Замок спящей красавицы. Полное собрание сочинений. Том 2

Буало-Нарсежак

Полное собрание сочинений. Том 2. Замок спящей красавицы

Пьер Буало и Тома Нарсежак впервые встретились, когда им было за сорок, к этому времени оба уже были известными писателями. Озабоченные поисками способа вывести из назревающего кризиса жанр «полицейского романа», они решили стать соавторами. Так появился на свет новый романист с двойной фамилией — Буало-Нарсежак, чьи книги буквально взорвали изнутри традиционный детектив, открыли новую страницу в истории жанра. Вместо привычной «игры ума» для разгадки преступления, соавторы показывают трепетную живую жизнь, раскрывают внутренний мир своих персонажей, очеловечивают повествование. Они вводят в детективный жанр несвойственный ему прежде психологический анализ, который органично переплетается с увлекательным сюжетом. По сути дела они создали новый тип литературного произведения — детективно-психологический роман, где психология помогает раскрыть тайну преступления, а детективный сюжет углубляет и обостряет изображение душевного состояния человека, находящегося в экстремальной кризисной ситуации.

Буало и Нарсежак очень скоро получили всемирное признание. Они опубликовали с 1952 по 1995 год свыше сорока романов. Почти все их произведения переведены на многие языки мира и опубликованы огромными тиражами. Их часто экранизируют в кино и на телевидении.

Буало и Нарсежак заняли достойное место в ряду классиков детективной литературы, таких как Конан Дойл, Агата Кристи и Жорж Сименон.

Буало и Нарсежак, дополняя друг друга, выработали совершенно оригинальную и хорошо отработанную манеру письма, о чем можно судить хотя бы по тому, что и после смерти Пьера Буало в 1989 году его соавтор продолжает подписывать свои произведения двойной фамилией, ставшей известной во всем мире.

Волчицы

Les Louves (1955)

Перевод с французского А. Дроздовского

Глава 1

— Теперь уж точно проскочили! — ликовал Бернар.

Колеса вагонов постукивали на стыках, деревянные перегородки поскрипывали. Мешок с картофелем, на который я опирался всю дорогу, безжалостно впивался мне каждой горбинкой то в бок, то в поясницу.

Через дырявую крышу вагона к нам врывался воздух, отдававший сыростью и грязным дымом паровозов, их гудки доносились до нас со всех сторон вперемежку с грохотом буферов.

Я попытался встать, все тело у меня затекло и ныло, и тут вагон так тряхнуло, что я полетел назад, на мешки, и только крепкая рука Бернара помогла мне удержаться в вертикальном положении.

— Смотри-ка, — закричал он, — это уже вокзал Ла-Гийотьер!

— Может, и Ла-Гийотьер, а может, и нет.

— Да говорю же тебе, Ла-Гийотьер!

Я приник к узенькому окошку, но увидел лишь очертания вагонов, тусклый рассеянный дым да зеленые и красные звезды семафоров. Бернар наклонился ко мне:

— Ну как ты? Не очень устал?

— Сил больше нет.

— Я помогу тебе.

— Не нужно.

— Да ведь Элен живет совсем рядом!

— Не уговаривай меня, это бесполезно.

— Жервэ, старина, не дури.

— Я все решил, — отозвался я. — Не желаю больше быть тебе обузой. Наверняка найдется другой вагон, следующий на юг — в Марсель или Тулон, не имеет значения куда… Как-нибудь выкручусь.

— Тише… Смотри: военный эшелон.

Мы ехали, постепенно замедляя ход, вдоль эшелона, который отражал и усиливал грохот нашего состава. Пушки под чехлами были похожи на стреноженных лошадей, а танки словно прилегли отдохнуть на длинные платформы. На какое-то мгновение я захотел, чтобы наш поезд остановился: тогда Бернар не смог бы выйти и добраться к Элен. И наконец перестал бы твердить о своей удаче. О! До чего мне надоело слушать о везении Бернара!

С самого начала «странной войны», а особенно с тех пор, как мы оказались бок о бок в нестерпимо тесном лагерном бараке, Бернар донимал меня своей неуемной, горячей дружбой. «Ты хуже священника!» — шутили в его адрес товарищи. А вот я не имел права противиться ему, потому что он раз и навсегда решил, что я его друг, именно я должен был выслушивать рассказы о его жизни. А рассказывал он почти каждый вечер, неизменно добавляя после очередного откровения: «Ты-то меня понимаешь! Какое счастье, Жервэ, что ты здесь!» Он подкармливал меня продуктами из своих посылок под тем предлогом, что я их никогда не получал. Он насильно совал мне в карманы сигареты и шоколад.[1] За два года я и двух часов не пробыл один. Я курил табак Бернара, носил кальсоны Бернара — словом, я был пленником Бернара. Ну а когда Бернар решил бежать, то он, само собой разумеется, прихватил и меня. «Со мной тебе нечего бояться, Жервэ!» И самое удивительное, что действительно это так и было. Мы проехали с ним половину Германии в самый разгар зимы и совершенно беспрепятственно пересекли границу рейха. И вот теперь прибывали в Лион — грязные, заросшие, оборванные, словно клошары, однако целые и невредимые. Бернар ликовал. Что же касается меня…

Сев на мешок, я машинально порылся у себя в карманах. Тщетно: мы уже давно искурили наши последние сигареты. Я наскреб лишь несколько щепоток табака и принялся их жевать. Пока вагон проезжал поворотный круг, я очень смутно видел покачивающееся у окошка лицо Бернара. Возможно ли это? Неужели мы и вправду расстанемся навсегда? Хватит ли мне наконец смелости жить одному, без чьей-либо помощи, как подобает настоящему мужчине?..

— Посмотри! — крикнул Бернар.

Я безропотно встал.

— Уже Лион.

Наш состав прополз мимо военного эшелона и теперь медленно катился в промозглой тьме. Звуки уносились вдаль, отражаясь от насыпи слабым эхом.

— Нам надо добраться до бульвара Жана Жореса, — объяснял Бернар.

Я до тонкости изучил интонации его голоса, и мне несложно было догадаться о переполнявшей его радости.

— Жервэ, — продолжал он, — кроме шуток, ты ведь пойдешь со мной, правда?

— И не подумаю.

— Послушай, голова садовая, я же тебя знаю. Да ты попадешь к ним в лапы еще до рассвета!

— Я, конечно, не такой шустрый, как ты, но, уверяю тебя, сумею выкрутиться.

— Послушай, Жервэ, сейчас не время…

И я вынужден был в очередной раз выслушать проповедь. Но я пропускал его слова мимо ушей, думая об Элен, находившейся уже так близко. По правде говоря, я не переставал думать об этой женщине с того самого момента, когда Бернар рассказал мне о ней впервые.

Элен Мадинье была солдатской «крестной» Бернара. Одной из тысяч. Так что Бернару вполне могла попасться какая-нибудь добренькая дурочка. Но нет! Даже здесь фортуна его не подвела. В этой лотерее писем от «крестных» ему достался выигрышный билет: Элен оказалась тонкой, мягкой, образованной. Я знал это, потому что Бернар заставлял меня читать все ее послания. А когда он писал Элен ответ, то справлялся у меня по поводу каждого слова. «А ты бы здесь как написал? А так можно сказать?» — то и дело спрашивал он. Бедняга Бернар! Как он страдал от своей необразованности и до чего боялся выглядеть смешным! Он и был смешон, однако я не мог послать его к черту. Иногда он уводил меня за бараки, чтобы хоть какое-то время не слышать казарменной ругани, склок и перебранки заключенных.

— Это очень деликатный вопрос, — бормотал он. — Да, я неплохо зарабатываю, согласен. Но я не принадлежу к ее кругу и хорошо понимаю это. Ей больше подошел бы такой человек, как ты: музыкант, ну и все прочее. Я хотел бы дать ей понять, что люблю ее… Вот ты, как бы ты это выразил?

— Я бы просто взял и признался ей в своих чувствах.

— Но мне хочется, чтобы это выглядело красиво.

— Знаешь, любовь скорее выглядит гротескно.

Я был уверен, что этими словами выведу его из себя. И он уходил, пиная на ходу сугробы, но стоило ему увидеть меня за штопкой одежды или стиркой белья, как он тут же принимался за свое:

— Давай сюда, неженка! Чему вас только учат в ваших школах!

Он обладал настоящим талантом к выживанию, и ему не было равных в искусстве превращения консервных банок, картонных ящиков и разбросанного по всему бараку хлама в предметы первой необходимости. Как только его гнев проходил, он тут же начинал увиваться вокруг меня.

— Опять об Элен?

— Только один маленький совет, — умолял он. — В своем последнем письме она…

Так Элен стала каким-то наваждением для нас обоих. Сколько раз Бернар показывал мне плохонькую карточку, которую она прислала перед самым поражением, — с каждым днем фотография все больше салилась в его бумажнике. Прижавшись друг к другу, мы подолгу разглядывали размытое, нечеткое изображение — белое лицо, волосы, стянутые в узел на затылке. Ее темные глаза не выражали ничего, кроме скуки, вызванной, несомненно, необходимостью позировать перед фотоаппаратом, однако нам они казались то нежными, то таинственными, то беспокойными, то томными. «Мне кажется, она высокая, — заключал Бернар, — похожа на учительницу, но не слишком».

Для Бернара существовало лишь три типа женщин: шлюхи, затем шли «учительницы», то есть серьезные женщины, не терпящие никаких вольностей в обхождении, и наконец дамы высшего света, к ним он относил как кинозвезд, так и принцесс. Строя всевозможные планы, он уже продавал свой лесопильный завод и покупал другое предприятие в Лионе; правда, Бернар еще точно не знал, какое именно: все будет зависеть от вкуса Элен.

— Судя по кварталу, где она живет, у нее должно быть значительное состояние. В квартале д’Эней проживают в основном ревностные католики, а квартиры там великолепные. Кругом шелка и все такое прочее!

В шутку (а кто знает, быть может, из ревности) я постоянно возражал ему, однако он уже все продумал: да, в случае необходимости он пойдет на мессу; да, он будет терпимо относиться к семье Элен, тем более что она не столь уж многочисленна, да… Но вдруг, становясь пунцовым, он взрывался: «В конце концов, я не собираюсь милостыню выпрашивать! Да я, может быть, богаче их, слышишь? А когда получу наследство дяди, то смогу купить не только их дом, но и всю улицу с потрохами, если мне приспичит».

Я с серьезным видом продолжал настаивать на своем:

— Ты напрасно вбил себе это в голову… Вообразил, что она тебя любит, однако и сам в этом не уверен. До нее даже не дошли твои фотографии. А то, что она пишет такие милые письма, — ну, так это ее долг. Ты ведь несчастный пленный, и она подбадривает тебя…

Бернар размышлял:

— Элен пишет, что много думает обо мне. А она не из тех, кто лжет. И потом, зачем ей расспрашивать о моей жизни, привычках, вкусах? Разве не ясно?

Все же мои намеки возымели свое действие, и Бернар — человек, привыкший к принятию мгновенных решений, — начал испытывать неуверенность. Очень осторожно он дал понять Элен, что, возможно, ему вскоре представится случай повидать ее и что ему все сложнее переносить разлуку. Тут я сразу смекнул, к чему он клонит, поскольку именно мне приходилось, как он наивно выражался, «немного приукрашивать его прозу». И вот однажды морозным январским утром, когда мы возвращались с работ, он открыл мне свой план:

— Я передал письмо тому немцу, о котором тебе рассказывал. Ну, я еще до войны продавал ему лес для шахт. Человек надежный, он поможет нам бежать.

Испугавшись, я попытался обрисовать ему все трудности побега и тот ужасный риск, какому мы себя подвергнем.

— Не забывай: у меня есть вот это, — сказал он, похлопав по бумажнику.

Там лежал его талисман. Простодушный Бернар, в теле атлета билось сердце ребенка! Пресловутый талисман достался ему от дяди Шарля, старого богатого дядюшки, живущего где-то в Африке. Трудно сказать, что это было: то ли туземное украшение, то ли ладанка, подаренная каким-то миссионером. Я часто держал этот предмет в руках, в то время как Бернар в очередной раз рассказывал мне, как в 1915 году в его дядю попала пуля, но угодила в талисман и сплющилась. Должен признать, фетиш выглядел интригующе: он, вероятно, был закален и походил на римские монеты, обнаруженные в Помпее. Диск с неправильными и шероховатыми краями, на котором едва различалась полустершаяся надпись. На реверсе был изображен какой-то неясный профиль, возможно птицы. Бернар утверждал, что благодаря этой вещице он прошел под градом жизненных ударов без единой царапинки. Я давал ему выговориться, всегда раздражаясь при слове «талисман», которое он без конца повторял. Ему нравились высокопарные слова, которыми пестрят страницы иллюстрированных журналов, выходящих огромными тиражами. Вместе с тем мне было приятно держать в руках эту монету; на шероховатой поверхности каждый мог по своему желанию отыскать залог как удачи, так и неудачи. Как-то я предложил Бернару купить у него эту монету, но тот оскорбился:

— Да я никогда не расстанусь с ней, старина. Ты что! Скажешь тоже! Быть может, только благодаря этому талисману я и познакомился с Элен.

— Ты впадаешь в детство.

— Возможно, но он мне дороже жизни.

Вагон остановился. Через окошко порывом ветра занесло целую россыпь дождевых капель.

— Спишь, что ли? — спросил Бернар.

Я протер глаза. В темноте мелькали огромные тени, а по стенкам вагона барабанил дождь.

— Отлично, — продолжал Бернар. — В такую погоду мы почти не рискуем наткнуться на патруль. Нужно только перелезть через насыпь, затем перебраться через Рону, дойти до площади Карно и набережной Соны. Улица Буржела окажется у нас справа. Второй дом, четвертый этаж.

Буфера загрохотали, и сильный толчок отбросил нас на мешки.

— Нас загоняют на запасный путь, — пояснил Бернар.

Наш состав действительно поехал в обратном направлении, и вагон вновь начал поскрипывать на стрелках. Я измучился до предела, мне было холодно и хотелось есть. Теперь я начинал ненавидеть самого себя за то, что ввязался в эту авантюру.

— Она ждет нас обоих, — сказал Бернар, как бы разгадав мои мысли. — Ты не можешь так поступить с ней.

— Да что мне до приличий?..

— Ну а я? Неужели ты бросишь меня?

— Я хочу спать.

— Ты не ответил на мой вопрос.

— Ну ладно, ладно. Договорились… Я пойду с тобой.

— Боишься?

— Нет.

— Ты ведь прекрасно знаешь, тебе нечего бояться.

Я почувствовал, как во мне закипает бешенство. Обхватив голову руками, попытался больше ничего не слышать. Тишины хочу, черт побери, тишины! И никаких разговоров! И никакой борьбы! Однако вагон медленно продолжал катиться по рельсам, двери дрожали, скрипели, а Бернар по-прежнему бубнил свое. Я пытался собраться с мыслями, трезво оценить сложившуюся ситуацию, но не мог избавиться от желания во что бы то ни стало покинуть его, хотя и ослаб от голода, подтачивавшего мои силы, и, наверное, был не способен действовать как разумное существо. Состав постепенно, как бы исчерпав последние силы, замедлил ход и остановился. Где-то вдалеке громко засвистел локомотив, мимо нашего вагона прошли люди, шлак хрустел у них под ногами. А я уже ничего не слышал, кроме ветра, задувающего в окно капли дождя, свистящего в щелях дверей, иногда швыряющего нам в лицо отчетливо слышный, резкий звук вырывающегося пара. Вдруг откуда-то донесся бой часов. Поднявшись, я припал к окошку. Так, значит, это правда! В глубине этой вязкой темноты действительно скрывается город? Раздался бой других часов. Звуки терялись в дожде, возникали вновь, плыли под невидимым небом, уносимые режущим глаза февральским ветром.

— Одиннадцать часов, — пробормотал Бернар. — Не знаю, когда начинается комендантский час, но лучше поторопиться. Не стоит нарываться на патрули.

Он потирал руки, уверенный в себе и своих силах; мне казалось, что, несмотря на темноту, я вижу его лицо: белоснежные зубы, горящие глаза, мясистый нос гурмана и две маленькие родинки у левого уха. Нет, у меня не хватит сил расстаться с Бернаром. Хотя он и раздражал меня, особенно в последнее время, все же я любил его. Привязавшись друг к другу, мы обрели сходные привычки.

— Бернар!..

— Замолчи. Я открываю дверь.

В лицо ударил дождь. Я увидел что-то белое, должно быть, пар от нашего локомотива, а затем под длинным металлическим козырьком — красный глаз семафора.

— Я выхожу, — прошептал Бернар. — А ты сядь на край, я тебя поддержу.

Он спрыгнул, и из-под башмаков его посыпались камешки. Я все пытался на ощупь обнаружить темный провал двери, как вдруг почувствовал, что Бернар схватил меня за ногу.

— Давай прыгай.

Поймав меня, он дружески похлопал по плечу:

— Да, старина, тебе необходимо поправиться, а то ты стал как пушинка.

— Бернар!.. Мне бы хотелось…

— Заткнись! Произнесешь свою речь потом, когда мы придем домой.

«Домой!» Это слово тут же всколыхнуло во мне дремавшую злость. Он уже считает себя хозяином всего: и Элен, и ее дома, и семейных традиций. Через два дня он будет решать судьбу каждого из нас, его хорошее настроение унесет остатки сдержанности в наших отношениях и его неуверенность, а я — в который уже раз! — назову себя мокрой курицей.

— Послушай, Бернар!

— Гляди-ка лучше хорошенько под ноги!

Мы удалялись от вагона; нам дружелюбно светил красный глазок семафора, но вскоре он остался позади, а мы очутились среди сплетения рельсов и неподвижных составов. Моросил мелкий дождь, его брызги, как тучи насекомых, облепляли наши щеки, жужжали над ухом, приглушая шумы, искажая их направление. Меня охватил ужас, ноги налились свинцом.