закономерностей, так и от представления о ней, как о нагромождении плохо связанных элементов или некого текучего повествования, не имеющего общего плана.

Основополагающий принцип «пойкилии» не позволяет ожидать первого: «поэма вызывает в воображении образ гирлянды пестрых цветов, стебли которых сплетаются сложными узорами».[163] Виан напоминает в этой связи нонновские выражения «сплетать песнь» или, даже «смешивать песнь» (μελός πλέκειν, κεράσαι), Нонн специально заставляет не совпадать границы сюжетных эпизодов и границы песен, таким образом часто уничтожая саму возможность арифметических выкладок. Эти композиционные enjambements являются, по мнению Виана, сознательным эстетическим приемом, сходным с пиндаровскими асимметрическими переносами фразы из строфы в строфу; о «гимнической» традиции Пиндара у Нонна будет говориться ниже.

С другой стороны, поэма далека от хаотичности. Два основных принципа накладываются друг на друга в ее строении: «восходящий», т. е. рисующий «восхождение» Диониса на небо, реализацию плана Зевса, и «кольцевой». Композиционной осью поэмы является, согласно Виану, XXV песнь, начинающаяся со второго обращения к Музам, расположенная в «мертвом» эпическом времени (на месте первых семи лет войны, которые поэт отказывается описывать) и посвященная «синкрисису» Диониса с другими великими сыновьями Зевса, элементу схемы Менандра Лаодикейского, специально перенесенному Нонном из конца в середину, а также символическому описанию щита Диониса. Вокруг этой оси некоторые элементы на самом деле отражают друг друга, хоть и не с такой формальной четкостью, как это представлялось Коллару и Штегеманну. «Прото–Дионис», Загрей, отражается в «пост–Дионисе», Иакхе; соответствуют друг другу две счастливые влюбленности Диониса, т. е. сюжеты о Никайе и Авре, которые обе были фригиянками и охотницами, обе были покорены Дионисом сходными способами и обе родили ему детей, причем Телета, дочь Никайи, воспитывала Иакха, сына Авры; отражаются и две «несчастливые» влюбленности, в Ампелоса и в Берою, обе, однако, имевшие великие последствия: открытие винограда и основание прославляемого Нонном Берита. Дважды вакханки спасают войско во время отсутствия Диониса — Амвросия во время его бегства от Ликурга и Халкомеда во время его безумия, дважды Дионис вступает в поединок с вождем–индийцем и поражает его тирсом, в первой половине поэмы Оронта, во второй Дериадея (причем последний поединок и сам дублируется). Юношей–возлюбленным Диониса, подвергающимся опасности, в первой части является Ампелос, во второй — Гименей. Как отмечал Коллар, поэма начинается и кончается «гигантомахией».

Симметрическое отражение возможно не только на уровне сюжета, но и на уровне образных мотивов; так мотивы обожествления Диониса из пророчества Зевса в VII песне, открывающего его судьбу, повторяются в XLVIII, где эта судьба реализуется.[164]

Поэма открывается двумя «гексадами» песен: первые шесть описывают историю семьи Диониса (Кадм, Гармония, Актеон, сюда же относится песнь оЗагрее), вторые (VII–XII) его рождение, воспитание и юность до индийской войны. Завершается поэма также двумя «гексадами», но первый раз это шесть песен, а второй шесть эпизодов; сначала двум эпизодам посвящено по три песни (Бероя — XLI–XLIII, Пенфей — XLIV–XLVI), а потом каждая из двух песен описывает по три эпизода (XLVII — Икарий, Ариадна, Персей, XLVIII — гигантомахия, Паллена, Авра).

В основной части поэмы, «Индиаде», песни группируются «пентадами», причем каждая из них, ради «пойкилии», разнообразится по меньшей мере одним большим вставным эпиллием, чаще всего любовным. Первую половину «Индиады» (т. е. до «оси» поэмы, XXV песни) составляют две пентады, разделенные двумя «мирными» песнями о Стафилосе и Ботрисе (XVIII–XIX, «отражающими» две песни о другом «виноградном герое», Ампелосе — XI–XII); первая из этих «военных» пентад (XIII–XVII) открывается каталогом войск Диониса и рассказывает о битвах в Малой Азии; в них вставлен эпиллий о Никайе. Вторая «пентада» (XX–XXIV) рассказывает о походе от Малой Азии до Индии; в ней находится эпиллий о Ликурге. Место прибытия Диониса в Индии и битва при Гидаспе в «дионисическом кикле» структурно совпадает с битвой при высадке с кораблей в «эпическом кикле», которой, возможно, заканчивались «Киприи».

После осевой XXV песни, занимающей место «пустых» семи лет, следует каталог войск Дериадея, открывающий вторую половину «Индиады» (как каталог союзников Диониса первую). Первая пятерка песен (XXV–XXX) рассказывает о трех днях битвы, приводящих к победе Диониса; здесь мы находим любовный эпиллий о Гименее. Вторая (XXXI–XXXV) описывает безумие Диониса и поражение его войск. Здесь находится любовный эпиллий о Моррее. Последняя пентада (XXXVI–XL) описывает двойной поединок с Дериадеем и окончательную победу Диониса; целую песню в ней занимают погребальные игры Офельтеса и эпиллий о Фаэтоне.

Ф. Виан весьма тактичен и осторожен в своих выводах, упрощенных и заостренных в нашем изложении. Он не пользуется терминами «пентада» и «гексада» и тем более не приводит таблиц. Однако на наш взгляд, из его слов вырисовывается следующий четкий план, выгодно отличающийся от предшествующих схем здравым смыслом, остроумием и оказывающая неоценимую помощь тому, кто хочет окинуть одним взглядом громадную и запутанную поэму. Кроме того, план Виана удачно синтезирует обнаруженные исследователями различные композиционные принципы поэмы: уравновешенную зеркальную симметрию, восходящее движение от одной победы Диониса к другой, пестроту вставных эпиллиев и переплетенность повествования отголосками и «отражениями» эпизода в эпизоде.

Почти через двадцать лет Ф. Виан вернулся к вопросу о композиции «Деяний Диониса»[165] и высказал, отталкиваясь от него, чрезвычайно важные соображения о фундаментальных характеристиках поэмы и ее героя. Композиция проясняет Виану движущие силы поэмы, она — отпечаток их действия; этими движущими силами являются судьба и божество. «Деянья Диониса» – не «биография» Диониса; это описание одного из периодов мифологической истории мира.

«Героические теогамии» Писандра из Ларанды были, вероятно, описанием всей мифологической эпохи, и перечень двенадцати теогамии Зевса, рубежей мифологических «эпох», Нонн заимствовал у него и вложил в описание картин Фанета, предсказывающих ход космического развития.[166] Хоть Дионис и является главным действующим лицом эпохи от теогамии Семелы (которую подготавливала и теогамия Европы, с которой начинается поэма) до теогамии Антиопы,[167] но не он вершит ее судьбы. Замысел Зевса, заявленный в тринадцатой книге и согласующийся с предопределением судеб — даровать миру через Диониса вино и таинства -- встречает отпор в лице Геры (таким образом, Виан возвращается к старой мысли Коллара о том, что козни Геры являются главной движущей силой поэмы). Дионис, как он сам заявляет в осевой XXV песне,[168] мог бы разрушить город индийцев в одно утро; но власть над ходом истории принадлежит Зевсу и Гере. В силу этого отпадают предъявляемые исследователями Нонну упреки в пассивности Диониса, а также в отсутствии изображения психологических мотивов его поступков: «Деянья Диониса» — не восславление Диониса и не портрет его, но «история» того мифологического периода, в котором вокруг его фигуры сплетались вершимые роком и небожителями судьбы мира. Его дело — исполнить волю Зевса и предначертание рока и взойти на небо, и это требует от него все возрастающей активности в ходе индийской войны, подробно разобранном Вианом. Сначала Дионис практически уклоняется от военных действий, затем начинает выступать как полководец, и только в самом конце принимает личное участие в бою. Из противоречия миссий бога–миротворца и бога–воина вытекает, согласно французскому исследователю, внутренняя насыщенность и динамика характера Диониса.

Жанровый синтез Нонна: эпос как парафраза

Современная Нонну риторика дала «Деяньям Диониса» не только композиционную схему энкомия, но и другие элементы, исследованные Альбертом Вифштрандом,[169] автором классического исследования нонновской метрики.

У Гомера, а также у его последователей Аполлония Родосского и Квинта Смирнского речи всегда обращены к какому–либо конкретному лицу, и на них дается ответ. У Нонна речи занимают около одной четверти всей поэмы, но выполняют совершенно другую функцию: у них чаще всего нет адресата, а в тех случаях, где он есть, ответной речи не ожидается, иногда просто дается краткое согласие. В первых двенадцати песнях поэмы лишь один раз Электра отвечает Кадму на пиру (III, 248 — 319; 326 — 371). В содержании речей преобладает риторика, играющая многочисленными сравнениями, хиазмами и повторами, причем в плане содержания речь не вносит ничего нового; поэма осталась бы не менее связной (или бессвязной), если большинство речей исключить. Вифштранд считает, что новый стиль Нонн заимствовал из прозы, и приводит несколько соответствий между «Деяньями Диониса» и романом Ахилла Татия «Левкиппа и Клитофонт».[170] Этот тип речей Вифштранд сближает с риторической «этопойией», определения которой даются у Либания, Гермогена, Николая из Миры. Определение Николая одинаково подходит к Нонну и Ахиллу Татию: «Этопея – воспроизведение нрава говорящего лица»·.[171]В самом деле, нонновские речи почти всегда похожи на риторические упражнения вроде «что сказал бы Менелай, узнав о бегстве Елены».

Но цель нонновских речей, всегда описывающих действие поэмы, а не меняющих его, другая — поставить еще одно «зеркало» в цепочке пестрых отражений. Весьма часто сам говорящий появляется в поэме только для этого, чтобы произнести речь, изобилующую мифологическими сравнениями, и исчезнуть. Сплошь и рядом он даже не имеет собственного имени, как, например, моряк, смотрящий на увозимую быком Европу, матрос на корабле, на котором плывут Кадм и Гармония, безымянные нимфы и вакханки. Наслаивающиеся друг на друга мифологические «отображения» — основное содержание нонновских речей[172] (даже если герой говорит о себе самом, как Актеон в своем предсмертном монологе или влюбленный Моррей, он сравнивает себя с другими мифологическими персонажами), причем никогда не встает вопрос, мог ли говорящий по хронологическим и географическим соображениям знать о том, о чем он говорит. Действительно лишь символическое соответствие мифов, «образов» и «прообразов», а не пространственно–временные условности. Так, Моряк, увидевший Европу, плывущую на быке, вспоминает о Тиро и Энипее, в которого превратился Посейдон, а сама Европа опасается, как бы ее не похитил Борей подобно тому, как он похитил Орифию.[173] Актеон, раздираемый собаками, сравнивает самого себя с Тиресием, а Артемиду — с Афиной, которую тот увидел обнаженной. Речная наяда, видя купающуюся Семелу, последовательно сравнивает ее с Афродитой, Музой, Селеной и Афиной.[174]

Возвращаясь к работе Вифштранда, следует назвать изменения, которым подвергается у Нонна описание военных действий. Традиционные гомеровские аристии, наличествующие у Квинта Смирнского, уступают место безличному описанию сражения; многочисленных павших не называют по именам, как у Гомера; текст изобилует словами «один», «другой», «многие» и т. п.[175] Особенно заметны эти черты в XXII и XXIII песнях; в XXVII и XXVIII описание боев ближе к традиционным образцам. По мнению Вифштранда, на Нонна здесь оказал влияние риторический экфрасис Либания; не менее обоснованным будет утверждение о влиянии исторической прозы.

* * *

Неоднократно высказывалось наблюдение, что начало «Деяний Диониса» — похищение Европы совпадает с эстетизирующим началом романа Ахилла Татия «Левкиппа и Клитофонт», описанием картины, на которой изображено то же похищение; само это описание является риторической экфразой, которые были весьма распространены в литературе второй софистики (от Филострата сохранился целый сборник таких экфраз). Вообще о греческом романе заставляет вспомнить многочисленность любовных эпизодов «Деяний Диониса», разработанность лексики любовной страсти, наличие типа описаний божественной красоты героев. Повторяя с большими или меньшими вариациями этот тип, Нонн описывает красоту Кадма (устами Афродиты, превратившейся в Пейсиною, подругу Гармонии), Ампелоса, друга юного Диониса, Гермеса и других.[176] Все эти юноши еще безбороды, их белоснежные плечи блистают, длинные локоны, ниспадающие на них, превосходят красотой гиацинт,[177] руки белее молока, след от ступни подобен розе на лугу, блеск глаз затмевает свет Се лены, шея подобна утренней звезде, голос слаще меда. Подобные развернутые описания утонченной идеализированной красоты немыслимы в традиционном эпосе и напоминают именно о современных Нонну греческих романах, главные герои которых превосходят прочих людей небывалой и однообразной красотой, или о романическом эпосе Тассо и Руставели.[178]

* * *

В нонновский жанровый синтез входит и научная — медицинская, астрологическая, географическая, парадоксографическая литература: многие отступления в «Деяньях Диониса» являются как бы переложениями, «парафразами» научной прозы: «Деянья Диониса» превращаются время от времени в «дидактический» эпос, который в эллинистическое и римское время и был ничем иным, как гекзаметрической «парафразой» научной прозы.[179] Именно у дидактиков Никандра и, особенно, Оппиана, а также из современной ему прозы, а не из героического эпоса Дионисия или Квинта Смирнского, Нонн, как будет продемонстрировано ниже, часто черпает ту свою лексику, которой нет у Гомера.

Наконец, вся парафраза — это тоже не что иное, как переложение стихами евангельской прозы. Эпическая поэзия для Нонна -- творческий метод, который может вобрать в себя и привести к стилистическому единству любые чуждые поэзии в узком смысле слова элементы — риторику, роман, научную литературу, евангельскую проповедь.

Метод «парафразирования», превращающий исходный «прозаический» текст (фиксированный или возникающий в голове поэта) в поэтический (заметим, по длине в несколько раз превышающий оригинал), заключается, говоря огрубленно, во «вставке» эпитетов между словами исходного текста (при помощи эпитетов, как отмечал еще Фалькенбург, Нонн достигает большинства своих поэтических целей). Например, в начале Евангелия от Иоанна сказано: Έν àpχῇ ἦν ό λόγος, «в начале было Слово»; Нонн «парафразирует»:

Ἄχρονος ἦν ἀκίχητος ἐv ἀρρήτω λόγος ἀρχῇ

(невременное, неколебимое в неизреченном начале было Слово); все слова оригинала сохранены; вставлено три эпитета, и ими внесены в текст идеи неизреченности, сверхвременности и недосягаемости для возмущений божественного абсолюта; тройное отрицание, соединенное аллитерацией (αχρ — α… χ — αρρ -· αρχ) со словом àpχῇ, создает торжественный смысловой и звуковой аккорд, выражающий мистическую апофатичность содержания.

Кроме поэтического парафразирования операция вставки эпитетов здесь одновременно выполняет задачу философского комментария; это и текст, и комментарий к нему, и художественная обработка того и другого.

* * *

В «Деяньях Диониса» присутствуют и элементы стихотворных жанровых традиций. Байрон Херриз[180] исследует буколические элементы «Деяний Диониса», находя их в историях пастуха–Кадма, Актеона, Ампелоса, Химноса и Никайи. Пасторальный, буколический элемент предстает в поэме, согласно Херризу, как вытесняемый и поглощаемый дионисийским. Пастушеская сиринга олицетворяет буколику, оргиастические кимвалы и погремушки (ρόπτρα) — - дионисийское. Аристей, бог патриархальной простоты, и его напиток, мед, терпит поражение в состязании с Дионисом и вином; его сын Актеон погибает как растерзанная дионисическая жертва и в его плаче о самом себе звучат буколические интонации «Плача по Биону» Мосха. Гибнет и пасторальный герой Ампелос, чтобы превратиться в виноград. Бронг предлагает Дионису пастушескую трапезу — - козье молоко и овечье мясо, играя на сиринге; в ответ Дионис дарит ему вино, подлинное освобождение от забот. Влюбленный в Никайю быкопас Химнос убит ею, и его, как Дафниса у Феокрита, оплакивают звери и нимфы, а Никайя достается Дионису. Пастух должен быть простодушен по определению; но дед Диониса Кадм - — «ложный пастух», буколическая песнь которого -- смертоносное коварство.

Роли александрийского эпиллия в «Деяньях Диониса» посвящена упоминавшаяся книга д'Ипполито. Хуже осмыслена чрезвычайно важная для Нонна связь его поэзии с поэзией гимнов и торжественной хоровой мелики Пиндара и трагиков.

* * *

Из многообразия жанровых элементов вытекают многочисленные определения — «риторический эпос», «любовно–авантюрный эпос», «гимнический эпос» грозящие вытеснить традиционное «героический эпос». В самом деле, сущность «Деяний Диониса» не в описании доблестей и подвигов героев; но она и не в любовных приключениях, и не риторических «экфразе» и «этопее». «Деянья Диониса», эта «история эпохи мифологического развития» (по определению Ф. Виана) — эпос «мифологический», или, точнее «теологический», описывающий природу божества Диониса и ее взаимодействие с миром. Этой природе свойственны, согласно Нонну, протеическая неустойчивая многоликость, рождающая множество отображений и ввергающего того, кому она явлена, в экстатическое блуждание и в состояние уподобления ей. Метод же изображения того мира, которому является божество — «эпическое парафразирование» всевозможных жанровых традиций.

Определение «мифологический» или «теологический эпос» хорошо и тем, что точно подходит и к парафразе Евангелия, жанровая специфика которой практически не осмыслена исследователями.[181] Нужно отметить, во–первых, связь этого жанра с риторическими упражнениями вообще и с такими фокусами поэтической техники в частности, как упоминавшаяся «липограмматическая Илиада» или переложенная элегическим дистихом «Илиада» Пигрета Галикарнасского, который после каждого гомеровского гекзаметра добавил свой [пентаметр, а во–вторых, с дидактическим эпосом, являвшимся в это время ничем иным, как «парафразой» научной прозы.

Нонн в России

В Москве хранится одна из рукописей нонновской парафразы Евангелия. С деятельностью петербургского профессора Фридриха Грефе связано, как отмечалось выше, «возрождение» «Деяний ДиОниса» после двухсотлетнего забвения. Упоминалась и высокая оценка Нонна графом Уваровым.

Однако в целом вплоть до второй половины XX века Нонном почти не интересовались в России. Например, во «Всеобщей истории Литературы» под редакцией В. Ф. Корша (1881 год) Нонн, в отличие от Оппиана, просто не упоминается. Характерно отсутствие внимания к Нонну и в «Дионисе и прадионисийстве» Вячеслава Иванова: Иванов не столько отказывает в доверии позднему и ненадежному источнику (он как раз иногда приводит нонновские цитаты как аргументы для своих построений относительно того, что имело место не менее чем за 1000 лет до Нонна[182]), сколько просто не замечает существования этого, как выражается Пьер Шювен, «самого большого мифологического текста, который сохранился от античности».[183]Не замечает Иванов и того, что творчество Нонна, одинаковым языком и часто при помощи одинаковой образности изложившего истории Диониса и Христа, может многое дать для их сближения, которое, конечно, подспудно было столь важно для автора «Эллинской религии страдающего бога».

* * *

Именно в контексте мифологического исследования вспоминает о Нонне А. Ф. Лосев в главке «Миф о Загрее у Нонна» «Античной мифологии в ее историческом развитии».[184] Хотя «местами разработка мифа о Загрее у Нонна высокохудожественна»·, недостатками ее являются «растянутостью и «произвольные фантастические измышления»· (каков весь рассказ о всемирном пожаре и потопе). В отличие от большинства исследователей, Лосев обнаруживает «полное отсутствие какого бы то ни было символизма в концепции Нонна. Загрей изображен здесь при помощи позднейших импрессионистических приемов, но это изображение выдержано в тонах старого, непосредственного эпоса и абсолютной мифологии без какого бы то ни было намека на символическое толкование. Восходя к древнейшим орфикам, Нонн здесь абсолютно неорфичен». Лосев не хочет называть «символами» нонновские «прообразы» и «отображения» (зеркало Персефоны зеркало Загрея сон Семелы, Тифония — потоп — Фаэтония и др.), «символизирующие» главным образом друг друга: поэма Нонна, пронизанная символическими соответствиями изнутри, закрыта вовне.

* * *

Μ. Ε. Грабарь–Пассек перевела на русский язык фрагменты «Деяний Диониса»[185] и посвятила Нонну обстоятельный очерк.[186] Грабарь–Пассек судит «Деянья Диониса» с точки зрения поэзии чистого и искреннего чувства: поэт, по ее мнению, злоупотребляет одинаковыми словами и выражениями в конце стиха (речь идет о нонновских формулах); все герои изъясняются удручающе однообразным и условным языком (Авра обращает к Дионису два десятка риторических вопросов, чтобы сказать, что она его не любит). Поэма написана зрелым человеком, на что указывает сухой, анатомический характер описания любовных сцен. Вообще «под поверхностным блеском пестрых мифов и любовных приключений развертывается трагическая, страшная и отвратительная повесть»·. Изобилие символов отмечается, но не вызывает у исследовательницы интереса. «Деянья Диониса», возможно, являются вовсе не «дифирамбом» Дионису, но высмеивающим его и развенчивающим язычество памфлетом, который написал человек, близко стоявший к культу Диониса, но разочаровавшийся в нем. Дионис – неудачник; он теряет ιιγι–χ своих друзей и любимых, неоднократно терпит поражение и [Трусливо обращается в бегство, а побеждает либо чужими руками, либо при помощи вина и колдовства; обещая счастье, он приносит несчастье всем, с кем сталкивается.

Последний вывод М. Е. Грабарь–Пассек не столь уж парадоксален: в самом деле, Дионис ни в малой степени не является традиционным, «гомеровским» эпическим героем. Храбрость Ахилла, стойкость Аякса, умудренность Нестора, терпение и находчивость Одиссея — всё это не его достоинства, и Нонн безвкусно исказил бы сам взятый им мифологический образ, если бы пытался приписать их ему. «Деянья Диониса» вообще не героический, но «теологический» эпос: бог вина, экстаза и таинства чужд любых «доблестей», как и любых «добродетелей»; он равно далек как от христианской, так и от классической системы ценностей. Его кажущаяся пассивность и нераскрытость его характера вызваны тем, что не доблесть и не добродетель он противопоставляет перипетиям судьбы и козням врагов, но лишь саму свою природу: друзьям и врагам он дарует одно и то же — опьянение, чудо и безумие экстаза (вином он «побеждает» Никайю, вином же — вражеское войско); только для тех, кто хочет быть его врагами, его дары могут оказаться смертельны (так помилованный богом Оронт, узрев дионисийское чудо, закалывается собственным мечом). Дионис и сам подвержен безумию, как простому (которое наслали на него Гера и Эриния), так и, особенно часто, любовному; при этом он пускается в блуждание, которое -- благо для него и его друзей, но зло для врагов (как для ставшего бродягой Ликурга). Диониса легко обратить в бегство потому, что неустойчивость, — его природа; и его конечная победа основана не на силе и не на мудрости, а на заразительности безумящей дионисической тайны.

Касаясь парафразы Евангелия, Грабарь–Пассек считает само собой разумеющимся, что Нонн обратился в христианство; при этом привлекло его не нравственное учение Евангелия, а мистериальная символика.

* * *

Л. А. Фрейберг[187] в статье «Античное литературное наследие в византийскую эпоху»· сравнивает два вида ранневизантийского восприятия греческой мифологии; примером одного служит Нонн, примером противоположного, «низового» Иоанн Малала. «Деянья Диониса» «вводят нас в мир византийского нарочито–высокого иносказания, утонченной аллегорезы». В поэме несколько сюжетных планов: первый — мистериальный, «троекратная теофания Диониса»; второй - — «исторический», к которому относятся изобретение виноделия и описание Индии, третий · «мифологический орнамент». Мотив превращения проходит по поэме «красной нитью». Поэт «не упускает случая выразить восторг перед гомеровскими поэмами»[188]. Наконец, «Нонн выступает как идеолог римского правопорядка; в конце поэмы (sicl) он помещает персонифицированный образ Бероэ (от Бейрута — - центра юридического образования), которая получает из рук Афродиты свод римских законов. Так животворящее начало в образе греческой богини упорядочивает дионисийскую стихию, обрывает, казалось бы, нескончаемую цепь метаморфоз посредством образа трезвой рассудочности римской юриспруденции»·. К сожалению, столь эффектного финала не получается; даже если бы Нонн и противопоставлял римское право дионисической стихии, в любом случае Бероя не становится женой Диониса, и после эпизода с ней следует еще шесть песен «нескончаемых метаморфоз» и прочего вакхического безумия.

М. Л. Гаспаров в статье «Продром, Цец и национальные формы гекзаметра» в том же сборнике,[189] рисуя историческую эволюцию гекзаметра в греческой и новоевропейской поэзии, касается ноннов–ской метрики, исходя из исследований Людвиха[190] и Вифштранда. Нонн — «центральная фигура позднеантичной предвизантийской истории гекзаметра»·. У Нонна гекзаметр приобретает, подобно другим длинным размерам греческой метрики, вторичный ритм и диподическое строение.

С. С. Аверинцев посвятил Нонну статью «Поэзия Нонна Панонолитанского как заключительная фаза эволюции античного эпоса»,[191] материал которой вошел позднее в главу «Мир как загадка и разгадка» «Поэтики ранневизантийской литературы».[192] Нонн, по предположению Аверинцева, коптское имя:[193] Нонн был коптом, душа его была «по всей вероятности, сложной и скрытной», а его поэзия — ни греческая, ни коптская, ни византийская — «снятие»· античного эпоса в его «уже–не–античном состоянии», «поэзия «сдвинутого» слова», «поэзия косвенного обозначения и двоящегося образа, поэзия намека и загадки»· и вообще «поэзия неестественного мира»·, для которой «естественно быть неестественной». Поэтические принципы Нонна сближаются с поэтикой Псевдо–Дионисия Ареопагита, призванной обозначить «неименумое» обилием не называющих, но отвязывающих» его читателю слов; проводятся параллели между приемами Нонна и скандинавскими кеннингами или аналогичными выражениями арабской поэзии. «Слово у Нонна никогда не попадает I в точку; не в этом его задание. Совершенно приравненные друг к другу синонимы выстраиваются как бы по периферии круга, чтобы стоятъ вокруг «неизрекаемого» центра». В качестве примера приводится нонновское выражение βαθυσμήριγγος ἀλήμονα βότρυν ἐθείρης, «блуждающий грозд глубокошерстной гривы».[194]Нонн, согласно Аверинцеву, делает все, чтобы разрушить наглядность и не назвать волосы прямо, сделав их «отгадкой» загадки–кеннинга.

Однако Нонн сплошь и рядом говорит πλόκαμοι или κόμαι, то есть называет волосы вполне прямо. Дело не в том, что Нонн побегает прямого названия, а в том, что оно практически ничем не отличается для него от метафорического. В нагромождениях синонимических метафор может встретиться и прямое обозначение, а может и не встретиться. Таким образом «центр», вокруг которого иыстраиваются нонновские слова, отнюдь не является «неизрекаемым»; они вообще не «выстраиваются» вокруг чего бы ни было. К принципам нонновского использования слов скорее подошла бы влюбленная им самим метафора «парящего блуждания»; нонновские слова «никогда не попадают в точку», потому что подобны не выпущенным в цель стрелам (хотя и стрелы у Нонна «блуждают»), но бесчисленным птицам, кружащим в небе перед перелетом. «Выстраиваются» же нонновские слова по правилам символических ассоциаций и отображений: «гроздью» волосы названы для того, чтоб напомнить о превращении Ампелоса и о виноградных символах, «блуждающей» — для того, чтобы поставить их в ряд символовблуждания. «Центра», таким образом, не может быть в нонновском мире потому, что он неизбежно «отразится» в чем–либо; Дионисова природа «эксцентрична».

С. С. Аверинцев пробует осмыслить и эстетику нонновской парафразы; сближая само слово пара–фраза с понятием парадокса, он видит результат пересказывания «евангельских реалий» «гомеровскими оборотами речи» в «остраннении» того и другого: «Эллинская «форма» становится мистически бесплотной. Евангельское «содержание»· становится мистически материальным».[195] Сочетание христианского содержания с языческой поэтической формой не было специфичным для Нонна; такова вообще поэзия образованных христиан того времени, прежде всего Григория Назианзина. Какой же эстетический эффект должен был произойти, когда Оппиан пересказал выспренным эпическим языком сухой трактат «О псовой охоте»?

* * *

О. П. Цыбенко[196] осмысляет особенности изображения городов в «Деяньях Диониса»[197] с позиций русского структурализма, благодатную почву для которого создают нонновская любовь к «бинарным противопоставлениям» (суша море, земля небо и т. п.) и склонность к космическому символизму. Основанные Кадмом Фивы у Нонна становятся центром мировой гармонии, символом которой является ожерелье Гармонии, и подобием неба, поэтому семь ворот в Фивах посвящены семи главным планетам. Ожерелье Гармонии отображает сцену основания Фив, змея, вплетенная в него, символизирует основу мироздания, драгоценные камни — мировой океан. Другие два города также являются для Нонна моделью мироздания — это Тир с дворцом Геракла–Астрохитона, основанный «землеродными мужами», остановившими две блуждающие в море скалы,[198] и Бейрут, город Берои. Тир это одновременно невеста, супруга и мать Посейдона, подобие неба;[199] Бероя, невеста Посейдона, отождествляемая с Афродитой, Гармонией и Селеной, уничтожает хаос и олицетворяет собой мировую законность.[200] Афины и Спарта упоминаются Нонном только как родина законодателей Солона и Ликурга, а в описании Бейрута Нонн создает миф мировой полисной законности, совершенно чуждый предшествующей ему литературе. Дионис и Посейдон, состязающиеся из–за Берои, уподобляются им Афине и Посейдону, спорящим за право владеть Афинами. Город у Нонна космичен и космогоничен, он находится у истоков процесса космогонии; построение Фив Кадмом — венец космогонического змееборства; Тир и Бероя вступают в символический брак с водой, ожерелье Гармонии является мифопоэтическим символом нонновского мира. Цыбенко выделяет у Нонна несколько черт, присущих византийской литературе:

1. Странничество: города основаны скитальцами и на странствующей тверди.

2. Преемственность: Самофракия — Троя — Рим — Византий; Сидон (Тир) — Самофракия — Фивы; «города мира» Рим и Бейрут.

3. Образы города–женщины, по примеру Константинополя: Микены,[201] Фивы.[202]

4. Направленность с Востока на Запад: Египет и Финикия (Осирис) — Самофракия (Кабиры) — Греция (Дионис).

* * *

Таким образом, русская филология последних десятилетий шла по пути постепенного «признания» Нонна. Очерк М. Е. Грабарь–Пассек, весьма ценный своей неподдельной внутренней последовательностью, содержит полное эмоциональное неприятие нонновской поэзии; в статьях М. Л. Гаспарова и Л. А. Фрейберг важность роли Нонна признается как объективный исторический факт; С. С. Аверинцев, хоть и считает «весьма вероятным», что Нонн «в некотором μι смирно–историческом смысле дурной поэт», все же удостаивает его : шания «большого поэта» и противопоставляет Нонна таким его «посредственным коллегам, как Квинт Смирнский» (вся «посредственность» которого заключается в его традиционализме, «неоклассицизме», если можно так выразиться), а затем пытается интуитивно проникнуть в парадоксальность нонновской «дурной, но большой» поэзии. Наконец, в статьях О. П. Цыбенко «Деянья Диониса» рассматриваются как само собой разумеющееся общезначимое достояние мировой литературы.

Деяния Диониса

Песнь I

Первая песнь - о хищенье девы Зевесом пресветлым,

Также о дланях Тифона, потрясших звездное небо.

Пой же, богиня, посланца огнистого ложа Кронида, Молнии сполох, что родам помог, став светочем брачным, Гром, у лона Семелы сверкавший; пой же явленье Дважды рожденного Вакха! Из молнии влажного вынул Зевс недоноска-младенца от девы еще не родившей, Бережной дланью разрезал бедро и туда-то, в ложницу Мужескую упокоил, отец и владычная матерь! Ведал он роды и прежде, когда из главы плодоносной, В коей с виска, чревата, безмерная зрела припухлость, 10 Вдруг Афина изверглась, сверкая для битвы доспехом! Тирсом меня вразумите, о музы, ударьте в кимвалы, Тирс мне во длани вложите хвалимого мной Диониса! Там, у земли фаросской, у острова, близкого суше, Дайте коснуться Протея многоликого, пусть он Явит пестрый свой облик - пеструю песнь и сложу я! Примет он змея обличье, влекущего кольцами тело - Стану я славить ту битву божью, где тирс плющеносный Племя низвергнул ужасных змеевласых Гигантов! Льва ли он образ примет, трясущего гривой густою - 20 Вакха вспою, столь слепо прильнувшего к млечному лону Рейи грозномогучей, богини, кормилицы львиной! Прянет ли бурно, в воздух прыжком устремившись могучим Как леопард, своевольно меняя искуснейший облик - Стану я отпрыска Дия греметь, истребившего индов Род, кто в повозке, влекомый барсом, слонов обезумил! Коль его плоть обернется вепрем - то сына Тионы Я воспою, как пылал он к Авре-вепреубийце В землях Кибелы, третьей матери позднего Вакха! Влагой податливой брызнет - восславлю я Диониса; 30 Бросился в лоно он моря, спасаясь от схватки с Ликургом! Если листвой обернется лозы, трепещущей тихо, Вспомню Икария - древле в давильне, пьянящей столь тяжко, Истово сочные грозди стопою собственной мял он! Посох дайте мне в руки, о мималлоны, на плечи Бросьте мне шкуру оленью пятнистую вместо хитона, Туго ее завяжите, душистый дух маронидский Веет с нее! Эйдотее бездонной, согласно Гомеру, Грубая шкура тюленья достанется пусть Менелаю! Дайте мне в руки накидку козью и бубны, другие Пусть в сладкозвучную флейту двуустую дуют, но Феба 40 [41] Не оскорблю! Ненавидит он отзвук полой тростинки С той поры, когда Марсий был побежден вместе с нею, Бог же кожу навесил на ветви, по ветру качаться, Вживе ведь с пастуха сорвал он плотски́е покровы! Ты же начни, о богиня, с исканий Кадма-скитальца! Некогда Зевс на сидонский берег быком круторогим Прянул, глоткой поддельной томленья мык испуская, Сладостным слепнем гонимый... За пояс ручонками деву Точно слегка приобняв, двойными узами дланей 50 Эрос ей правил малютка! Близ брега и бык-мореходец Вдруг оказался, подставил загривок и спину он деве, Пал на колена, склонясь, на спину юной Европе Сесть дозволяя... Лишь села, он к морю тотчас устремился, Плавным копытом касаясь влаги безмолвной пучины, Бережный шаг сохраняя, а дева простор озирала Моря, от страха бледна, на бычьей плыла хребтовине, Влагой не тронута пенной... Всякий, увидев, сказал бы: То Галатея, Фетида иль Энносигея супруга, Иль на загривке Тритона воссела сама Афродита! 60 Сам Лазурнокудрый быку, что плывет, изумился. Бог же Тритон, заслышав мычанье притворное Дия, В раковину затрубил Крони́ону песнью ответной, Свадебным кликом. На деву, поднявшись из волн, с изумленьем Глянул Нерей и Дориде на мореходного зверя Указал, на рогатый убор... На быке, что касался Еле зыбей, совершала плаванье в море юница, Волн страшася высоких от быстрого хода, прильнула К рогу словно к кормилу, ведь Эрос плаваньем правил! А злоковарный Борей, вздымая свадебный ветер, 70 Складки развел покрывала ревнивым томимый желаньем, Зависть тая, расшумелся, лаская груди девичьи! Из Нереид одна, временами являясь из моря, Сидя верхом на дельфине, взрезала текучую влагу, Длани вздевала вверх, посылала приветствие словно Кормчим каким подражая... Дельфин же, ее не тревожа, Еле видный над зыбью, стремил сквозь пенные гребни, Странник с округлою спинкой, и гладь разбивая морскую, Рыбьим хвостом разделенным прочерчивал сверху дорожку. Бык умыкал Европу, быка же плывущего Эрос, 80 Сей быкопас, по вые стегал пояском по покорной, Лук закинув на плечи как посох какой-то пастуший, Палкою гнутой Киприды пастись гнал Геры супруга По Посейдоновым влажным пастбищам, и застыдилась (Щеки в румянце!) Паллада, не знавшая мук материнства, Видя, что правит Кронидом как мулом запряженным дева. Дий же свой путь продолжает влажный, взрезая пучину. Зыбь не угасит ведь страсти - бездонную Афродиту Древле зыбь породила от влаги небесной Урана! Так безмолвно свершала свой путь (и бремя, и кормчий!) 90 Дева, быком управляя. И тут-то, увидев такое, Сходное столь с кораблем, бегущим проворно по морю, Сам бывалый муж, мореходец воскликнул ахейский: "Верить ли собственным взорам? Копытом волну раздвигая, Бык деревенский по морю бесплоднопросторному рыщет! Сушу ль Кронид мореходной содеял? Возможно ль повозке Ехать по морю сухой, проложив колею водяную? Струга ищу я глазами - не вижу! Наверно, Селена Сев на быка без поводьев, на море с небес опустилась! Или Фетида из глуби сей быстрый бег направляет? 100 Только вот бык морской не подобен зверю земному, Тело имеет он рыбье, а тут не нагой он, иное: Пешим странником в волнах, совсем без узды и поводьев, Длинноодетая правит чудным быком нереида! Если же это Деметра пышноволосая ищет Бычьим копытом рассечь хребет смарагдовый моря, Пусть тогда Посейдон, восстав над зыбистой бездной, Пешим пахарем выйдет на страждущей почвы хребтину, Словно бы струг морской борозду Деметры взрезая, Плаванья способ удобный под ветром, веющим с суши! 110 Бык! Ты тут заблудился, в краю чужедальном! Нерей ведь Не быкопас! И Протей не пахарь! И Главк - не крестьянин! Нет тут ни луга, ни поймы в валах, в бесплоднопросторном Море плавают только по влаге соленой пустынной, Зыби взрезая кормилом, а лемехом воду не режут Слуги Энносигея борозд тут не засевают, Здесь ведь морское растенье - водоросль, почва же - влага, Пахарь - моряк, а борозды - зыби, а лемех - лебедки! Только зачем же ты деву влечешь? Неужто в пыланье Страсти любовнобезумной и жен быки умыкают? 120 Или опять Посейдон юницу прельстил и похитил, Приняв рогатый образ быка речного как древле? Хитрость иную измыслил, когда с Тиро́ насладился Только недавно, богом реки прикинувшись влажным, С виду лишь Энипеем, обрушившим водную гору?" Молвил слово такое, плывя по валам, корабельщик Эллинский изумленный, а дева, проникнув в любовный Умысел бычий, забилась в рыданиях, косы терзая: "Волны безмолвные, зыби безгласные, туру скажите. Если внимать он способен - "Безжалостный, сжалься над девой!" 130 Молвите, пенные гребни, родителю-детолюбу, На хребтовине быка покинула землю Европа Отчую, он же похитил меня для супружества, мыслю Матери пряди несите сии, круговые моряны! Ныне молю, о Борей, похититель аттической девы, Ввысь меня ты на крыльях взнеси... О плач мой, довольно! Ах, не изведать бы после быка мне безумства Борея!" Так младая стенала, несома быка хребтовиной. Странствовал Кадм из края в край чужой той порою, В поисках зыбкого следа невестоводителя тура. 140 Вот он дошел до аримов пещеры плачущей: горы Вздыбившись, во врата нерушимого бились Олимпа, Боги крылатые сверху над Нилом беззимним парили, Словно они подражали полету птиц недоступных, В токах воздушных неба поддельным крылом помавая, Высь же семипоясна́я терзалась: пока ведь на ложе Зевс Кронид с Плуто́ возлегал, дабы в мир появился Тантал, воришка безумный нектара кубков небесных, Он оружье эфира укрыл в глубинах пещеры Тайной совместно с зарницами; спрятаны будучи, громы 150 Дым испускали, чернящий белые кручи утесов, А от зарниц, исходящих пламенем бурным и тайным, Сразу ключи закипали и в руслах речек нагорных Мигдонийских бурлили токи, паром клубяся. Длань протянуть лишь осталось по знаку родимой Аруры Киликийцу Тифону, зарницы похитить у Дия, Пламени стрелы. Рои он гло́ток тяжкоревущих Выставил и завопили все криком, лишь зверю приличном, Ибо змеиные кольца тел извивались над пастью Леопардов, лизали ужасные львиные гривы, 160 Свившись в клубок, оплетали бычьи рогатые морды Сдвоенными хвостами; с слюною вепрей смешавшись, Яд источался из пастей, летя с языков острожалых! Спрятал оружье Кронида в своем укрывище темном Тифоей и к выси сонмищем лап потянулся. Сжало скопище пястей края́ пределов Олимпа! Вот одна Киносуры схватила, другая в загривок Паррасийки вцепилась, склоненной по о́си небесной, Третья гнет Волопаса, прервавши ход его горний, Сжали Утренний Светоч прочие, тщетно у меты 170 Круговой заметался отзвук плети эфирной. Чудище Эригенейю тащит, стиснул он Тавра, На полпути осталась безвременно Хор колесница. Полными мрака власами с туловищ змееголовых Застил он высь, смешалась тьма его гривы с Селены Светом, восставшей с Солнцем при полном сияющем полдне! Только Гигант и на том не остановился и вздыбил Нота он на Борея, и Север на Юг взгромоздил он! Пясти расставив свои, он крепко оплел Водолея, Спину он исхлестал градомечущего Козерога, 180 Рыб двойных низвергнул с небес в пучину морскую, Овна жестоко отбросил, созвездье средины Олимпа, Там, в кругах Солнцепутья, пылающих в горних пределах, Властвует этот лишь знак равноденствием суток весенних. Бёдер мощным извивом Тифон до высей поднялся Горних, туда устремившись бесчисленными племенем пястей, Блеск затмевает эфира, серебряных высей сиянье, Войско извивное змеев шу́йцы с десницей вздымая. Вот один устремился прямо за ось круговую, Вспрыгнул на хребтовину Дракона, звездного зверя, 190 Рыкнув воинственно, после вкруг дщери Кефея обвился, Новыми звеньями взвившись колец, притиснул их крепко, Новым кольцом удушает закованную Андромеду, Весь изогнувшись, а третьим змеем своим рогоносным Стиснул в изгибах созвездье Тельца, рогатого зверя, И по-над бычьим взлобьем восстав словно своды крутые, Тянется жалом к Гиадам, что образ рогатой Селены Открывают явленьем своим. И сплетаются змеи, Дабы поймать Волопаса в свои ядовитые кольца. Змей же четвертый, завидев вдали Змееносца Олимпа, 200 На змееносную руку бросается в исступленье. После над Ариадны Венцом венец он сплетает Свой чешуйчатой выей и туловом кольчатогибким. Зе́фира воинский пояс и крылья парящего Эвра Грозно колеблет чаща объятий змеиных Тифона: Мира столбы он объемлет за утренней зве́здой; Веспер и выю Атланта схватил и завладевает Мчащей в струистых зыбях от бездны к тверди повозкой Посейдона и следом за влажнопенную гриву Он скакуна подъем лет, стоявшего в стойлах подводных, 210 И одичалого мечет прямо на обод небесный, Против Олимпа сражаясь; сбита с пути колесница Гелия, ржут подо сбруей по кругу бежавшие кони; После он отрывает быка от двойной рукояти Плуга и длань воздевая, бросает мычащего зверя Словно копье в Селену, что схожа с телицей рогами - Встала повозка богини! Тифон, за узду ухватившись Белую туров, богиню терзает рёвом стозевным Гадов шипящих, лиющих яд из пастей разверстых. Не отступая бьется Мена с ним Титанида, 220 С аспидами Гиганта (сама круторога богиня!), Бьет она их светоносным венцом рогатым телицы - Жалобно мечутся, стонут быки богини Селены, Впавши в безумье тотчас пред Тифоновой пастью бездонной. Хоры, не дрогнув, призвали фаланги звездного войска, Звезд небесных порядки, правильный круг образуя! Битвенный клич исторгли - неистово быстрое войско Огненным пылом блистая в небе взгремело, там правит Ветер Борей, там Либ юго-западный, Эвра порядки, Нота пределы, и страстным горя́ желанием биться 230 Звезд рои неподвижных несутся к блуждающим звездам Бурно и соединиться стремятся, и отзвук небесный Грянул по горнему своду, вышнюю ось потрясая До основанья. Заметив орду свирепую чудищ, Меч Орион обнажает, готов он броситься в битву И серебристый блеск изливает клинок танагрийский. Пламя сверкающей пастьюр жаром дыша, источает Алчущий Пес, из глотки звездной сыпятся искры, Лает, зной изрыгая, но вместо привычного Зайца Он на Тифоновых змеев ряды клыков обнажает. 240 Ось мировая грохочет, откликнулись кличем ответным Семь поясов небесных в равном по силе и ладу Воплю Плеяд боевому семиустым ответившим эхом. Грянули сразу и звезды, призыву на бой отвечая. Образ заметив Гиганта ужасный и змееликий, Вмиг Змееносец пресветлый метнул отвращающих беды Змей с хребтовиной лазурной, воскормленных пламенем горним, Телом пятнистых и гибких, вкруг них взметну лися яро Вихри огня и дроты змей, сорвавшихся с лука, Пляской неистовой в высях безумствуя, закружились. 250 Дерзкий (он и́дет вослед Козерогу с хвостом как у рыбы) Мечет Стрелец свои дроты. Дракон, что в круге Повозки Блещет по центру, стремится меж двух пробраться Медведиц, Хвост колеблет лучистый за гибкой спиною эфирной. Рядом совсем с Эригоной, возницею звездной Повозки, Волопас замахнулся посохом в яростной длани. А у колена Лика, соседствуя с Лебедем вышним, Лира, звездная дочерь Дия, пророчит победу! Вырвал тогда и низвергнул Тифон корикийские пики, 260 [259] Реки Киликии стиснул, бег обрывая струистый, Бросил и Тарсос и Кидн он взмахом единственным в бездну. В поисках глыб для метанья, чтоб пенные глади разрушить, Бросился к скалам прибрежным: за небом он море бичует! Гордо шагает Гигант разбивающей зыби стопою, Бок приоткрыв незадетый, как кажется, влажной волною, До середины бедра лишь пенная зыбь и доходит! Аспиды вьются по влаге, из пенноклокочущих глоток Свист и шипенье исходят, блюют они зельем отравным В зыби соленые, прямо в рыбообильную влагу 270 [269] Встал Тифоей воздымаясь и водоросли попирая Бездны стопою, а чревом высей воздушных коснулся, Вытеснив тучи с эфирных сводов, глава же Гиганта Сеющий ужас рык испускает от львов своей гривы. Лев морской от страха спасается в илистой бездне Все это войско чудищ и душит, и полнит пучины, Землерожденный собою покрыл морские просторы, Пояса не замочив! Заревели в испуге тюлени И в глубинах дельфины укрылись бездонного моря. Шупальцы переплетая извилистой сетью узорной, 280 [279] Быстроискусный стремится к утесам прилипнуть привычным Осьминог, превратившись в подобье неровного камня. Ужас всех охватил, спасается даже мурена Острозубая бегством, что к змеям вечно пылает Алчностью, чуя дыханье гадов, враждебных бессмертным! Море башнею встало, достигло вершины Олимпа Гребнем высокого вала. Взметнулись пенные зыби Птиц небесных коснувшись, вовеки не ведавших влаги. Деет подобье трезубца из бездны Тифон и могучей Пястью, колеблющей почву, скалистую глыбу пучины 290 [289] Пенной он исторгает как остров от основанья, Мечет ее словно шар, вращая вкруг плеч своих мощно. Вот она, ярость Гиганта! Достигнув созвездий небесных, Солнце он омрачает, круша вершины Олимпа Пястью, мечущей скалы и глыбы как копья и дроты. После, пенные глуби и лоно благое оставив Тверди, сей Зевс самозванный перуном пясть ополчает! Только оружье Кронида сплетеньем рук необорных Воздымая (две сотни пястей!), Тифон истерзался Тяжестью оного, Зевс же одною легко управлялся! 300 [299] Не было туч у Гиганта в его иссохших ладонях, Гром едва грохотал, чуть слышалось тихое эхо, Да глухое жужжанье, иссох и воздух настолько, Что из тучи безводной росинка едва ли упала Молния потемнела, оделась дымом багровым, Будто только блеснула на миг она струйкой огнистой. Чувствуя неуменье неопытного владыки, Мужеским пламенем полны, истомно меркнут зарницы, Часто из пястей безмерных выскальзывают незаметно, Сами собой рассыпаясь, отскакивают случайно, 310 [309] Словно томясь по деснице всемощного высей владельца! Так необъезженный конь, ведомый неопытным мужем, От удил ускользает, хоть тот его ну́дит и хлещет. Труд напрасен, и чуя неопытность рук самозванца (Конь необузданный сразу как будто все понимает!) Он под жгучим стрекалом встает на дыбы и ярится, Сзади копытами прочно упершись о твердую землю, Бьет передними в воздух, чуток подогнувши колена, Шею назад он откинул, по обе стороны сразу Плеч его грива густая по́ ветру бьется и вьется. 320 [319] Так и Гиганту невмочь уж держать руками своими Промельк пугливый и быстрый бегущей мгновенно зарницы! Был меж тем у аримов Кадм, непрестанный скиталец, Бык же тогда, мореходец, приплыл к прибрежьям диктейским, Там разрешил он деве, нетронутой влагой, спуститься. Гера, проведав о страсти любовной, зажегшей Кронида, Стала над ним надсмехаться, ревнивая, жаля речами: "Феб, приди же на помощь родителю, ведь земледелец Зевса возьмет ли в работу, коль плуг его пашню колеблет? Если возьмет, пусть он пашет, а я посмеюся над Дием: 330 [329] Мучься стрекалом двойным и Эроса, и земледельца! Боже стад, Стреловержец, паси родителя зорко, Дабы Кронид к Селене в упряжку быков не попался, Дабы она, поспешая к Эндимионову ложу, К пастуху, не стегнула хребта Зевеса сильнее! Зевс-владыка! Поплачет Ио́, рогатая телка, Ибо тебя не видала быком, а то родила бы От такого ж, с рогами, быка похожего тут же! Бойся козней Гермеса, бычьего вора, украл бы Он и отца родного, сочтя его телкою, дабы 340 [339] Фебу, Зевесову сыну, снести кифару как выкуп От воровавшего вора! Да что ж я жалуюсь-плачу? Если б видящий всеми глазами сверкающей плоти Аргус в живых остался, то к пастбищам неприступным Он, быкопас богини, под палкой привел бы Зевеса!" Так возопила. Кронид же, оставив бычий свой образ, Юношей милым обвился вкруг девы неукрощенной. Нежно ее обнимает, лаская плечи юницы, И удаляет повязки, что вьются вкруг стана Европы, Словно бы ненароком коснувшись раздвоенных грудей, 350 [349] Сладко и терпко целует в губы, а после безмолвно Пояс ее целокупный нетронутый он разрешает, Плод недозрелый и ранний Кипридиной страсти срывая! И в плодоносном лоне свершилось двойное зачатье, И, понесшая в чреве, священная роженица, Астери́ону в жены богатому отдана после Зевсом соложником... Так, у изножья Возничего в небе, Звездным блеском лучась, Телец олимпийский явился: Влажный хребет подставляет весенним лучам Фаэтона, Ноги согнув, чело поднимает, полупогружен 360 [359] В море, он к Ориону копыто правое тянет; Мнится, с закатом по своду небесному в путь поспешая, Он Возничего быстро, спутника утра, обходит Так воцарился на небе Телец. Тифону ж недолго Оставалось владеть зарницами Дия. Кронид же Зевс совокупно с метким Эросом высь оставляет, Дабы страннику Кадму, блуждающему средь отрогов Горных в поисках тщетных, замысел в разум посеять, Чтобы он выпрял Тифону сети судьбы на несчастье Дия приспешник, Пан, печальник козий, для Кадма 370 [369] Дал стада и быков, и овец, и коз дивнорогих, Сплел шалаш из травы, укрепив ветвями кривыми, И поставил на землю. Кадма никто не узнал бы - Пан изменил его облик и тело пастушьим нарядом, Мнимого пастуха чужая одежда сокрыла! Ловкому Кадму вручает Пан коварную флейту, Кормчую о́ной судьбы, погибели Тифона. Ложного скотопаса с крылатым вождём убежденья Зевс зовет и единый умысел им излагает: "Кадм, играй, мой любимец, и небо пребудет спокойным! 380 [379] Если помедлишь - Олимпа высь содрогнется, ведь нашей Молнией горней владеет Тифон, на нас ополчившись, Только эгида одна у меня и осталась, и что же Значит одна в сраженье с перуном и громом Тифона? Как бы не посмеялся старец Кронос над нами, Враг Иапет бы безмерный не поднял надменную выю, Как бы Эллада, матерь сказаний, как бы ахейцы Не назвали Тифона Горним и Ливненосным, И Высочайшим, имя мое оскверняя! Так стань же Быкопасом на утро одно лишь, пастушьей цевницы 390 [389] Многоствольной волше́бством спаси ты пастыря мира, Дабы не слышал я грома Тифона, гонящего тучи, Грохота и сверканья ложного Зевса, чтоб сверг я Бьющегося зарницей и мечущего перуны! Если ты отпрыск Дия и род Ио́ Инахиды, Звуком свирели, гонящей зло, ее пеньем кудесным Ум обольсти Тифона - достойным тебя воздаяньем Вознагражу я вдвойне, ты стражем гармонии будешь Мира и милым супругом Гармони́и прекрасной! Ты ж, изначальное семя плодных брачных союзов, 400 [399] Лук натяни, о Эрос, и мир да не вздыбится боле! Всё пред тобой отступает, о пастырь возлюбленный жизни, Выстрели, только одною стрелою мир да спасется! Пламенный, бейся с Тифоном и через тебя да вернутся Огненосные дроты и громы в Зевесовы длани! Всеукрощающий! Бейся огнем своим и ворожбою, Стрелкою да укротится непобежденный Кронидом! И да пронзит ему сердце песни Кадмовой жало С силой, с какою и я стремился к лону Европы!" Молвив так, он принял облик бычий рогатый. 410 [409] В память об этом горы названы Тавром. И Кадма Флейта откликнулась песнью звонкой, зовя и чаруя. Встал он спиною к дубу, что рос на лесной луговине, В грубом вретище точно как скотопас настоящий, И до слуха Тифона достигла песнь обольщенья В легком дыхании Кадма, раздувшего щеки, рождаясь. Тут Гигант обольщенный свивает змеиные ноги, Песне коварной внимая, потом оставляет в пещере Жгучие молнии Дия, доверив их матери Гее, Ищет, откуда же звуки ближние дивной свирели 420 [419] Пеньем чаруют. Кадм же, завидев чудище в чаще, Затрепетал и скрылся тотчас за скалою крутою. Только высокоглавый бегущего сразу приметил, Кадма безмолвным жестом Тифон безмерногромадный Подозвал и, коварства не распознав, скотопасу Мнимому правую руку тянет, погибельной сети Не заподозрив, срединной главой человечьей багровой Захохотав, изрыгает гордонадменные речи: "Что, козопас, ты трясешься, что прячешь руку под плащ ты? Разве мне доблестно после Кронида гоняться за смертным? 430 [429] Разве мне доблестно дудку похитить с зарницей Зевеса? Общего что у дудки с грохочущим огненным громом? Властвуй цевницей своей, у Тифона орудье иное - Дрот самогромный Олимпа. Сидя с руками пустыми, Громов привычных лишенный и туч ливненосных, владыка Зевс пусть плачет, ему-то и надобна дудка пастушья! Пусть забавляется свистом малых тростинок, а я же Не плету камышинку одну с камышинкой другою, Правлю я тучею бурной вкруг тучи бурной бегущей, Громом играю таким же как грохот кручи небесной! 440 [439] Хочешь со мной состязаться? Только ты будешь во флейту Дуть, извлекая песни, а я взыграю перуном! Ты, раздувая щеки и рот, дыханье натрудишь, Мне же Борей перуны вздохом шумным всколеблет И загремят-загрохочут громы его дуновеньем! Вот, пастух, за цевницу и плата: лишь поднимусь я Вместо Зевса на небо, владыка и жезла, и трона, Землю и ты оставишь, возьму и тебя я с собою Вместе с дудкой твоею и стадом, как ты захочешь! 450 [448] Нет, не лишу тебя стада, раз козы с ним схожи, с созвездьем, Коз твоих над спиною поставлю я Козерога Или рядом с Возничим, что в поднебесье предплечьем Тянется яркоблестящим к Козе Олена лучистой! Я размещу близ выи Тельца ливненосного плоской Всех быков твоих звездных, чтоб шли к Олимповым высям, Иль у росистой меты, где жизненосным зевом Мык выдыхая, Селены быки упряжные пасутся. Боле нет нужды в лачуге, и вместо лесной луговины Стадо твою попасется с Козлятами звездными вместе. Образ другой и Яслей Ослят небесных содею: 460 [459] Пусть по соседству сияют они с настоящими рядом. Я быкопасом тебя увидал сначала, так станешь Звездным ты быкопасом, хлещущим звездною плеткой, Станешь возницей Повозки медвежьей ликаонийской, Пастырь блаженный, сопутник небесного Тифаона! Днесь на земле ты играешь, а завтра уже на Олимпе: Вознагражу я достойно пенье твое, при звездном Круге лучистом цевница Олимпа восцарствует, к сладкой Певчей горней Форминге свирель и твою помещу я! В жены, коль пожелаешь, чистую дам я Афину, 470 [469] Коли лазурноокой не хочешь - Лето́, Киферею Выбери или Хариту, иль Артемиду, иль Гебу! Только ложа не требуй Геры, моей она будет! Если брат есть, что сведущ в искусстве вожденья, пусть вместо Гелия возит возок заревой с четырьмя скакунами, Дия желаешь эгиду (ведь ты пастух!), то получишь! Даром станет тебе! А сам я достигну Олимпа, Не озаботясь бессильем Крониона. Что за оружье Может направить в Тифона изнеженная Афина? Пой же, пастух, Гиганта преславную ныне победу! 480 [479] Новый гимн чтоб узнали! Ведь я - скиптродержец Олимпа, Дия жезлом владею с доспехом блистающем вкупе!" Но похвальбу Адрастея тотчас вписала в свой свиток. Пастырь увидел: влекомый в силок искусный ловитвы, В судьбоносные сети попался отпрыск Аруры, Сладостным жалом ведомый прелыттающих душу тростинок. Словом лукавым, скрывая усмешку, Кадм отозвался: "Скромен напев свирели моей, коей ты изумился. Молви, что станешь ты делать, коль трон твой высокий восславлю На семиструнной кифаре гремя песнопеньем хвалебным? 490 [489] Ибо могу состязаться с небесными струнами, Феба Я победил формингой, но сладкозвучные струны Наши огненным громом Кронида во прах обратились Сыну его на радость, если когда обрету я Новые струны, то песней звуча и сладкой и дивной, Я зачарую и горы, и диких зверей разуменье! Гее подобный, даже поток Океана короной Свившийся вкруг себя, и вечно влекущий к пределам Тем же свою круговую влагу, остановлю я! Строй планет неподвижных и звезд противутекущих 500 [499] Остановлю, и Селены упряжку, и Фаэтона! Только, богов и Зевса сразив огненосной секирой, Дай мне на Тифоея пире победным Луком Славного Феба вызвать на состязание в песнях - Кто из нас победил бы, славя величье Тифона? Пиэрид хороводных не убивай, чтоб водили Пляску, когда мы с Фебом взгремим песнопеньем хвалебным, Пусть их женское пенье вторит пенью мужскому!" Рек - и Тифон мановеньем грозным сие одобряет, Космами потрясает, власами, текущими ядом 510 [509] Гадов, и проливает ливни над горной грядою. Быстро ползет он в пещеру и там (как знаки доверья!) Взяв сухожилья Зевеса, вручает лукавому Кадму - Пали они когда-то на землю при битве с Тифоном. А скотопас этот мнимый за дивный дар благодарен. Кадм берет сухожилья заботливо, будто бы хочет Сделать струны для лиры, и прячет их в гроте укромном, Дабы отдать Зевесу, убийце Гигантов, а после Губы сложив осторожно, легко посылает дыханье, Чуть прикрывая тростинки, чтоб звук извлечь благородный, 520 [519] Более нежный из флейты. Тифон же слух многоликий Напрягает, внимая, гармонии не разумея! Мнимый пастух чарует Гиганта нежным напевом, Бегство богов он, мнится, поет на свирели пастушьей, Славя на самом деле победу близкую Дия - Сидя рядом с Тифоном, погибель поёт он Тифону! В нем пробуждает желанье... Тот смотрит как юноша страстный, Сладким стрекалом гонимый, на деву-ровесницу смотрит, Сребросияющий лик девичьей красы озирает, Кудри ее созерцает, вольнобегущие книзу, 530 [529] Розовобелые локти, а под повязкой дивится Еле алеющим грудей округлых сосцам, он ищет Шеи нагой изгибы, весь облик ее обегает Взглядом своим ненасытным неспешно, неторопливо, Деву не может, не хочет оставить... Вот так, побежденный Чарами музыки, Кадму Тифон предает свою душу!

Песнь II

В песне второй говорится о распре Тифона на небе,

Зевса грома́х и сраженье, о празднестве на Олимпе!

Так он и оставался у края лесной луговины, По навершьям тростинок водя искусно устами, Кадм, Агено́ра кровь, козопас подставной, ... чтобы тайно Зевс Кронид подобрался без шума к глубям пещеры, Неуловимый, и вновь ополчился привычным перуном! Кадма, невидимым ставшего, облаком скрыл он на склоне, Дабы обманут коварством, узнав что тайно украден Гром, Тифон не замыслил лукавого козопаса Гибели смертной, да только, сладостным жалом пронзенный 10 Музыки жаждет он слушать пьянящие душу напевы. Внемля древле песням коварным Сирен, мореходы Так влеклися ко смерти безвременной доброхотно Чарами песенных звуков, на весла не налегая, Гребней сине-зеленых на волнах не пенили боле, В сети они попадали Судьбины ясноголосой С радостью, о Плеядах забыв семипутных на небе, Не обращая вниманья на бег Медведицы плавный. Так затемнился разум от пенья лукавого флейты, Сладкое лезвие песни предвестьем судьбы оказалось! 20 Непроницаемой тканью скрывая, окутывал облак Сладко звучащего песней пастушьей... Но смолкли тростинки И благозвучье распалось: Тифон мгновенно поднялся, Яростью обуянный, рвется во чрево пещеры, Ищет гром ветроносный в приступе гнева метаясь, Рыщет в поисках молньи невидной, страстно взыскует Меркнущего мерцанья похищенного перуна - Грот пустым он находит! Разгадывает Кронида Хитрости и ловушки лукавые Кадма - да поздно! Рвет он горные глыбы, на приступ Олимпа стремится, 30 На змеевидных изгибах ног проносится косо, Пасти гадов отравой и ядом яро сочатся, С шеи безмерной Гиганта аспиды космами виснут, Зелье смертное льётся, рекой разливается бурной. Яро и скоро ступает, земли́ терзает твердыню, Киликийского края глуби недвижные поступь Ног змеиных колеблет, дрожат в смятенье отроги Горние Тавра; столкнувшись друг с другом, скалы рокочут, И памфилийские кряжи соседние зыбятся в страхе. Горные стонут ущелья, кренятся на́бок вершины, 40 Зыбятся почвы пустоты, песчаные кручи сползают Вниз, трясясь под стопою, колеблющей почву земную. Нет ни зверью пощады, ни краю. И диких медведей Рвут на части медвежьи клыки личин Тифаона, Головы львиные ликов Тифоновых змей пожирают Львов с косматою грудью светлой, грызут их подобной Пастью разверстой. Змеиной глоткой своею и ярой Раздирают хребты прохладные змеек ползучих. Птиц небесных хватают, приблизивши страшные пасти Прямо в воздухе даже, заметив орла в поднебесье, 50 Устремляются пасти к орлу, Зевесовой птице! Жрут и скот, не взирая на след кровавый от ига, Что на шее остался ремнем натружённой яремным. Реки он осушает, как будто обед запивает, Толпы наяд он гонит, живущих в водных потоках! Нимфа остановилась средь русла, ставшего тропкой, Ступни ее без плесниц, ни капельки влаги на теле, Влажной привыкла дорогой идти - а тут она месит Быстрой ступнею своею иссохшее ложе потока. Дева в иле увязла и бьется в грязи по колено. 60 Образ ярый Гиганта и многоликий завидев, В страхе свирель роняет старый пастух и стремится К бегству. При виде ужасном ле́са бесчисленных дланей И козопас отбросил свою неказистую дудку. Пахарь, нуждой пригнетенный, не сеет, не окропляет Пашни с зерном за собою, только что вспаханной к севу, Если Тифоновы длани простор полевой разрывают! Да! Колеблющей землю медью пашни не взрежет - Можно быков отвязать из упряжки! - Гиганта секира Борозды разрубает, жилы земли обнажая; 70 Бьют из подземной глуби воды, наверх изливаясь, Будучи сжатыми долго, ключами мощными плещут, Влага глубинная топит ничем не покрытую сушу. Скалы валятся сверху, и падая в водовороты Влаги пенной, под воду, разлитую морем просторным, В дно речное уходят от этих глыб и обломков - Словно основы новых растут островов над зыбями. Вырваны все деревья вместе с корнями из почвы, И плоды на землю до времени падают, сад же Столь ухоженный, гибнет, розарий в прах обратился. 80 Зе́фир, и тот трепещет, когда кипарисы с сухими Листьями катятся. Скорбной песнью заходится, плача Жалобно, Феб, гиацинты увидя упавшими наземь. Гимн погребальный слагает, но жалостней, чем над цветами Амиклейскими, стонет он над лавром соседним. Пан безутешный подъемлет сосну, склоненную долу! Помня Мори́ю, город принесшую, Аттики нимфу, Над маслиною, стонет блистательноокая Дева. Плачет Пафийка: во прахе разбит анемон и повержен... Слёзы льёт непрестанно над ликом благоуханным 90 Нежные кудри терзает - погибли завязи розы! А над поломанным стеблем пшеницы Део́ стенает, Ибо не праздновать жатвы; печалятся Адриады Смерти подружек-деревьев - не будет живительной сени! Вот из пышного лавра разбитого гамадриада, Выросшая с листвою древа, спасается бегством, Вот и другая нимфа бежит от сосенки ближней, Встав с изгнанницей рядом, молвит нимфе-соседке: "Нимфа лавра, ты брака избегла - спасемся же в бегстве Обе, чтоб не увидеть Феба тебе, а мне Пана! 100 Ах, дровосеки, не надо рубить вам дерево это Дафны несчастной, о плотник, меня пощади и помилуй, Струга из прямоствольных сосен не ладь, умоляю, И да не тронут зыби меня морской Афродиты! Иль, дровосек, окажи мне последнюю милость: не в крону Устремляй ты железо, а грудь мою поскорее Рассеки ты пресветлым металлом девы Афины! Чтоб умерла я до брака, в Аид спустилася чистой, Страсти любовной не сведав как некогда Питис и Дафна!" Молвила так и сплетает повязки из листьев с ветвями, 110 Этим зеленым покровом и грудь одевает, и плечи, Нимфа чистая, так же вкруг бедер листву укрепляет. Глядя на деву, товарка прервала слезные речи: "Страх за девичество мною владеет уже от рожденья, А ведь от лавра за мною погонятся, как и за Дафной! Где же спасенье? В скалах укрыться? Но склоны и выси Брошены против Олимпа, от молний в прах обратились! Я и злосчастного Пана боюсь, его страсти несносной Как Сиринга, как Пи́тис... Погонится - надо скрываться В скалах, и девою стану, вторящей голосу Эхо! 120 К зелени крон не вернуться! Я там обитала средь горных Круч на деревьях, где девство любящая Артемида На ловитву сама выходила. Но все же Крони́он С Каллисто́ насладился, облик прияв Артемиды! Броситься в волны морские? О нет, и в пенной пучине Астери́ю свою настиг женолюб Эносихтон. Были бы легкие крылья! Влекома потоком воздушным Я бы горней дорогой удобной для ветров летела! Бегство на быстрых крыльях до туч поднебесных напрасно: Тифоей простирает высокоогромные длани! 130 Если к насильственной страсти принудит он - облик сменю я, В стаях птиц затеряюсь, взлечу с Филомелою вместе, Вестницей розы я стану, росой, кропящей бутоны! Ласточкой говорливой, Зе́фиру милой весною, Птицей, звучащею звонкой песней под краешком кровли, Вьющейся в пляске пернатой вокруг лачужки плетеной! Прокна, страдалица, плачешь горестно в жалобе певчей Над судьбиной сыночка - стенаю и я над бесчестьем! Зевс-владыка, не дай же ласточкой стать, чтоб Терея Злобного я не видала на крыльях, как и Тифона! 140 Небо, горы и море запретны... лишь под землею Скроюсь! Ах нет, ведь ноги Гиганта - змеиные гидры, Погруженные в почву, там льющие яд свой отравный! Стану текучею влагой здесь, как было когда-то С Комайто́ и сольюсь с потоком из отчих сказаний... Нет! И в Кидн не желаю! Свою я чистую влагу С влагой речною смешаю девы злосчастной погибшей... Где же спасенье? С Тифоном если сойдусь, то зачну я Чудище с тысячью ликов, подобных отчим личинам! Быть ли другим мне древом? От древа к древу скитаясь 150 Имя хранить непорочной? И слышать, как кличут не Дафной, Миррой, этим нечистым растеньем меня называют? Нет, я молю: у потока жалобного Эридана Сотвори Гелиадой, дабы и я источала Из очей изобильный янтарь, дабы с плачущей кроной Тополя я пребывала, мешая листья и ветви, По чистоте девичьей моей заливаясь слезами, А не по Фаэто́ну плача... Прости меня? Дафна! Стыдно мне становиться не тем стволом, что была я! Стану, как Ниобея, камнем! И точно так же, 160 Будучи стонущим камнем я жалобить путников стану! Ах, увы, злоречивой! Богиня Лето́, о прощенье Я умоляю, да сгинет имя, детей погубившей!" Так говорила. Возок с небесной выси округлой Фаэтон направляет на запад, встает над землею Острым как будто бы клином безмолвная Ночь в поднебесье, Горнюю высь затемняя звездно лучистым покровом, Свод изукрасив эфира. У брега беззимнего Нила Боги бессмертные бродят, но там, при Тельце крутобоком, Зевс Кронид, чтоб сразиться, ждет света ясного Эос. 170 Ночь настала, и стража службу несет вкруг Олимпа И семи поясов, и как над бойницами башен Клич несется дозорный, отзыв ответный созвездий Кру́гом идет по сводам, и от пределов Сатурна Отклик несется охранный до самой меты́ Селены. Стражи эфира, Хоры, раскинули кольцеобразно Тучи, высь оградили сомкнутой плотно завесой Фаэтоновы слуги, на неприступных воротах Звезды задвижку Атланта накрепко запирают, Дабы в отсутствие в высях Блаженных враги не прорвались! 180 Вместо напевов свирелей обычных и флейт зазвучала Грозная песнь на крыльях сумрачных ветров суровых. Спутник Дракона небес, аркадской медведицы спутник, Тифаона набег ночной на горние выси, Подстерегает старец Боот, очей не смыкая. Утренний светоч следит за востоком, звезда вечерница Смотрит на запад, и Нота врата Стрельцу предоставив, Сам к Борея вратам ливненосный Кефей устремился. Всюду огни запылали. Созвездий светочи блещут, Пламенники ночные вечнобессонной Селены 190 Словно светильца мерцают. Часто с рокотом бурным По-над эфиром летая мимо вершины Олимпа Звезды лучистые чертят в воздухе след свой огнистый Одесную Крони́она, часто промельком быстрым Вниз головою несутся как только расступятся тучи, Вспыхивают зарницей, пляской взаимной вихрятся, Гаснут поочередно и блещут зыбким сияньем; Вот, расправя пряди огнистые полною гроздью, Вспыхивает комета хвостом пламенистокосматым; Вот метеоры-пришельцы бушуют, подобные белкам, 200 Вытянулись под сводом как длинноокруглое пламя, Зевсу помощь в сраженье; насупротив Фаэтона Гнется в лучах его ярких и пестрая спутница ливня, Арка цветная Ириды, в чьем полукружье сплелися Светлозеленый и темный, розовый и белоснежный. Дий же один восседает, лишь Ника несется утешить Троп воздушнонебесных едва касаясь стопами - Приняв образ Лето́, доспех родителю бранный Передает и речи искусные держит при этом: "Зевс, о владыка, родимым детям стань ты защитой, 210 Чтоб не видать мне Тифона супругом чистой Афины, Матерью стать не дозволь не родившей матери деве, Бурно взмечи зарницу, копье светоносное высей, Снова и снова тучи гони, о тучегонитель! Ибо основы вселенной, незыблемой древле, трепещут Под Тифоновой дланью, четыре первопричины Боле уже не в упряжке, - Део отказалась от нивы, Геба оставила кубок, Арея копье - в небреженье, Жезл Гермес позабыл, Аполлон забросил кифару, Сам крылатый, стрелы пернатые с луком оставил, 220 Взмыл он лебедем в небо. Брачных союзов богиня, Странствует Афродита и всё пребывает бесплодным, Связь нерушимая мира разбита, и дев предводитель, Эрос неукротимый, всё укрощавший - он, дерзкий, В страхе бежал, разбросав породительниц страсти любовной, Стрелы... Покинул Лемнос Гефест огнистый, хромая, Мысля, что быстрым бегом несется! И даже, - вот чудо! - Хоть Лето и не любит Гера, мне жалко и Геры! Ах, неужто вернется отец твой в звезд хороводы? "О, того да не будет! Хоть я и сама Титанида, 230 Я не желаю титанов, царствующих на Олимпе - Только тебя и потомков твоих! Защити же ты громом Чистую Артемиду! Храню для того ли я деву, Дабы ее принуди́ли ко браку без вена, насильно! Та, что родами правит, родит и руки протянет Мне? И за Илифи́ю Охотнице буду молиться, В помощь ее призывая, когда Илифия рожает?" Так она говорила, а Гипнос на сумрачных крыльях Всю объемлет природу, ей отдых даруя: Крони́он Бодрствовал только единый, а Тифоей, распростершись, 240 Плоть расправил устало на жестких покровах, праматерь Гею обременяя, она же лоно разверзла, Ложе ему устроив, укрывище для почиванья, Главы змеиные в землю при этом зарылись глубо́ко. Только лишь солнце восходит, как всеми глотками разом Клич боевой испускает Гигант Тифоей многорукий, Надсмехаясь над Зевсом великим, и рык сей ужасный Достигает до края вросшего в твердь Океана, Что объемлет собою четыре стороны света, Словно повязкой твердь препоясав венцеобразно. 250 Только лишь рев Гиганта поднялся - в ответ зазвучали - Нет, не один! - но сотни кликов единым взгремели: Ибо на бой ополчался облик его многоликий - Вой волков раздавался, львов рычащих раскаты, Вепрей хрип и бычий мык, и гадов шипенье, Хищный рев леопардов. Медведи оскалили пасти, Псы обезумели, в центре глава человечья Гиганта Поносила Зевеса, гремя пустою угрозой: "Пясти мои, жилище Дия разрушьте и мира Твердь со Блаженными вместе разбейте, затвор на Олимпе 260 Движущийся сам собою вскройте! Когда же эфира Наземь столп упадет, пусть Атлас бежит, потрясенный, Свод многозвездный Олимпа долу низвергнув и боле Звезд возвратного бега не страшась! Допущу ли Сгорбленному Аруры сыну плечами тереться О небосвод, подпирая оный согласно судьбине, Прочим бессмертным оставит пускай он вечное бремя, Пусть с Блаженными в битву вступит, пусть мечет он глыбы, Острые скалы как дроты прямо в свод многозвездный, Что бременил ему плечи, и пусть, камнями побиты, 270 С неба да прянут трусливо девы бессильные, Хоры, Гелия-солнца рабыни, силою дланей пусть воздух С почвой смешается; влага - с огнем, а море - с Олимпом! Порабощу я четыре ветра, служить их заставлю! Свергну Борея, Нота скручу, отстегаю и Эвра, Зефира же бичом отхлещу, день и ночь я смешаю Собственноручно, а родич мой Океан мириадом Волн из глотки Олимп затопит зыбью приливной! Над пятью поясами небесными грозно волнуясь Он затопит созвездья. Медведица, алча, по водам 280 Поплывет, а дышло повозки скроется в пене. Туры мои! Раскачайте мира ось круговую, Мыком эфир огласите, ударьте рогом изострым В темя Тельца огневого - рогами вам он подобен! Бычья упряжка Селены на тропах влажных вздыбится, Мыком испугана тяжким, несущимся с глав моих многих, Пусть медведи Тифона оскалят грозные пасти, Пусть обрушат безумье на звезды Медведицы вышней! Львы мои! О, сразитесь со звездным Львом, и гоните Прочь упорного с круга эфирного солнцепутья! 290 Аспиды! О, заставьте дрожать на высях Дракона! Нет, и Дий мне не страшен с ничтожной зарницей, ведь зыби Яростные, отрогов вершины и островные Скалы моими мечами будут, а горы - щитами, Панцырем нерушимым - граниты, дротами - глыбы, Реки зальют своей влагой ничтожнейшие перуны! Цепи я Иапета для Посейдона припрячу! Там, у вершины кавказской, пернатая мощная птица Вечно кровавит печень, растущую снова - всё из-за Огненного Гефеста, огонь ведь причиной, что печень 300 Прометея терзают, она же срастается снова! Я, сыновей соперник Ифимедеи, закрою Сына Майи, опутав крепко-накрепко сетью, В медном чане глубоком, чтоб так потом говорили: "Освободивший Арея Гермес ныне сам несвободен!" Дева же Артемида, сорвав целомудрия узы, Пусть Ориона супругой станет, хоть бы насильно! Древнее Титию ложе пускай Лето уступает Даже и против желанья! Арея мужеубийцы Щит разобью и нагого пленю владыку сражений, 310 То-то убийца кроток станет. А Эфиальту В жены дам я Палладу пленную, станет женатым Парнем он наконец! В кои-то веки увижу Связанного Арея с рожающей в муках Афиной! А на плечах пригнетенных вращенье небес плывущих, Высь Атлантову, будет держать стоящий Крони́он Вечно, и он услышит свадебный клик, терзаясь Злобой ревнивой в тот день, когда Гера женою мне станет! Светочей к свадьбе не надо моей, самовитой зарницей Брачный покой воссияет, вместо сосновой лучины 320 Сам Фаэтон засверкает, сыпя от пламени искрой, Славя брак Тифоэя огнем и светом плененным, На торжестве новобрачных лучи заструятся над высью Блещущих звезд, озаряя празднество свадебной страсти Пред ночною порой. С Афродитой, владычицей ложа, Эндимион и Селена-рабыня постель приготовят Для меня, а если нужны омовенья при этом - В звездном я Эридане омоюсь, во влаге прохладной! Ложе Тифона, не Дия, по кругу бегущие Хоры Вы понесете, ложе Эроса! От Океана 330 Вы - Артемида, Харита, Лето, Афинайя, Пафийка, Геба - мужу Тифону несите влагу родную! А на праздничном пире вместо Зевеса меня же Брачными струнами славить станет Феб, мой прислужник! Но не чужого надела я домогаюсь, ведь небо - Брат мой с хребтом звездоносным, в котором царить собираюсь, Сын земли, и жилищем небо это мне будет! Крон, пожиратель плоти, мне сродник другой, и к сиянью Света из бездны подземной возьму его - станет союзник! Тяжкие узы расторгнув в эфир небесный Титанов 340 Возвращу и на выси горние жить приведу я Землерожденных Киклопов, наделать их снова заставлю Огненных дротов, сражаться перунами надобность будет, Ибо две сотни пястей имею, не пару ладошек, Как у Кронида, другие гораздо лучшие громы С пламенем жарче и ярче и много гораздо светлее Я откую себе после, и небо построю просторней, Выше и шире гораздо, чем было когда-то иное, Звезды там будут светлее, ведь эти вышние своды Слишком низки, не могут укрыть собою Тифона! 350 После мужских и женских потомков, рожденных Кронидом Многоплодным, и я насажу свое новое племя Многоглавых Блаженных. И не дозволю я толпам Звезд оставаться без брака, мужей дам женам небесным, Дабы от Девы крылатой рабское племя родилось, Чтобы на Волопаса взошло оно брачное ложе!" Так вопиял он, грозный, и внемля, Кронид усмехался. Битвы пыл возгорелся в обоих, вела же Тифона Распря, над Зевсом парила, в бой направляя великий, Ника. Но не за стадо бычье иль овчее бились, 360 Нет, не пылали за деву прекрасную оба во брани, И не за город невидный сражались - за власть над вселенной Бились они, на коленях Ники-богини лежали Трон и скипетр владыки Дия, ставка в сраженье. Зевс, ударив по тучам, заставил греметь их ужасно, Рев эфирный взгремел как труба Энио́ перед битвой, Тучами грудь оделась от дротов Гиганта, Зевеса Обороняя. Безмолвным и неподвижным однако И Тифоей не остался: морды бычьи взревели Как громогласные трубы по направленью к Олимпу; 370 Змеи, сплетясь, зашипели, авло́сы бога Арея! И Тифоей, дабы члены укрыть будто панцырем плотным, Громоздит за громадой громаду побольше, рядами В башни слагает утесы с утесами прочными вместе, Плотно глыбы кладет, прижимая их тесно друг к другу; Он - словно войско к битве готовое, там без зазоров Льнут изгибы к изгибам, края к краям и - ни щелки! А вершина у туч неровную давит вершину! Шлемы Тифон содеял из пиков крутых, острозубых, Сборище глав упрятав под гребнями горными высей. 380 Множество было голов у чудища с телом единым, В битву идущего, войска множество: толпище пястей, Зевы разверстые львов, усеянные клыками, Пряди змеиные гривы, бегущие алчно к созвездьям! Вот Тифаоновы длани метать дерева начинают Против Кронида. О, сколько дивнопрекрасных растений, Явленных твердью земною, Дий спалил, не желая, Искрой одною перуна, что дланью метнул он палящей! Сколько вязов гибнет и с ними же сосен-ровесниц, Сколько могучих платанов и тополов[203] белых, что против 390 Зевса летели, сколь много трещин в земле пораскрылось! Мира круг раскололся по всем четырем направленьям, И четыре союзных Крониону Ветра все небо Мраком покрыли, вздымая тучи и праха и пепла, Встав словно горы какие, когда они море хлестали... Выбился брег сицилийский, мыс пелоридский как Этны Склон содрогался; ревели, будто пророча, что будет Лилибея утесы к западу, скалы Пахина Клонятся... А у нимфы афонской в доле фракийском, Там, к Медведице ближе, слабели от страха колена, 400 И стонал македонский лес на горах пиэридских! Весь восток содрогнулся в ассирийском Ливане, Благоуханные храмы, дворцы и жилища трепещут. Свергнуть стремясь перуны непобедимого Дия, Сразу множество дротов мечут Тифаона пясти. Только одни, вихряся у самой повозки Селены, Валятся книзу бессильно у ног быков многобуйных, Свищут иные сквозь воздух летя и вращаясь при этом, Дуновеньями ветров противных свергнуты наземь. Многие и не коснулись Дия десницы громо́вой - 410 Их подбирал Посейда́он дланию радостной вскоре, В ход не пускавший трезубца для разрушенья утесов Влажноглубинные дроты, павшие в Кроновы зыби - Старец Нерей Зевесу ими свершал подношенье! Ужас кругом наводящих сынов Эниалия-бога, Фобоса с Деймосом дед на битву выводит в доспехах! Из эфира щиты их - он ставит у самой зарницы Фобоса, а у перуна Деймос грозно теснится, Страх наводя на Тифона; Ника свой щит подымает Зевса прикрыть, Энио́ разражается битвенным кличем, 420 Грозно Арей рокочет, взметнув ураганные выси, Зевс эгидодержавный бурно несется сквозь воздух На квадриге пернатой Хроноса восседая. Кони Крониона - ветры, игом единым ведо́мы - Вьется он то зарницей огненною, то перуном, Попеременно из дланей то гром излетает, то буря, Будто каменный ливень он насылает, сражаясь, Градом сыпятся громы, столпы из пены и влаги Изостренные грозно летят на гигантовы главы Метко, и Тифоэя пясти, коими бился 430 Он, иссече́ны силой разящей небесного грома. Вьется во прахе одна из пястей, не выпустив глыбы, Искалечена камнем льдистым, она продолжает Битву даже в паденье, уже на земле извиваясь, Рвется, прыгая будто, неистово бьется, желая Страстно своды Олимпа ударами снизу низвергнуть Но предводитель небес потрясая в высях зарницей, С левого фланга на правый перун направляет, в эфирной Выси сражаясь... Гигант же решил многорукий к потокам Гор обратиться: сжимает плотно сплетенные пальцы, 440 Свитые связью природной, сделавши впадиной емкой Соединенные пясти и черпает ими потоки Горные рек, что порою зимнею бурно рокочут - После собравши во пясти бурноглубокие воды, Мечет их против молний! Брошен навстречу потокам Бурнонеистовым, блещет сквозь влагу пламень эфирный! Искрою быстроогнистой вскипели дерзкие воды - Влажное естество иссушается медью каленой! Возжелал надменный Гигант зарницу эфира Угасить! О, безумный! Перун огнистый с зарницей 450 Зарождаются в тучах, плодящих обильные ливни. Вычерпав пястью в глубинах пещер ручьи и потоки, В Зевсову грудь, что не в силах разрушить железо, их мечет... Скалы летят на Дия, но чуть повеяли ветры С уст Зевесовых - сразу и дуновенья хватило, Сбить с пути и отбросить округлоскалистую гору! Вмиг отрывает пястью тогда гряду островную Тифоэй, дабы снова ринуться в ярую битву, Дабы камни обрушить на Диев лик нерушимый! Прямо в Зевса громада летит, но одним лишь движеньем 460 Тот избегает громады. Тифон попадает в зарницу, Блещущую изгибом пламени, в камне же влажном След огня проявился, явственно черный от дыма! В третий раз он мечет громаду - ловкой Кронион Дланью перехватил ее в воздухе, мечет обратно, Словно скачущий шар своей огромной ладонью, Прямо в Тифона уметил - громада гор полетела, Путь изменив на обратный, в воздухе быстро вращаясь, Острым верхом срезая стрелка́, пускавшего дроты. 470 [469] Глыбу четвертую бросил огромный Тифаон - взгремела Глыба, задев об эгиды кайму с подвесками звонко. Мечет он новую глыбу, несется сия словно вихорь, Но сожжена зарницей, искрошена быстро перуном! Глыба не в силах облак влажный пронзить, на осколки Разлетается камень со влажною тучей сшибаясь! Энио́ не склонялась еще ни к какому решенью В битве Тифона и Дия, и с грохотом велешумным Пляшущие перуны вихрились бурно в эфире. Так Кронид ополчился на битву: он громом прикрылся Словно щитом, одела туча панцырем тело, 480 Мечет как дрот он зарницу, божественные перуны, Ниспровергаясь с небес, остриями огнистыми блещут! Вот, вихрясь, из расселин земных выходя на поверхность, Иссушенной струею пар поднимается кверху, Алчущей глоткой тучи он поглощен без остатка, Бьется там, задыхаясь во чреве распухшем. Грохочут, Дым испуская при тренье о пар, огненосные тучи! Сжатое в сердцевине, ищет наружу дорогу Пламя, но не находит. Сиянью в них не пробиться К небу. Пламени проблеск, вдруг к земле устремленный, 490 Воздух тянет к себе частицами влажными ливня, Поверх тучи влага сбирается снизу, по ходу Пламени остается она совершенно сухою. Так и камень о камень ударившись искру рождает, Как прикоснутся друг к другу - горит самородное пламя, Только лишь женскую особь должна ударить мужская; Так во взаимном объятье пара́ и тучи небесной Огнь появляется; если от суши идут испаренья, Чистые, словно туманом, то так зарождаются ветры, Это другое - от влаги земной сие происходит, 500 Солнце пылающим светом сей пар исторгает при встрече, Влагой богат, достигает теплого поля эфира, Там уплотняется он, покровы туч порождает И колеблемый ветром, рыхлый и влажнотяжелый, Рушит он снова мягкий облак, дождем изливаясь, Влагой став, праначальный облик он обретает. Облак так огнеродный творится, сородных являя В блеске и громе перунов небесных поочередно. Бился Зевс, прародитель, в противника ниспосылая Укрощенное пламя, львов пронзал остриями 510 Пастей бессчетных, нестройно ревущих, порядки небесным Смерчем сражал и Зевсов дрот, летя с поднебесья, То бессчетные пясти, сияя, спалял, то несметных Множество плеч, то несчетных орды змеев кишащих! Сонмище глав обращали в прах эфирные копья. Вот Тифаоновых прядей кольца вдруг загорелись, Ибо пронзило их пламя искрою встречно бегущей, Головы вдруг запылали, космы в огне затрещали; Гадов злобно шипящих на главах заставила смолкнуть Искра небесная, змей извела и испепелила, 520 Исходящих слюною отравной из глоток разверстых. Бился Гигант и зеницы во прах его превращались Дымом огнистым, ланиты секли небесные снеги, Влагою льдистой, текучей, белея, лики покрылись, И с четырех сторон четыре Ветра теснили. Если он повернет на восток неверные очи - Натиск его настигает неистовый ближнего Эвра, Кинет в сторону взоры Медведицы бурной аркадской - Хлещут зимние смерчи в лицо ему градиной мерзлой; Бегством спасается - стужей снежной Борей заметелит 530 И настигнет Гиганта дротом то хладным, то жарким. Взгляд обратит ли к югу, напротив Эос грозящей, С запада Энио́ устрашит его бурей своею, Он услышит, как Зефир бичом весенним захлещет; Нот же с другого края, от южного Козерога, Свод бичует небесный, огненное дуновенье, Зной направляя в Тифона маревом жаркого лета. Если б Зевес Дождливый дал волю потокам и ливням, То Тифоэй омылся б с ног и до глав целокупно, Освежив свои члены сожженые громом небесным! 540 Дроты изострые бури и снега, и глыб бичевали Сына, но вместе и матерь могучую тоже задели! Только она узрела на теле Гиганта судьбины Знаки - льдистые глыбы, следы всежалящей влаги, Голосом изнеможенным взмолилася матерь Титану Гелию, и попросила, чтоб луч полуденный и жаркий Влагу льдистую Зевса светом расплавил горячим, Дабы родимый согрел Тифона, покрытого снегом. Вот на истерзанного обрушились снова удары - Полчища пястей узрев, окруженных пламенем бурным, 550 Тут же мать умолила ветер зимы влагоносной Хоть на одно только утро подуть - дуновеньем прохладным Боль и терзание жажды сына Тифона умерить. Так исход этой битвы решил в свою пользу Кронион! В горе великом вцепившись в леса и чащи рукою, Гея-мать застонала, завидев Тифоновы главы Обгорелые, лики Гиганта дымились, колена Подломились. Пророча победу, ставшею близкой, Загрохотала по небу труба Зевесова громко: Рухнул наземь с небес оглушенный зарницей огнистой 560 Тифоэй - и раны ему нанесли не железом. Он на матери Гее во весь хребет растянулся, И змеевидные члены простерлись во прахе по кругу, Огнь изрыгая из глоток. Кронид же над ним надсмехался, Речи из уст такие презрительные разносились: "Старец Крон какого заступника выбрал, Тифаон! Вслед Иапетовой распре сына земля породила, Сладкую месть за Титанов! Я так понимаю, бессильны Вовсе стали перуны небесные бога Кронида? Медлишь почто поселиться ты в неприступном эфире? 570 Ты, скиптродержец обманный? Олимпа трон в ожиданье! Жезл и мантию Дия прими, боговержец Тифаон! В небо взойди с Астреем - ну, если тебе так угодно, Может, прихватишь с собою Офи́она и Эвриному? Иль, как спутника, Крона? Когда же поднимешься к своду Пестрохребетному неба, где горние ходят светила, Хитрого Прометея возьми, избежавшего цепи, Пусть бесстыдная птица, клюющая сочную печень, Вечно им верховодит на горних небесных дорогах! Боле всего на свете мнил ты после сраженья 580 Видеть Энносигея и Зевса рабами у трона? Видеть бессильного бога, лишенного скиптра Олимпа? Без перунов и туч Зевеса, вместо зарницы Пламени божьего полной, перунов, длани привычных, Светоч поднявшего свадьбы в брачном покое Тифона, Зевса, прислужника Геры, соложницы и добычи, Зрящего яростным оком ревниво за ложем любовным? Вот отлученный от моря Энносигей, мой соратник, В рабстве кравчий прилежный, зыбей когда-то владыка, Вместо трезубца подносит дрожащей ладонию чашу! 590 Вот и Арей твой прислужник, тебе Аполлон угождает, Вестником же к Титанам пошлешь ты отпрыска Майи, Да возвестит о власти твоей и роде небесном! А рукодела Гефеста оставь на Лемносе милом, Дабы твоей новобрачной он выковал на наковальне Пестрое ожерелье, блистательное украшенье, Иль для прогулок плесницы, что светом дивным сияют, Гере на гордую радость, иль смастерил для Олимпа Златосияющий трон, чтоб престолу тому, что получше, Веселилася в сердце твоя златотронная Гера! 600 Вот, ты воссел на Олимпе - под властью твоей и Киклопы, Жители бездн подземных, сделай же громы пожарче! Ум твой победной надеждой околдовал он, коварный - Эроса цепью златою свяжи со златой Афродитой! Спутай медною цепью Арея, владыку железа! Пусть зарницы бегут, Энио не выдержав вопля! Разве не ведаешь страха пред молнией малой и слабой? Как велики твои уши! Ах, ты услышать боишься Даже и отдаленный грохот малой зарницы? Кто тебя сделал робким таким? И где твои дроты? 610 Где же головы песьи? Где змей разверстые пасти? Где же рев твой утробный хриплых, рокочущих глоток? Где же отрава гадов волос твоих длиннотенных? Что ж исходить не заставишь шипом гривастые космы? Где ж твоих бычьих глоток рык? Где же щупалец пясти, Что метали как дроты вершины изострые кряжей? Что ж не бичуешь уже круговые орбиты созвездий? Что ж не белеются боле вепрей клыкастые пасти? Что же пенной слюною косматая грудь не влажнится? Где же морды с ужасным оскалом свирепых медведей? 620 Вспять обратись, землеродный! От жителей неба одною Дланию только поверг я сотен пястей армаду! Да раздавит своими острыми высями кряжей Целиком Тифаона трехглавой Сицилии суша, Пусть чванливый стоглавец, жалкий, во прахе пребудет! Ты, обуянный гордыней, обманутый тщетной надеждой, Чаял ты приступом взять и самые выси Олимпа! Жалкий! Ведь я над тобою за это воздвигну гробницу Полую и над священным твореньем надпись оставлю: "Здесь Тифоэя надгробье, земли порожденья, метал он 630 Глыбы в эфирные выси - и сжег его пламень эфирный!" Молвил с издевкою сыну Аруры, еле живому, Зевс. Всемогущему Дию торжественное песнопенье Каменною трубою возносит Тавр Киликийский. Влажнопенной стопою извилистый Кидн отбивает Ритм, прославляя победу Зевса рокотом влаги, В сердцевине земли струясь ровесника Тарса. Гея хитон из камня в горести разрывает, Долу склоняясь - увы, срезает не нож погребальный Скорбную прядь, но ветры рвут древесные космы, 640 С воем врываясь в пряди главы, покрытой лесами Словно в пору́ листопада; утесистые ланиты Матерь терзает волною речною вдоль плеч увлажненных, Горестный громкий плач струится Геи скорбящей; Плоть Тифаона покинув, вихри и смерчи, и шквалы Вместе с волнами бушуют, в глубь увлекают морскую Все корабли, возмущают зыби спокойные Понта, Но не только над морем свищут пришельцы - на землю Ветры кидаются часто, вздымая пыльные бури, Нивы прямые колосья клоня в траву полевую. 650 Ключница же Природа, родительница вселенной, Раны земли разбитой врачует и заживляет, Сорванные вершины всех островов укрепляет, Связывает нерушимо колеблемые основы. Нет и средь звезд никакого уже беспорядка, бог Гелий Льва косматого рядом с Девой, держащею Колос, Снова поставил, ведь ране Дева с пути уклонилась! Рака, что устремился ко Льва небесного лику, Вспять отводит, напротив льдистого Козерога, И помещает вновь за небесным Раком Селену, 660 И пастуха песнопевца Кадма не забывает Зевс Кронид: вкруг тела рассеяв облак темнейший, Юношу он призывает и речи такие вещает: "Кадм! Свирелью своею ты своды Олимпа восславил, Брак твой небесной формингой почтить и я собираюсь! Зятем почтенным ты станешь Арея и Киферейи, А на свадебном пире твоем богов ты увидишь! Сам я приду в палаты к тебе! И лучшего в мире Нет, чем видеть Блаженных, пирующих в доме у смертных! Если же Тихи желаешь бежать переменчивой зыби, 670 Жизни ход совершая по ясному тихому морю - Да не обидишь вовеки ты Диркейского бога, Бога Арея, без гнева гневного! Полночью темной На небесного Змея пристальный взор устремляя, Благоуханный офит неси ты на жертвенный камень, Змееносца Олимпа призвав, сожги на огне ты Многоветвистый рог иллирийской лани при этом, Дабы судьбины горькой тебе отныне избегнуть, Участи, мойриной нити, что свита из пряжи Ананке, Если только возможно нить Мойры смягчить. А отчий 680 Гнев Аге́нора пре́зри, об участи братьев пропавших Не беспокойся! Все братья в мире рассеяны этом, Живы, бодры и здоровы. Кефей у самых пределов Нота царствует средь кефенов эфиопийских; Тасос в Тасос попал у высокохребетного Тавра, Килик Киликией правит у самых вершин многоснежных; После странствий Финей завладел страною фракийцев! Гордого копей богатством и руд в горах изобильем Зятем содею фракийца Борея и Орифи́и, Ведающим судьбу женихом Клеопатры венчанной. 690 Нить же Мойры твоей не кратче нити для братьев! Над кадмейцами царствуй, оставь им, подданным, имя! Вечный круг дороги скитальческой ныне отвергни, Не ходи за следами быка неверными, ибо Сломлена игом Киприды, сестра твоя стала женою Астери́я Диктейца, царя корибантов идейских, Только это пророчу я сам, остальное же Фебу Предоставляю! Ступай же, Кадм, ко срединному камню, К храму и долам зеленым Пифо́, пророчицы в Дельфах!" Так промолвив, с Кадмом, странником Агеноридом, 700 Зевс Кронид попрощался. Быстрый, ко сводам эфирным Колесницу златую правит, Ника вспарила И жеребцов отцовских бичом стегнула небесным. Так второй раз на небо бог приходит, навстречу Неба врата отверзают стройные Хоры-богини, 705 Стражи эфира. И боги, вновь в богов превратившись, Вместе с Зевесом победным к Олимпу снова стремятся, Облаченье пернатых отбросив, вернув себе истинный облик... В тонкотканном наряде восходит на небо Афина Безоружная, в пляске Арея под пение Ники. 710 Фемис оружье Гиганта на страх поверженной Гее, Дабы увидела матерь Гигантов и вечно боялась, Прикрепляет высо́ко над преддверьем Олимпа.

Песнь III

Третья песнь воспевает странствия Кадма по морю,

Дом роскошный Электры и милое гостеприимство!

Кончилось зимнее время и битва закончилась. Пояс Ориона яснеет, лезвием мечным сверкая Восходит созвездье на небо. Не омывает копыта Инистые в Океане Телец, закатившийся ныне. В землях Медведицы алчной, матери ливней, не ходят Люди стопами сухими по мрамором ставшею влаге, Массагет уж не гонит бичом тележного дома, Не переходит и рек на колесах он деревянных, Не бороздит он влажно на Истре замерзшем дороги. 10 Зефира появленье речет непраздная Хора, Лопнули почки ветвей, напоённые ветром росистым. Звонкоголосый вестник весны, сопутница смертных, Сон у них отнимая щебетом перед зарею, Ласточка прилетела. Благоуханных покровов Цвет засмеялся нагой, омываясь в живительных токах Теплой поры. Киликийский дол, цветущий шафраном, Тавр высокохребетный с высью острозубчатой Кадм поутру оставляет, лишь Эос мрак разогнала. Время кораблевожденья пришло. И Кадм поспешает 20 Снарядить поскорее ладью корабельного снастью: Высокоглавую ставят мачту, до неба верхушкой, Прямо ее укрепляют... Тут, зыбь колебля тихонько, Утреннее дыханье является ветра морского, Вслед кораблю он свищет, свивая валы́ прихотливо, Зыби вихрем внезапным и быстрые пляски дельфинов, Любящих кувыркаться на глади немой, разгоняя. Снасти плетеные воздух хлещут с пронзительным треском, Реи скрежещут под шквалом и жалобно стонут подпорки, Паруса грудь круглится под натиском ветра свирепым, 30 Воздымаются волны и падают, пенится влага Бурно, корабль поспешает быстро по ровной пучине. Волны с шумом вихрятся и ропщут, и плещут вокруг киля. Лопасть весла рулевого соленый вал рассекает, Выкруглив белую пену, в зыбях рисуя узоры. Девять дней появлялась на небе безбурная Эос. Кадм, погоняемый ветром ласкововеющим Дия, Плыл к троянским прибрежьям, где в волны Гелла упала, Как повлек его ветер противный мимо пролива Тихого к Самосу, мимо воинственного Скамандра, 40 К острову близ Ситони́и, где Кадма ждала уж невеста, Юная Гармони́я. Согласно богов повеленью, Вещие ветры к фракийским несли корабль побережьям. Только завидев самосской сосны огонь негасимый, Радостные мореходы убрали снасти и парус. 50 [45] Судно подводят поближе к якорной тихой стоянке, С весел остроконечных влагу они отряхают И под укрытье залива чалят. Отвесных утесов Острые гребни чалки с бортов корабля принимают, И за влажные дюны бухты глубоководной Струг якоря зацепляет кривые с причального снастью, Только за море зашел Фаэтон... Моряки по прибрежью Рассыпаются, дабы поспать на песке, без подстилок, После еды вечерней. Гипнос блуждающий очи Их смыкает, ступая по векам темной стопою. 60 [55] Вот от пределов Эвра, что любит и пурпур и алость, На верхушках зубчатых отрогов Иды тевкрийской Эос восходит, залив озирая взором рассветным. Черные воды моря вокруг от нее засверкали! Тут Киприда зажглась Гармони́ю к браку принудить - Сделала зыби немые негодными к плаванью вовсе. Только ранняя птаха взлетела с криком над морем, Строй прекрасношеломный неистовых корибантов Потрясая щитами двинулся с пляскою кносской, Лад отбивая стопами. Глухо гремела воловья 70 [65] Шкура о медь ударяя, звуча пронзительной песней Словно авлос двуствольный, и с танцем неистовым вместе Воздух дрожал от звуков вослед плясовому движенью. Зашелестели дубравы, скалы в ответ загудели, Чащи в вакхическом буйстве, разум забыв, затряслися - Тут и дриады запели, в плотные стаи сбиваясь, Заскакали медведи кружась-состязаясь друг с другом. А из пастей львов, застигнутых тем же безумьем, Рык вырывается мощный, как в таинствах темных Кабиров В их ясновидческом бреде. Авлосы в неистовстве яром 80 [75] Славят Гекату богиню, псолюбицу, оные дудки В Кроновы времена придумали, рог обработав. И под буйные звуки любящих шум корибантов Рано Кадм пробудился. Спутники тоже проснулись, Одновременно заслышав издали ропот немолчный. С дюн песчаных вскочили, прибоем морским увлажненных, Моряки из Сидона, по гальке прибрежной рассеясь... Кадм-путешественник спешно пошел на поиски града, Струг поручив мореходам. Пока же он к Гармонии Дому стремился - навстречу Пейто, прислужница страсти, 90 [85] В облике смертной явилась: к груди прижавши тяжелый Груз, семенила служанка со взятой в источнике влагой. Сребряный круглый сосуд она в ладонях держала, Знаменованье святого обычая - деве прилично Перед свадьбой омыться в живительной влаге истока. Вот уж почти у града Кадм оказался, где жёны Грязные одеянья, сложив их все по порядку, В стирнях, обильных водою, толкут стопами усердно, Соревнуясь, кто лучше. Юношу от лодыжек Непроницаемой тучей до верха темени скрыла 100 [95] Плотно Пейто, и Кадма по камням неведомым града Повела, взыскуя царской гостеприимства Кровли, Пафийки веленьем влекома. Явилась им птица, Сев среди густоветвистой кроны оливы зеленой, Ворон-вещун, и раскрывши клюв изострый пошире, Стала свирепо браниться, что ищущий Гармонйи Девы идет столь лениво ко браку, как путник беспечный! И крылами забив, кричала хрипло, глумливо: "Кадм неразумный плетется, не смысля в науке любовной! Эрос быстрый не знает ленивцев! Пейто, умоляю, 110 [105] Кадм твой медленно ходит - да погонит его Афродита! Пламенный Эрос кличет, жених, что медлишь да мямлишь? Сладко станет собрату Адониса нежного, сладко! Сладко, кто сродником будет всем обитателям Библа Ах, не прав я: не видел ты струй Адониса, пашен Библа не знал, где Хариты живут, где пляшет Сирийка Киферейя, где нет избегающей ложа Афины! Радостная с тобою божеств повивальница брачных Шествует, не Артемида - Пейто! Не терзайся же боле - Насладись Гармонйей, быку оставь ты Европу! 120 [115] Примет тебя Электра, спеши из рук ее помощь Получить! И эроты корабль нагрузить твой помогут! Афродите доверься в этой сделке любовной! Дочерь Киприды для брака хранящую зорко, Киприду Чти неустанно! И птицу восхвалишь вещую после, Ей провозвестницы брака дашь имя, посланницы страсти! Ох, заболталась - Киприда меня вдохновила! Богиня Пафоса свадьбу пророчит, хоть я и птица Афины!" Так рекла и сомкнула болтливый клюв в знак молчанья. Он же по многолюдным улицам шествовал града. 130 [125] Вот, наконец, показался дворец высококолонный Царский, где всех принимали; и палец вытянув тонкий, Ясный знак вместо речи - красноречивый, безмолвный, Кадму Пейто указала на блещущий ярко огнями Дом царя; а после, облик приняв настоящий, На пернатых плесницах в небе исчезла богиня. Кадм же блуждающим взором осматривал в изумленье Дивное бога деянье. Его же невестной Электре Выстроил мастер лемносский когда-то, с миринским искусством Чудесами украсив. Дворец, недавно построен, 140 [135] Медным порогом блистал. По сторонам же обеим Входа ввысь поднимались врата искуснорезные, Над высокою кровлей дома плавно круглился Ровный купол срединный, отделаны лещадью стены Гладкие ровно и чисто, как будто из белого камня, От порога до комнат внутренних. Вкруг простирался Сад за оградой, плодами росистыми преизобильный, На четырех десятинах; и ветви мужеской пальмы, Плотно смыкаясь над женской, о страсти любовной шептали. Грушевые деревца-однолетки, плодами блистая, 150 [145] Шелестели под ветром, касаясь верхушками тихо Рядом растущего с ними кустика тучной оливы, И под весенним дыханьем ветра листики мирта Лавровых веток касались. Листвы кипариса пахучей Куща крутая вверху взволнованно колыхалась; А над смоквой медовой, над сочновлажным гранатом, Плод алеющий тесно с плодом пурпурным мешался. Яблоня рядом с соседней яблоней расцветала. Милые Фебу, повсюду цвели ученые знаки Лепестковых письмен прежалостливых гиацинтов. 160 [155] Зефир веял дыханьем над зеленью преизобильной, Взором зыбким над садом скользил Аполлон безутешный: Глядя на юную зелень цветка, клонимого ветром, Стонет... Метанье диска он вспоминает! Боится - Вдруг, завидуя, ветер и к лепесткам приревнует, Стебель цветка сломает и тот затрепещет во прахе. Брызгали из бесслезных зениц Аполлоновы слезы, Только в цветок обратились Аполлоновы плачи, Запечатлел же рыданье узор лепестков гиацинта - Вот каков благотенный сад! С ним рядом источник 170 [165] Бил двуустый: устье одно всем людям давало Воду, канавку с другого отвел садовник, чтоб влага Прихотливо текла от растенья к растенью, как будто Фебовых уст песнопенье изножья лавра касалось. Много в покоях стояло на каменных пьедесталах Статуй златых: держали юноши светочи в дланях, Дабы пирующим было светло во время ночное. Много с равным искусством изваянных, молчаливо, С пастью, открытой свирепо, с оскалом клыков до подбрадья, Псов находилось разумных по обе стороны створок 180 [175] Врат, золотые собаки с серебряными совместно Лаяли радостно-звонко навстречу входящему люду, Если его признавали. Когда же Кадм появился, То заскулили они искусно содеянной глоткой, И завиляли хвостами, в нем своего признавая! Домом любуется Кадм, то туда, то сюда обращая Лик. Очами своими сады владык созерцает, Росписью стен наслаждаясь, красою рельефов и статуй, Ослеплен он сияньем белого мрамора кресел... Временем тем, оставив и площадь и брани судилищ, 190 [185] На косматогривастом гордо коне восседая, Самофракийский царь жилища Арея, Эматий, Остановился у дома матери милой, Электры. Он без брата владычил, держа бразды управленья Царством, ибо отчий дом и пашни оставил. Дардан же поселился на бреге противоположном, Основав Дарданйю, город, ему соименный, Колесницей своею прах потревожив идейский. Ради того, чтоб испить от вод Гептапора и Реса, Сроднику долю оставил свою и скиптр Кабиров 200 [195] Брат Эматия, Дардан, от Зевсова ложа рожденный И воспитанный Дикой, когда владычицы Хоры, Взяв и скиптр Зевесов, и Хроноса плащ, и Олимпа Жезл пред царским домом Электры все вместе явились, Дабы о будущем веке господства вещать авсонийцев. Хоры дитя воспитали. Согласно пророчеству Дия, Зрелости только достигнет, как колос, и юности вечной Цвет распустится в нем - Электру покинет, и третий Вал потопа высокий основы мира затопит. Огиг подвергся сначала первого наводненья 210 [205] Ливням и токам бурным, разбившим небесные своды. Воды по всей разлились земле, сокрылися гребни Гор фессалийских, и выси небесные кручи пифийской Ливненосной стремниной волнующейся омылись. При наводненье повторном ринулись в круги земные Зыби безумные влаги и сушу собой затопили. Девкалион лишь единый с подругой-ровесницей Пиррой, В чреве ковчега укрывшись (а смертные гибли в стремнинах), В водоворотах пробился неукротимых потоков, Мореход, бороздящий туман с пеленою вслепую! 220 [215] А при третьем потопе, насланном Дием, основы Тверди и горы омыла влага, и склоны Афона, Ситонйи вершины иссохшей скрылись под зыбью. Вот тогда, проложив дорогу во вздыбленных волнах, Дардан прибился к отрогам древней Иды соседней. Вот Ситонйи владыка, земли, укрытой снегами, Дардана брат, Эматий, покинувший шумную площадь, Лику гостя дивится: ведь в нем благородная юность С красотою слилася и мужеством черт соразмерных. Лику дивился владыка: разумных правителей взоры, 230 [225] Даже когда и безмолвны, разве не станут послами? Царь, приветив пришельца, в дом с одобренья Электры Кадма тотчас приводит, обильный стол предлагает, Обращается к гостю с дружеской речью учтивой, Угождая во всем. Но клонит чело свое долу Гость, от прислужниц он очи царские разумно отводит. Чуть притронувшись к яствам, лица он не открывает Гостелюбивой хозяйке, хоть точно сидит он напротив, Рук неучтивых не тянет жадно к еде или к чашам Перед пирующим людом плясун да игрец выступают, 240 [235] Громко в дудочки дуют Иды корибантийской, Из многочисленных скважин с движеньем пястей искусных Быстрая плясовая пронзительно-звонко авлоса Вылетает вслед пляске в лад ударяющих пальцев, Резвой дроби кимвальной вторят медные диски. Шумны и гулки кимвалы, звон тарелок ударных Ладит с рядом тростинок флейты искусной, а плектру Лира с семью ладами струною в ответ воздыхает. Лишь когда насладился сполна бистонийским авлосом После пира, придвинул скамью к любопытной хозяйке 250 [245] Кадм. Промолчав о заботе, погнавшей их через море, Происхожденье свое раскрыл он высокое, речи Потекли невозбранно от уст его, как из истока: "Гостеприимица наша! О роде моем вопрошаешь? В слове сравню я ответном с листьями род человеков: Падают листья на землю под ветром бурным безумным, Коли приходит время зимы, а весенней порою Лес рождает другие, свежее да зеленее. Недолговечней и смертный: только лишь жизнь человека Обуздает погибель, тотчас другой расцветает, 260 [255] Дабы после исчезнуть... Айону лишь вообразимо Видеть и юность, и старость, текущие одновременно! Все же скажу я о роде моем, детьми именитом. Есть блистательный Аргос у Геры, чертог конепасный В сердце Тантала края, и там-то некую деву Муж растил благочестный, потомок лишь женщин... То Инах Был, гражданин инахийских полей и пашен преславных, Жрец - и грозные тайны, согласно обычаям древним, Блюл он, что града богиня ему одному и открыла, Предку нашему. Зевса, владыку Бессмертных и неба 270 [265] Взять отказался в зятья он, хранящий почтение к Гере! Обращенная в телку, в образе стадной телицы, Вместе с коровами в стаде паслася Ио в луговине. Гера тогда же наслала бессонного быкопаса, Аргуса, коего тело сияло повсюду очами, Дабы Зевс не предался любви с рогатой невестой, Зевс незримый! И дева пошла на пастбище кротко, Трепеща пред очами всевидящими быкопаса. После, гонимая слепня укусом жалящим, дева Зыбь ионийского моря топтала безумным копытом - 280 [275] Лишь у Египта очнулась, мне сродного, что называют Нилом сооттичи, ибо из года в год постоянно Он разливается, будто вступая со влажной землею В брак, и наносит на пашни новый ил плодородный! Дева, Египта достигнув, сбросила облик телицы, И явилася с ликом рогатой богини, отныне Плодородье дающей. Когда возжигают начатки Нашей нильской Деметре, Ио ветвисторогатой, Дым поднимается к небу с дыханьем смол благовонных Там родила она Дию Эпафа, ибо касался 290 [285] Муж божественный лона невинного инахийской Телки любовным движеньем. От сына бога, Эпафа, Ливия родилась, до ложа её добираясь, Бог Посейдаон даже Мемфиса града достигнул, Дабы найти Эпафиду. Приняв обитателя глубей (К ней тропою земною пришел он), дева явила Зевса ливийского, Бела. Он - нашего рода начало. Новый оракул Зевса асбистейского, равный Хаонийской голубке, провозвестили отныне Жаждущие пески... Бел же, предок, посеял 300 [295] Щедрое семя потомства - сынов пятерых он оставил! Были там Фойник с Финеем, изгнанники. Рос и Агёнор С ними, ходил он по градам, то тут, то там поселяясь. Он-то и есть мой родитель... По миру странствуя долго, В Фивы из Мемфиса вышел. Из Фив в Ассирию отбыл. Мудрый Эгипт, насельник земли египетской, многих Породил сыновей, несчастный, мужское потомство, Отпрысков недолговечных, столькое множество юных! Царь же Данай, изгнанник, на сродных себе ополчился: Дочкам дал он мечи, в покоях праздничных тайно 310 [305] Алая кровь пролилася растерзанных новобрачных. Ибо, припрятав железо на ложе брачном с собою, Женственная Энио с Ареем нагим опочила. Лишь Гипермнестре единой противно зло против мужа: Не захотела исполнить родителя злые наказы, Клятвы отцу и обеты позволила ветру развеять, Не осквернила пясти братоубийственной медью, Жалко ей стало супруга. Сестру же мою молодую Некий бродячий бык внезапно и дерзко похитил. Только вот бык ли то был? Не могу я в это поверить, 320 [315] Чтобы порода бычья к женам земным вожделела! Вот и послал за сестрою меня, как и братьев, Агенор Вслед похитителю девы свирепому; может, узнаем, Что за бык по равнине морской как по суше бегущий... - Вот почему я, тщетно странствуя, здесь оказался!" Так говорил он в палатах под звуки сладостной флейты, Кадм, изливающий речи от уст искусноумелых, Рассказавший о гневе отца, рассеявшем братьев, И о мнимом быке, рассекшем тирренские зыби, Неумолимом похитчике девы сидонской пропавшей. 330 [325] Выслушала Электра - и молвит утешное слово: "Гость мой, отчую землю, сестру и родителя струям Вод летейских оставь и беспамятному безмолвью! Участь сия человеков, муку влечь неизбывно За собою вовеки, ведь кто родился от чрева Смертной, тот пребывает в рабстве у мойриной пряжи. Ведаю я об этом, царица, одна из блестящих Звезд Плеяд поднебесных, их же некогда матерь Породила из лона на свет в мучительных родах, Призывая семижды богиню к себе Илифию, 340 [335] Дабы она облегчила приступы мук роженицы. Ведаю я: ведь живу вдали от жилища отцова, Нет ни Стеропы, ни Майи со мною, не вижу я боле И сестры Келено. Уж боле не поднесу я К лону сестрицы Тайгеты ее Лакедёмона сына, Не улыбнуся, младенца в объятьях баюкая нежно. Дом Алкионы не знаю, и не услышу вовеки Сладкоречивой Меропы слова, что по сердцу было... Но еще боле страдаю вот отчего: ведь мой юный Сын оставил отчизну. Лишь пух на ланитах пробился, 350 [345] Дардан отплыл к идейским долинам, чтоб там поселиться! Первую прядь посвятил фригийскому Симоенту, Пьет он влагу чужую речных потоков фимбрийских. И у пределов ливийских отец ненаглядный томится, Старец Атлас согбенный, плечом подпирающий полость Неба с семью поясами, взнесенными в горнем эфире. Но утешаюсь надеждой в страданье, ведь Зевс обещает: Скоро с сестрами вместе твердь оставив земную, Я на горние выси Атлантовы вознесуся, Буду на небе жить и стану седьмою звездою. 360 [355] Так что утешься в печалях своих и если внезапно Участи повороты тебя и гонят по свету, Страшною нитью закручены Мойры неодолимой, Претерпи - ты отмечен! - изгнанье, не бейся с судьбою, И надеждой утешься на то, что будет в грядущем. Корень первый Ио пустила Агеноридов, Ты потомок Либи́и, ты - Посейдоновой крови, Так ступай же в чужбину, как Дардан, устроить жилище, В гостеприимном граде правь, как Агенор-родитель Иль как Данай, отцовский брат, иль словно недавний 370 [365] Чужестранец, чей род от Ио, как и твой происходит: Отпрыск небесный, Зевеса воскормленник, некий Византий, После того как испил он от вод семиустого Нила, К новым краям удалился, поплыл к боспорскому брегу, К влаге, что древле прияла телицу, Инахову дочерь, Подал свет для народов окрестных, как только он силой Долу склонил дотоле быка несклонимого выю!" Молвила - и усмирила заботу Агенорида. Зевсом владыкою послан сын Майи резвоплесничный, Вестник быстрый, в домы Электры, чтоб Гармонию 380 [375] Отдали Кадму в жены на радость всем и согласье! Дева ж являлась небесной изгнанницей. Ведь Афродита В тайной связи зачала сего младенца Арею, Семени тайного ложа стыдясь и разоблаченья, Не вскормила малютку матерь - с небесного лона Отнесла, прижимая к сердцу нежною пястью, В домы Электры младенца. Богини рождения Хоры Приняли только дитя у нее, и взбухшие груди Матери исходили густым белеющим млеком Приняла мнимую дочерь Электра, кормить ее стала 390 [385] Грудью, как и Эматия, только рожденного ею Сына, и с равным вниманьем она к груди подносила Дланью кормящей своею сие двойное потомство. Словно охотница-львица с косматою гривой густою Двойню принесшая, милым детенышам млеко по капле Равно она выделяет из пары сосцов материнских, Милых щеночков обоих к груди придвигая поближе, Лижет ласково тельце еще не одетое мехом, Плод одного помета с равной заботою нежит - Так и Электра кормила малюток собственной грудью, 400 [395] Данных ей в воспитанье обоих новорожденных, И неразумный младенец часто с сестричкой молочной То к одному, то к другому сосцу, изобильному млеком, Припадали, а мать их баюкала в нежных объятьях. После сыночка с дочуркой она на колени сажала, Ноги расставив пошире, устраивалась поудобней, Дабы складки хитона глубокие чуть натянулись. И напевала тихонько она колыбельную песню, Оба пока младенца сладко не засыпали. После приподнимала, поддерживая головки, 410 [405] И на коленах качала, как будто в люльке, а краем Покрывала над личиками помавала Электра, Дабы прохладно им было. Зной она умеряла Этим движеньем своим, порождающим ветер прохладный! Но в то время как Кадм пребывал при владычице мудрой, Не замеченный стражей, как похититель бесшумный, К ним Гермес проникает, никем не замеченный в доме, Юноши облик приявший. Вкруг ясного светлого лика Пряди густые, венчая виски, свободно струились, Вкруг ланит и подбрадья еле пушок пробивался 420 [415] Юношеский, обрамляя бороздкою золотистой Лик с обеих сторон, и как посланник и вестник, Жезл привычный в деснице держал он. С невидимым ликом, Облаком скрыт от макушки до кончиков пальцев на ступнях, Он явился незримый к скончанью обильного пира. Ни Эматий не видел его, ни сама Гармония С Кадмом, сидящим рядом, из слуг и рабов - ни единый! Только одной боговидной Электре он показался, Красноречивый Гермес. Уведя в глубину помещений, Вдруг, перед нею представ, человечьим голосом молвил: 430 [425] "Матери милой сестра, супруга Диева, здравствуй! В женах ты присноблаженна, ведь повелитель Кронион Предназначил крови твоей владычить над миром! Над городами земными твое будет править потомство, Брачный дар предложен тебе с моей матерью Майей: Ты над Олимповой высью седьмою звездой воссияешь, Над орбитою Солнца вместе с восходом Селены. Я ведь твой родич, Гермес, о чадолюбивая матерь, Вестник бессмертных Блаженных крылатый и быстрый, и с высей Горних Зевс высочайший послал меня слово промолвить 440 [435] О богоравном госте. Крониону ты покорися, Мужу милому: деве дай Гармонии отъехать, В жены отдав без подарков брачных ровеснику Кадму, Будь милосердной к Блаженным и к Зевсу, ибо Бессмертных Гость твой спас, чаруя Тифона игрой на свирели. Этот муж защитил в беде супруга Зевеса, Этот муж возвестил о дне свободы Олимпа, Да не смягчишься ты плачем любящей матушку дочки, В жены ее отдай отвратителю горестей Кадму, Так желает Кронион, Арей и сама Афродита!"

Песнь IV