Помоги проекту - поделись книгой:
И именно он оборачивался на меня чаще всего. Даже чаще, чем Дроб.
НА ХОЛМЕ, ГДЕ Я РОДИЛСЯ, ЕСТЬ ЦВЕТУЩИЙ колючий куст. Больше я нигде его не встречал. Он около метра высотой, ветви растут кучно, сплетаясь в плотные цилиндры, так что заросли этих кустов похожи на ряды низких, цепляющихся за одежду столбов. Они увешаны многолетними сине-серыми ягодами, которые в красном закатном свете сияют, будто черные зрачки.
Я стоял среди столбчатых кустов, глядя в их мерзкие растительные глазки.
Отец на меня не смотрел. Он бросал камни куда попало, ожидая, когда горожане уберутся прочь. Он ждал, наблюдал за ними, не смотрел на меня и все бросал камнями по камням.
Дроб в последний раз оглянулся, и глаза и рот его округлились в ужасе. Наверное, из-за выражения моего лица. Он дернулся было ко мне, но охотник сжал его плечо – не жестко, однако лишая шансов на побег. Он что-то прошептал Дробу, и тот подал мне знак руками, вот только я не понял, что он хочет сказать.
Они скрылись, а я остался в окружении сторожевых кустов, окутанный слабым светом.
– Я не сержусь, – сказал отец.
Меня разрывало от несправедливости происходящего, а он пытался меня успокоить.
– Все будет хорошо, – мягко произнес он и шагнул ближе. – Прости за все.
Я не шелохнулся, тело будто навеки замерло. Нас с отцом разделял всего один ряд колючек. Он протянул руку.
И вот мы с ним наедине, на холодном холме, и я не в силах ничего сделать.
Я сколько мог оставался неподвижным, как будто чего-то ждал, а когда ничего не случилось, невероятно медленно выбрался из зарослей, волоча ступни по земле, но идти, кроме как к отцу, было некуда.
Я приблизился, и он улыбнулся и будто даже едва не заплакал.
– Еще раз привет, – прошептал отец.
Он не опускал руку, пока я ее не сжал.
От прикосновения к его жесткой теплой коже мне стало дурно.
– Ну же, – сказал отец. – Я покормлю тебя. Идем домой.
В ТУ ПЕРВУЮ НОЧЬ НАЕДИНЕ С ОТЦОМ Я, утратив всякую надежду, сидел на кухне.
Отец готовил, поглядывая на меня, а я ждал, безмолвный и поникший, словно пустой мешок. Казалось, из-за этой внутренней пустоты я даже не мог бояться, пока не наступила ночь. И тогда я лежал в кровати, слушая шаги поднимающегося по лестнице отца, представляя, как он подходит к моей двери – втиснутой между его и маминой комнатами – и смотрит на меня как на некую диковинку, смотрит на меня и в то же время не смотрит. Я пялился в потолок, слитый с чердачным полом. Голова кружилась. Я воображал, как отец наблюдает за мной, словно я нечто, что нужно лишить возможности двигаться.
Не помню, чтобы спал. На следующий день я был медлительным и нервным и просто не знал, что делать и чего ждать.
Отец мастерил ключи. А я?
– Пойдешь играть? – спросил он, когда снова меня кормил.
Едва на улице забрезжил серый свет, отец поставил передо мной тарелку, хотя я не мог пропихнуть в себя ни крошки.
– Я весь день работаю, – сказал он. – Это тебе на потом. Не забегай слишком далеко.
Пока отец резал металл, я открыл дверь в мамину комнату.
Никаких покрывал на каркасе кровати, никаких книг на полках и столах, явно протертых, потому что даже следов пыли вокруг контуров книг не осталось.
Я обошел наш участок по периметру. Чем заняться в подобный день?
Очень хотелось еще раз взглянуть на письмо, будто это могло помочь, но я понятия не имел, где оно.
Несколько раз за тот день отец кричал мне с крыльца дома. Не сердито, нет, просто проверял, что я поблизости. Заставлял меня отзываться.
Концом обугленной палки – специально ее для этого поджег – я оставлял на скале метки. В какой-то момент они превратились в буквы, а затем и в слова. Странно, но сейчас я не могу вспомнить, что тогда написал. Однако, написав это, я отошел и начал бросать камешки в слова в поисках особой параболы, точной траектории.
Первые броски получились слишком широкими. Но я не оставлял попыток. Когда же один из камней взлетел и приземлился прямо на надпись, внутри меня все сжалось, будто это сами слова притянули камень.
Отец позвал меня, когда зашло солнце. Первый день миновал. Я смотрел, как расползается темнота, слушал отцовский голос и ощущал беспрестанный холод. Прежде чем вернуться в дом, я размазал угольную надпись на скале. Сделал каменную страницу, дарованную мне холмом, нечитаемой.
Когда я уже лежал в постели, отец принес мне сладкого травяного молока и проследил, чтобы я все выпил. Я надеялся, что это яд. Отец смотрел на меня с отчаянной нежностью.
Письмо я нашел за банкой на самой высокой полке на кухне. Пришлось встать на стул и на цыпочки, так что неудивительно, что оно было именно там. Я прочитал строки несколько раз, ничего не узнал и вернул на место. Иногда, когда отец уходил из дома, я снова доставал письмо.
На холме появились новые для меня звуки. Я решил, вдруг это незнакомые мне птицы. Птицы, что перекрикиваются короткими звонкими щелчками или же сильно и резво наступают на ветки, а то и вовсе их клюют. Я поднялся выше, чем когда-либо прежде, надеясь их отыскать, но разреженный холодный воздух, уродливые деревья и скальные щели отразили щелкающий звук во все стороны, так что я не смог его отследить.
Я бегал и лазил где хотел, но каждые пару часов отец высовывался из дома и звал меня по имени, пока я не отвечал, потому приходилось держаться в зоне слышимости. Мы жили на холме среди кремния, так что простора для маневра мне хватало.
Всякий раз, как я входил в соседнюю со своей комнату, от мамы там оставалось все меньше. У меня сохранилось несколько ее книг, но они были и моими тоже, по крайней мере я ими пользовался, пока она не ушла и не оставила мне их насовсем, потому, открывая их, я не чувствовал особой связи с матерью.
День сменялся днем, и вид из ее окна становился моим. Я устраивался в нише на подоконнике, как когда-то на чердаке, куда теперь не хотел подниматься. Когда по ночам дом под напором ветра кренился и скрипел, я смотрел вверх и представлял, что это мама сотрясает чердачные стены, глядя туда, где отец пролил ее кровь, а потом отмыл. Я все еще старался не воскрешать в мыслях ее лицо, и порой даже успешно, так что мать смотрела на меня глазами отца или гниющей куклы.
Однажды, сидя перед ее окном в холодном вечернем свете, я услышал два выстрела подряд. Звук донесся откуда-то с каменных склонов.
Поначалу я не шевелился, ибо привык к выстрелам дробовиков. Однако следом раздалось резкое эхо противного треска, будто усиленный хруст сухой древесины. Я вздрогнул и прижался к стеклу, неистово глядя на стаи испуганных, как и я, птиц.
Я ждал, но больше ничего не происходило.
Я так и не вышел из дома и, когда отец привычно позвал меня от входной двери, удивил его, спустившись по лестнице за его спиной. Да и сам тоже удивился, когда обнаружил на нашем пороге двух жителей низовья: недовольную учительницу и незнакомого мне тонкого нервного мужчину с лентой временной власти на плече и револьвером в руке.
Несколько долгих секунд отец разглядывал гостей и горизонт за ними, а затем повернулся ко мне. Он был зол.
– Как поживаешь? – спросила меня учительница.
Я попятился от двери и молча кивнул.
Она шагнула в дом, а ее спутник остался за порогом, нервно потрясая оружием. Учительница изучила мои глаза и рот и спросила, в порядке ли я, не случилось ли чего. Отец наблюдал и слушал.
Уходя, она сказала ему:
– Будь осторожен.
Он закрывал дверь медленнее, чем обычно, лишь бы ею не хлопнуть.
Раскладывая по тарелкам ужин, отец поинтересовался:
– Слышал сегодня выстрел? Громкий такой?
Я кивнул.
– Давно я не слыхал этого звука. – Он нахмурился. – Может, началась новая охота. – Затем открыл дверь и выглянул наружу, впуская в дом мошкару. – Раньше я слышал стрельбу все время. Когда был на войне. В городе.
В далеком городе. Я знал.
– Кто победил? – спросил мальчик.
– Верхний город против нижнего? – после долгого молчания заговорил его отец. – Улица против улицы? Кто победил? – Он безучастно посмотрел на сына. – Победили
В ту ночь я убежал.
СПАСАЯСЬ ОТ ХОЛОДА, Я НАЦЕПИЛ САМУЮ массивную свою одежду, как мог тихо спустился по лестнице и выбрался на плоский участок перед домом, а потом и на тропу, ведущую вниз с холма. Но даже под множеством слоев с каждым шагом я дрожал все сильнее. Очень далеко, в степях, в которых я никогда не бывал и на которые редко обращал внимание, молнии беззвучно соединяли небо и землю. Моя сухая и пыльная кожа трещала, словно старая бумага.
Фонаря у меня не было, и приходилось напрягаться, чтобы разглядеть кусочек луны, но, шагая во тьме по холму, храбрым я себя отнюдь не чувствовал. Если бы я наступил на осыпь или оперся на шаткий выступ, то соскользнул бы и не смог бы удержаться. И если бы не налетел на ограждение, то так бы и катился, пока не перевалился бы через край в овраг, разбившись насмерть.
Днем на холме тебя вряд ли кто-то схватит, но даже если монстров, о которых меня расспрашивала банда с моста, не существует, то хищников после наступления темноты все равно полно – те же ночные кошки и прочие. Они могут напасть на ребенка. Койоты и пумы не сунутся в освещенный город, но в силах следить за мной по пути к нему. Я не помню, чувствовал ли страх, решимость или хоть что-нибудь, кроме холода и тоски, пока спускался.
А потом замер, заслышав цоканье. Никакой зверь не приблизился, но будто стоял в темноте передо мной: оттуда, где тропа расширялась и становилась менее крутой, доносился щелкающий скрежет. Именно этот звук я принял за голос новых птиц, теперь же слышал его совсем близко. Будто нечто царапало гравий резкими гребками. Я не шевелился.
Настоящие пустынные суккуленты я видел только на картинках, и хоть однажды вообразил одного такого гуляющим по склону, но на холме их точно не росло. Зато там росли шипастые деревья и различные комковатые штуковины, рифленые, будто кто-то прошелся когтями вдоль их коры.
Они окружали темную тропу, и, вглядываясь в просветы меж шипами, где-то в зарослях я увидел человеческую фигуру.
Казалось, она приближается, будто кто-то встает из воды, огромная тень с ящиком и ружьем. Она словно наблюдала за мной и двигалась, не двигаясь.
Я закричал и побежал.
Я не знал, действительно ли увидел что-то реальное, ведь холм способен порождать кошмары, но мне было все равно. Я просто в ужасе несся прочь, не оглядываясь.
Следом вроде никто не бежал, но я не замедлился.
Когда я, содрогаясь, наконец ворвался в город, все еще стояла глубокая ночь. Людей на улицах было немного; тусклые, но различимые фигуры попадались на перекрестках и что-то делали по хозяйству у своих домов. На меня они смотрели с любопытством, но лица разглядеть не могли, и не то чтобы в городе не было оборванцев, шастающих тут и там в запретный час. Никто меня не окликнул.
Извилистой дорогой, подальше от шума, я вернулся на мост через овраг, к любимому дому Сэммы и Дроба.
Надежда оправдалась: дверь открылась. Я замер на пороге, широко распахнув глаза и чувствуя, что мог бы выстрелить из них лучами, лишь бы что-то разглядеть. Я стоял одной ногой внутри, другой снаружи и не знал, что делать. Тогда Сэмма наконец открыла глаза и посмотрела на меня.
– О, это ты.
Она поднялась, приблизилась, сонная, рассеянная. И протянула руку и что-то прошептала так нежно, как со мной еще никогда не говорили, ни Сэмма, ни кто-то другой. Сейчас бодрствовали только мы вдвоем, и она старалась не потревожить непослушный выводок, который помогала пасти.
Успокаивая тебя, она шепотом рассказала историю о том, как ты спустился с холма. Ты по-детски надеялся обрести убежище прямо там, в этих воздушных руинах, но Сэмме было виднее. Она встряхнулась, окончательно просыпаясь, и велела тебе молчать, прижав палец к губам. Она размышляла. Затем опустила руку на грудь Дроба, мгновенно вырвав его из сна, и они забормотали.
– Кто-то идет следом? – спросила тебя Сэмма.
– Кажется, кто-то был на холме.
Некоторые беспризорники наблюдали за вами со своих мест на этом безмолвном совещании. Дроб и Сэмма велели им спать, и дети притворились, будто послушались.
Сэмма высунулась наружу и изучила мост. Начал накрапывать дождик.
– Идем, – прошептала она тебе. – Идем сейчас же.
И на глазах молчаливых товарищей, к твоему ужасу, Сэмма и Дроб утащили тебя обратно в ночь. Теперь ты мог видеть очертания округи. Видеть, как угасает тьма, оголяя плечи холмов. И как сияет корона над каждым фонарем.
Проводники тебя удивили. Они двинулись налево, над арками летучих мышей, через мост. Мимо почерневших повозок, столь же безусловных на этой земле, как любой камень. В южную половину города. Улицы задрались вверх, а тебя вели все выше. Кожа твоя намокла.
Казалось, рассвету на этой стороне приказали являться побыстрее, словно бездонная пустота улиц всасывала свет. Каких бы соглядатаев ты ни заметил, они могли оказаться беспристрастными наблюдателями от какого-нибудь альтернативного общества аскетов, потому лица их были безразличны. Бездомные, лежащие, но не спящие под листьями на кладбище, зыркали на тебя с уютных мест возле оградок, будто сдали мертвякам свои комнаты. Женщина, сидевшая в кресле у распахнутой двери в ожидании солнца, кивнула, когда Дроб и Сэмма провели тебя мимо. А ты вскрикнул, ибо из ее рта вырвались жуткие темные конечности-крючки, словно нечто цеплялось, пытаясь вырваться наружу, а ей и дела не было.
– Тише, – шикнул Дроб. – Нужно действовать быстро и тихо.
На востоке встречаются жуки размером с ладонь, и по их панцирям можно прочесть судьбу. А можно их вскипятить и жевать мертвые лапки, как это делала женщина, высасывая наркотическую кровь. Но тогда ты этого не знал.
– А теперь, – прошептала Сэмма и припала к уху Дроба.
Тот подумал немного, шепнул что-то в ответ, глаза ее расширились, и она кивнула.
Возможно, кто-то шел за тобой, скользил на краю зрения, пока город натягивал серую личину. Ты пытался не упустить ни одного наблюдателя. Дроб потащил тебя в переулок, дернув так сильно, что ты выпустил руку Сэммы. И ты рвался назад, но Дроб был слишком силен и проворен, так что она осталась посреди главной дороги, а тебя уволокли на спутанные южные улицы.
– Она нагонит нас, нагонит, – уверял Дроб, шлепая тебя по рукам, протянутым к Сэмме. – Только найдет необходимые тебе вещи. Идем со мной.
Необходимые?
Так быстро рассвело. Дроб протащил тебя через окна затхлого подвала. А оттуда, когда дождь поутих, через забор из обручей для бочек, на перекресток мимо двух здоровяков в мясницких фартуках, которые при виде вас отложили инструменты и ринулись следом, когда ты вскрикнул – включился инстинкт погони, спровоцированный вашей скоростью.
Фундамент здания густо зарос сорняками, потому ты знал, что оно мертворожденное. Вы спрятались внутри, пока люди рыскали вокруг. А когда они ушли, Дроб принюхался, будто чувствовал запах пустых мест. Утреннее небо словно усыпали пеплом. В чернеющем от дыма воздухе уже пахло соляркой.
– Сэмма принесет все, что тебе понадобится, – сказал Дроб и спешно добавил: – Эй, может, я тоже уйду.
Я уходить не хотел.
– И Сэмма? – спросил я.
– Ну, она не может, – пробормотал Дроб. – Как она просто так возьмет и уйдет?
Поделиться книгой: