Оно. Том 2. Воссоединение

На следующей за Джимми грядке фанатично махал мотыгой и одновременно снова и снова пел одну строку, как, впрочем, и всегда, недомерок француз Бенни Болье, поджигатель, пироманьяк. И теперь, работая, он повторял строку из песни «Дорс»: «Пытаясь поджечь ночь, пытаясь поджечь ночь, пытаясь поджечь ночь, пытаясь…»

Через какое-то время его пение начинало действовать на нервы.

За Бенни работал Франклин Д’Круз, который изнасиловал более пятидесяти женщин, прежде чем его поймали со спущенными штанами в бангорском Террас-парк. Возраст его жертв варьировал от трех лет до восьмидесяти одного года. Этот Фрэнк Д’Круз не имел особых предпочтений. Арлен Уэстон чуть отставал от остальных, потому что слишком много времени проводил, мечтательно глядя на свою мотыгу. Фогерти, Адлер, Джон Кунц – все они использовали зажатый в кулак валик с четвертаками, чтобы убедить Уэстона шевелиться чуть быстрее, и однажды Кунц ударил его чуть сильнее, чем следовало, потому что кровь пошла не только из носа Арлена Уэстона, но и из ушей, и в тот же вечер выяснилось, что у него сотрясение мозга. Легкое, но сотрясение. С того дня Арлен все глубже и глубже погружался во внутреннюю темноту, и теперь о возвращении не могло быть и речи: Арлен чуть не полностью оборвал связь с окружающим миром. За Арленом…

– Поднимешь наконец мотыгу или тебе помочь, Генри? – прорычал Фогерти, и Генри тут же принялся выпалывать сорняки. Он не хотел сотрясений мозга. Не хотел становиться таким же, как Арлен Уэстон.

Скоро вновь послышались голоса. Но на этот раз он слышал другие голоса, голоса подростков, которые втянули его в эту историю. Они шептали с луны-призрака.

«Ты не можешь поймать даже жирдяя, – прошептал один. – Теперь я богат, а ты пропалываешь горох. Мне смешно, говнюк!»

«Ба-а-ауэрс, ты не мо-ожешь по-оймать да-аже п-п-простуду! Прочитал ка-акие-то хо-орошие к-книги, по-ока си-идишь з-здесь? Я на-аписал много! Я бо-о-огат, а ты – в Дж-Дж-Джунипер-Хилл! Ха-ха, глупый го-овнюк!»

– Заткнитесь, – прошептал Генри голосам-призракам, прибавив скорости, выпалывая вместе с сорняками ростки гороха. Пот катился по щекам, как слезы. – Мы могли вас сделать. Мы могли.

«Мы посадили тебя под замок, говнюк, – рассмеялся еще один голос. – Ты гонялся за мной и не смог поймать, а теперь я тоже богат! Так держать, каблуки-бананы!»

– Заткнитесь, – шептал Генри, все быстрее работая мотыгой. – Просто заткнитесь!

«Ты хотел залезть мне в трусы, Генри? – принялся дразнить его еще один голос. – А тебе не обломилось! Я дала им всем, потому что была шлюхой, но теперь я тоже богата, и мы снова вместе, и мы снова этим займемся, но тебе опять не обломится, даже если бы я согласилась дать тебе, потому что у тебя уже не стоит. Так что, ха-ха, Генри, мы все смеемся над тобой».

Генри махал мотыгой, во все стороны летели земля, сорняки, ростки гороха; голоса-призраки с луны-призрака звучали теперь очень громко, мельтешили в голове, и Фогерти уже с криком бежал к нему, но Генри его не слышал. Из-за голосов.

«Не смог справиться даже с таким ниггером, как я, так? – вступил еще один голос. – Мы побили вас в той битве камней! Мы вас, мать вашу, побили! Ха-ха, говнюк! Ты – посмешище!»

Теперь они бубнили все вместе, смеялись над ним, смеялись над тем, что у него каблуки-бананы, спрашивали, нравилась ли ему электрошоковая терапия, которой его подвергли, когда он попал в Красную палату, спрашивали, нравится ли ему в «Джунипер-Хилл», спрашивали и смеялись, спрашивали и смеялись, и Генри отбросил мотыгу и начал кричать на луну-призрак, зависшую в синем небе, а потом луна изменилась и стала лицом клоуна, лицом в белом гриме, с черными дырами глаз, и красно-кровавая усмешка вдруг перешла в улыбку, такую непристойно искреннюю, что выдержать ее не представлялось возможным: именно тогда Генри и начал кричать, не в ярости, а от дикого ужаса, голос клоуна говорил теперь с луны-призрака, и говорил следующее: «Ты должен вернуться, Генри. Ты должен вернуться и довести дело до конца. Ты должен вернуться в Дерри и убить их всех. Ради меня. Ради…»

Тут Фогерти – он стоял рядом и орал на Генри уже две минуты (тогда как другие пациенты Синей палаты стояли у своих грядок, держа в руках мотыги, словно карикатурные фаллосы, но на их лицах читался не интерес к происходящему, а почти что, да, почти что задумчивость, словно они понимали, что все это – часть таинства, благодаря которому они и оказались здесь, что внезапный приступ криков, которыми разразился Генри Бауэрс в Западном саду, несет в себе нечто большее, чем может показаться с первого взгляда) – надоело орать, и он от души врезал Генри кулаком с зажатым в нем валиком четвертаков. Генри рухнул как подкошенный, но голос клоуна последовал за ним в жуткую воронку темноты, куда он проваливался, повторяя снова и снова: «Убей их всех, Генри, убей их всех, убей их всех, убей их всех».

2

Генри Бауэрс лежал без сна.

Луна зашла, и за это он мог ее только поблагодарить. Ночью у луны убавлялось призрачности, она становилась более реальной, и он не сомневался, что умер бы от ужаса, если б увидел отвратительное лицо клоуна, плывущее в небе над холмами, и полями, и лесами.

Он лежал на боку, пристально глядя на ночник. Дональд Дак давно перегорел; его заменили Микки и Минни Маус, танцующие польку; им на смену пришло зеленое лицо Оскара-ворчуна с улицы Сезам, а в прошлом году место Оскара заняла мордочка медвежонка Фоззи. Генри отмерял годы заключения сгоревшими ночниками, а не кофейными ложечками.

Утром 30 мая, ровно в два часа и четыре минуты, ночник погас. Тихий стон сорвался с губ Генри – ничего больше. В эту ночь у дверей Синей палаты дежурил Кунц – худший из охранников. Даже хуже Фогерти, который так сильно ударил его днем, что Генри едва мог повернуть голову.

Вокруг него спали другие пациенты Синей палаты. Бенни Болье спал в фиксаторах. Когда они вернулись, закончив прополку, ему разрешили посмотреть стоящий в палате телевизор, по которому показывали очередной повтор одной из серий «Экстренной помощи», и около шести часов он принялся яростно дрочить, крича: «Пытаясь зажечь ночь! Пытаясь зажечь ночь! Пытаясь зажечь ночь!» Ему дали успокоительное, и оно помогло примерно на четыре часа, но около одиннадцати, когда действие элавила сошло на нет, он занялся тем же. Дергал свой старый шланг с такой силой, что между пальцами выступила кровь, продолжая кричать: «Пытаясь зажечь ночь!» Ему вновь дали успокоительное и закрепили руки и ноги в фиксаторах. Теперь он спал, и в тусклом свете ночника его сморщенное личико выглядело таким же серьезным, как у Аристотеля.

Из-за кровати Болье доносились тихий храп и громкий, бурчание, иногда кто-то подпускал голубка. Слышал Генри и дыхание Джимми Донлина, безошибочно узнаваемое, хотя и спал Джимми через пять кроватей. Резкое и чуть свистящее, почему-то оно ассоциировалось у Генри с работающей швейной машинкой. Из-за двери в коридор доносился слабый звук работающего телевизора Кунца. Генри знал, что Кунц обычно смотрит старые фильмы по каналу 38, пьет «Тексас драйвер» и ест ленч. Кунц отдавал предпочтение сандвичам с комковатым арахисовым маслом и бермудским луком. Когда Генри об этом услышал, его передернуло, и он подумал: «Неужели кто-то уверен, что все безумцы сидят под замком?»

На этот раз голос пришел не с луны.

На этот раз заговорили с ним из-под кровати.

Генри узнал голос сразу. Принадлежал он Виктору Криссу, которому уже двадцать семь лет как оторвали голову в тоннелях под Дерри. Оторвал ему голову Франкенштейн-монстр. Генри видел, как это произошло, а потом он увидел, как глаза монстра сместились, и почувствовал на себе их водянисто-желтый взгляд. Да, Франкенштейн-монстр убил Виктора, а потом убил Рыгало, но теперь Вик появился снова, словно повтор-призрак черно-белого фильма в программе «Прекрасные пятидесятые», когда президент был лысым, а «бьюики» выпускались с выхлопными отверстиями в бортах.

Но теперь, после случившегося в саду, когда из-под кровати послышался голос Виктора, Генри обнаружил, что он спокоен и ничего не боится. Даже испытывает облегчение.

– Генри! – позвал Вик.

– Вик! – воскликнул Генри. – Что ты делаешь под кроватью?

Бенни Болье всхрапнул и что-то пробормотал во сне. Швейная машинка в носу Джимми на мгновение сделала паузу во вдохах и выдохах, Кунц убавил звук маленького «Сони», и Генри буквально увидел, как он сидит, склонив голову набок, прислушиваясь, одна рука на кнопке уменьшения звука, пальцы другой поглаживают валик с четвертаками в правом кармане белой куртки.

– Тебе не обязательно говорить вслух, Генри, – доносится из-под кровати. – Я тебе услышу, даже если ты только подумаешь. А меня они совсем не слышат.

– Чего ты хочешь, Вик? – спросил Генри.

Ответа долго не было. Генри подумал, что Вик, возможно, ушел. За дверью Кунц прибавил звук в телевизоре. Внизу послышалось царапание, потом чуть заскрипели пружины, когда темная тень вылезала из-под кровати. Старина Вик посмотрел на Генри и улыбнулся. Генри улыбнулся в ответ, но с опаской. Очень уж старина Вик напоминал Франкенштейна-монстра тех давних дней. Шрам, похожий на вытатуированную веревку, обвивал шею. Генри подумал, что Вику пришили голову аккурат по этому шраму. Глаза Вика обрели странный серо-зеленый свет, а радужки, казалось, плавали в какой-то вязкой субстанции.

Вик так и остался двенадцатилетним.

– Я хочу того же, что и ты, – услышал Генри. – Я хочу отплатить им.

«Отплатить им», – мысленно повторил Генри Бауэрс.

– Но ты должен выбраться отсюда, чтобы это сделать, – продолжил Вик. – Ты должен вернуться в Дерри. Ты мне нужен, Генри. Ты нужен нам всем.

«Они не могут причинить Тебе вреда», – ответил Генри, понимая, что говорит не только с Виком.

– Они не смогут причинить Мне вред, если только наполовину поверят в Меня. Но есть кое-какие тревожные признаки, Генри. Тогда мы тоже не думали, что они смогут нас побить. Однако жирдяй ушел от тебя в Пустоши. И жирдяй, и остряк, и девка ушли от нас после кино. И эта битва камней, когда они спасли ниггера…

«Не говори об этом!» – прокричал Генри Вику, и в это мгновение в голос вернулась твердость, которая делала его их вожаком. Потом он сжался, думая, что Вик врежет ему – конечно, Вик мог сделать все, что хотел, раз уж был призраком, – но Виктор только улыбнулся.

– Я могу разобраться с ними, если только они наполовину поверят, но ты-то живой, Генри. Ты можешь добраться до них, независимо от того, верят ли они, верят наполовину или не верят вообще. Ты можешь прикончить их по одному или всех сразу. Ты можешь отплатить им.

«Отплатить им, – повторил Генри и с сомнением посмотрел на Вика. – Но я не смогу выйти отсюда, Вик. На окнах проволочная сетка, за дверью сегодня Кунц. Может, следующей ночью…»

– Насчет Кунца не беспокойся. – Вик поднялся, и Генри увидел, что на нем те самые джинсы, что и в последний день его жизни, и они по-прежнему измазаны в подсыхающей жиже сточных канав. – О Кунце я позабочусь. – И Вик протянул руку.

После короткого колебания Генри ее пожал. Они с Виком направились к двери Синей палаты и звуку телевизора. И уже подошли к ней, когда проснулся Джимми Донлин, который съел мозг собственной матери. Глаза у него округлились, когда он увидел ночного гостя Генри. Это была его мать. Ее комбинация не доставала до пола разве что на четверть дюйма, как и всегда. Макушка отсутствовала. Ее глаза, ужасающе красные, повернулись в его сторону, а когда она улыбнулась, Джимми увидел привычные следы помады на ее желтых лошадиных зубах. Джимми заорал:

– Нет, мама! Нет, мама! Нет, мама!

Телевизор тут же выключился, и еще до того как другие пациенты проснулись, Кунц распахнул дверь в палату с криком:

– Ладно, говнюк, готовься к тому, что твоей голове сейчас достанется. С меня хватит!

– Нет, мама! Нет, мама! Пожалуйста, мама! Нет, мама…

Кунц ворвался в палату. Сначала увидел Бауэрса, высокого, с толстым животом, такого нелепого в пижаме, обрюзгшего и бледного в падающем из коридора свете. Потом посмотрел налево и закричал во всю мощь легких. Рядом с Бауэрсом стоял монстр в клоунском костюме. Ростом не меньше восьми футов. Костюм серебрился. Сверху вниз по нему спускались оранжевые пуговицы-помпоны. На ноги монстр надел забавные огромные башмаки. Но в голове монстра ничего человеческого не было: Кунц видел морду добермана, единственного животного на божьей зеленой земле, которого боялся Джон Кунц. Глаза псины горели красным. Губы оттянулись назад, обнажая гигантские белые зубы.

Валик с четвертаками выпал из онемевших пальцев Кунца и откатился в угол. На следующий день Бенни Болье, который все проспал, нашел его и спрятал в ящике для обуви. Потом месяц покупал на эти четвертаки сигареты.

Кунц набрал в грудь воздуха, чтобы снова закричать, когда клоун прыгнул на него.

– Пришло время цирка! – прокричал клоун рычащим голосом, и его руки в белых перчатках упали на плечи Кунца.

Только в этих перчатках были не руки, а лапы.

3

Третий раз за этот день – долгий, долгий день – Кей Макколл подошла к телефону.

На этот раз она пошла дальше, чем в двух первых случаях; на этот раз подождала, пока на другом конце провода снимут трубку и сочный голос ирландского копа произнесет: «Полицейский участок на Шестой улице, сержант О’Бэннон. Чем я могу вам помочь?» – а уж потом положила трубку.

– Все у тебя получается. Господи, да. К восьмому или девятому разу ты соберешься с духом и назовешь ему свое имя.

Она прошла на кухню и налила себе виски с содовой (виски – капельку, содовой – остальное), хотя знала, что после дарвона 52 употреблять спиртное не рекомендуется. Она вспомнила строчки из песни, которую частенько распевали в студенческих кофейнях ее молодости: «Голову виски залей, джином наполни живот, доктор мне скажет – помрешь, знать бы только – когда», – и весело расхохоталась. За стойкой бара висело зеркало. Кей глянула на свое отражение и разом перестала смеяться.

Кто эта женщина?

Один глаз чуть ли не полностью заплыл.

Кто эта избитая женщина?

Нос того же цвета, что и у пьяницы, который тридцать или больше лет посещал злачные места, да еще и распухший до безобразия.

Кто эта избитая женщина, которая выглядит точно так же, как те женщины, которые все-таки добредают до шелтера 53 (если они достаточно напуганы, или достаточно храбры, или просто в ярости), решив бросить мужчину, избивающего ее из недели в неделю, из месяца в месяц, из года в год?

Зигзагообразный порез на щеке.

Кто она, дорогуша Кей?

Одна рука на перевязи.

Кто? Это ты? Неужели это ты?

– Это она… мисс Америка, – пропела Кей, и ей хотелось, чтобы голос звучал грубо и цинично, но он дал петуха на седьмом слоге и сломался на восьмом. И не грубый это был голос, а испуганный. О чем Кей прекрасно знала. Ей приходилось пугаться раньше, а потом удавалось преодолеть страх. Но она чувствовала, что на сей раз преодоление потребует очень много времени.

В маленькой палате, примыкающей к приемному отделению больницы «Сестры милосердия», которая находилась в полумиле от дома Кей, ею занимался молодой и симпатичный доктор. При других обстоятельствах она могла бы от нечего делать (или с куда большей заинтересованностью) подумать о том, чтобы пригласить его домой на первоклассный секс-курс. Но в тот момент сексуального возбуждения не испытывала. Боль не способствовала сексуальному возбуждению. Как и страх.

Фамилия его была Геффин, и плевать она хотела на его пристальный взгляд. Он прошелся к раковине с белым бумажным стаканчиком, наполовину наполнил его водой, поставил на стол, достал из ящика стола пачку сигарет, предложил Кей.

Она взяла одну, и он дал ей прикурить. Ему пришлось секунду-другую гоняться огоньком спички за кончиком сигареты, потому что рука ее дрожала. Спичку он бросил в стаканчик с водой. Зашипев, она погасла.

– Прекрасная привычка, так?

– Оральная фиксация 54, – ответила Кей.

Он кивнул, последовала долгая пауза. Врач продолжал смотреть на нее. У нее сложилось впечатление, что он ждал, когда же она заплачет, и ее это разозлило, потому что слезы уже подступали к глазам. Она терпеть не могла, когда кто-то, тем более мужчина, предугадывает ее эмоциональную реакцию.

– Бойфренд? – наконец спросил он.

– Я бы предпочла об этом не говорить.

– Что ж. – Он курил и смотрел на нее.

– Ваша мама не говорила вам, что это невежливо – таращиться на людей?

Она хотела задать вопрос с вызовом, но прозвучал он как мольба: перестаньте на меня смотреть, я знаю, как выгляжу, я видела. За этой мыслью последовала другая – она подозревала, что с ее подругой Беверли такое случалось не единожды, и наибольший вред кулаки мужчины причиняли как раз не телу, вызывая, если можно так сказать, внутридушевное кровотечение. Она знала, как выглядит, да. Хуже того – знала, что чувствует. Она боялась. А страх – отвратительное чувство.

– Я скажу вам это только один раз, – произнес Геффин тихо и доброжелательно. – Когда я работаю в приемном отделении – если выпадает моя очередь дежурить, – я принимаю порядка двадцати избитых женщин в неделю. Интерны принимают на два десятка больше. Поэтому смотрите – телефонный аппарат прямо на столе. Звонок за мой счет. Вы звоните на Шестую улицу, называете им ваше имя и адрес, говорите, что случилось и кто это сделал. Потом кладете трубку, я достаю бутылку бурбона, которую держу в этом шкафу – исключительно для медицинских целей, вы понимаете, – и мы за это выпьем. Потому что я считаю, и это мое личное мнение, что есть только одна форма жизни, более низшая, чем мужчина, избивающий женщину, и это – крыса, больная сифилисом.

Кей кисло улыбнулась:

– Я ценю ваше предложение, но откажусь. Пока.

– Хорошо, – пожал плечами врач. – Когда придете домой, внимательно посмотрите на себя в зеркало, мисс Макколл. Уж не знаю кто, но отделал он вас прилично.

Тут она заплакала, ничего не смогла с собой поделать.

Том Роган позвонил около полудня, на следующий день после того, как она посадила Беверли в автобус, чтобы узнать, когда Кей в последний раз общалась с его женой. Голос звучал спокойно, благоразумно, в нем не слышалось раздражения. Кей ответила, что не видела Беверли почти две недели. Том поблагодарил и положил трубку.

Около часа дня раздался дверной звонок. Кей – она работала в кабинете – подошла к двери.

– Кто там?

– Из «Цветочного магазина Креджина», мэм, – ответил пронзительный голос, и по глупости она не поняла, что это Том заговорил фальцетом. По глупости она поверила, что Том может так легко сдаться. По глупости сняла цепочку, прежде чем открыть дверь.

Он шагнул через порог, и она успела произнести: «Вон из мо…» – прежде чем невесть откуда взявшийся кулак Тома ударил ей в правый глаз, закрыв его и прострелив голову болью. Кей отлетела в прихожую, по пути хватаясь за что попало, чтобы устоять на ногах. Ваза с узким горлом под одну розу упала на плитки пола и разлетелась вдребезги, повалилась вешалка. Упала и Кей. Том закрыл за собой дверь и направился к ней.

– Убирайся отсюда! – прокричала она.

– Как только ты скажешь мне, где она, – ответил Том, пересекая прихожую. Кей отметила, что и Том выглядит неважно – если на то пошло, выглядит ужасно, – и ее это очень порадовало. Что бы ни делал Том с Бев, по всему выходило, что Бев с ним рассчиталась. Во всяком случае, целый день ему пришлось пролежать… и все равно, судя по внешнему виду, больница по нему плакала.

Но еще он выглядел и очень злобным. Просто разъяренным.

Кей поднялась и попятилась, не отрывая он него глаз, как смотрят на дикого зверя, вырвавшегося из клетки.

– Я сказала тебе, что не видела ее, и это правда. А теперь выметайся отсюда, пока я не вызвала полицию.

– Ты ее видела. – Его распухшие губы попытались растянуться в улыбке. Она заметила, что с его зубами творится неладное. От некоторых передних остались только жалкие обломки. – Я тебе позвонил, сказал, что не знаю, где Бев. Ты ответила, что не видела ее две недели. Не задала ни единого вопроса. Даже не сказала, что так тебе и надо, хотя я чертовски хорошо знаю, как ты меня ненавидишь. Так где она, ты, тупая манда? Скажи мне.

Кей повернулась и побежала к дальней стене прихожей, чтобы проскочить сдвижные двери в гостиную, сдвинуть их и закрыть на врезной замок поворотом барашка. До дверей она добежала первой – он хромал, – но двери сдвинуть не успела. Том успел поставить плечо между створками, а потом резко распахнул их. Она повернулась, чтобы бежать дальше; он схватил ее за платье и дернул на себя, оторвав всю «спину» до талии. «Это платье сшила твоя жена, говнюк», – успела подумать она, а потом Том развернул ее лицом к себе.

– Где она?

Кей вскинула руку и залепила ему оплеуху. Голова Тома откинулась назад, из пореза на левой щеке вновь потекла кровь. Он схватил Кей за волосы и насадил ее лицо на свой кулак. Кей показалось, что нос просто взорвался. Она закричала, вдохнула, чтобы закричать вновь, и закашлялась собственной кровью. Ее охватил дикий ужас. Такого ужаса она не испытывала за всю свою жизнь. Этот обезумевший сукин сын собирался ее убить.

Она кричала, она кричала, а потом его кулак вонзился ей в живот, вышибив из нее весь воздух, и теперь она могла только раскрывать рот. На мгновение она даже подумала, что сейчас задохнется.

– Где она?

Кей покачала головой.