Я видел как плачут животные... [СИ]

Мы сидели молча. В вагоне кроме нас не было никого и молчание, каким бы неуютным оно не казалось в первые минуты, сейчас было тем спасением от дурацкого и не очень приятного с ее стороны внимания.

Вагон слегка встряхнуло. На секунду мне показалось, что огромная таблетка-поезд, оторвавшись своей тушей от железнодорожной полосы, взлетела в воздух и была готова упорхнуть в самое небо, если бы над головой сейчас не находился почти десятиметровый слой породы.

Потом путь выровнялся — скорость нормализовалась и уже до самого конца практически не изменялась. Мы двигались ровно, даже стук колес и скрежет креплений о металлические опоры движущейся машины уже не так сильно донимали мой слух, что просто не могло меня не радовать.

Я посмотрел на нее, бросил всего лишь секундный взгляд на сидевшего напротив меня соседа, как этого стало достаточно, чтобы вновь возобновить ее неуемное и бушевавшее внутри любопытство. Она спрашивала о Земле, о том какая там погода и что нынче носят светские люди, чем питаются и бывают ли на поверхности такие же штормы и громадные торнадо как здесь. Я отвечал. Коротко. Нехотя. Даже с небольшой долей злобы, чтобы она наконец поняла, что я просто хочу добраться до нужного места, зайти в отведенную для меня комнату и побыть один, привести свои мысли в порядок, чтобы после, когда настанет время, приступить к выполнению своих обязанностей.

Но она не унималась. Каждый мой ответ лишь продуцировал ее вопросы и она все сильнее продолжала давить на меня, стараясь вытащить всю информацию о родной планете, о которой, как я потом понял, она узнавала лишь из сводок информационных программ.

— Ты никогда не была на Земле? — спросил я ее, когда понял на чем зиждилось ее неуемное любопытство.

— Нет, — ответила она, — было пару моментов в моей жизни, когда я имела возможность перебраться туда, но… что-то не сложилось.

Теперь стало любопытно мне.

— Как же так?

— Не знаю, — Светлана пожала плечами и вместе с ними зашевелились длинные белые волосы. — Сначала я думала, что все еще впереди, что время еще предоставит мне такую возможность, но, когда я очутилась здесь, то будто попала в трясину. Здесь вся моя жизнь. Она затянула меня полностью. Исследования, докторская работа, единомышленники, семья.

— Семья? — переспросил я.

— Да. Сэм — мой сын.

Я очень сильно удивился. Глядя в ее голубые глаза, на эти правильные, с точки зрения пропорций и красоты, черты лица и казалось хрупкий, почти хрустальный подбородок, она совсем не походила на мать своего кучерявого сына, который едва мог быть даже ее самым дальним родственником.

— Я знаю о чем вы сейчас думаете, — заулыбалась женщина. — у всех такая же реакция, когда они впервые слышать подобное. Да, он не мой родной сын, но после смерти его родителей я взяла на себя опеку над мальчиком.

— Благородно.

— Не совсем так, я просто понимала, что никто другой этого не сделает. Хотя признаюсь вам, что мне пришлось долго ждать, пока я полюбила его как родного. Наверное, это одно из самых нужных человеческих качеств: любить и привыкать к тому, что раньше нам казалось чуждым и неродным. Надеюсь когда-нибудь и эту планету мы полюбим как родную.

Поезд резко поднялся вверх. Мы стали подниматься так быстро, что всего за каких-то десять-пятнадцать секунду обстановка вокруг нашей движущейся таблетки изменилась практически до неузнаваемости. Мы вырвались, если можно так сказать, из плена черноты подземного туннеля и выпорхнули на поверхность словно струя горячего гейзера, буквально воткнувшись в перрон, где уже нашего приезда дожидались многочисленные пассажиры.

«Приехали». Коротко подытожила Светлана и быстро встала с места.

Я последовал за ней и выйдя наружу мы вскоре оказались в объятьях толпившихся у входа рабочих, чьи потные и грязные тела воняли так, что мне стало трудно дышать.

— Они только со смены, придется потерпеть.

Женщина видела мою реакцию и постаралась как-то скрасить это, но было поздно. Я чувствовал как к моему горлу стал подкатывать комок, готовые вырваться наружу и извергнуться прямо на перрон. Секунда. Другая. Я прижал ладонь ко рту, протискиваясь сквозь шатавшуюся потную массу и лишь неимоверным усилием воли заставил рвотному позыву ослабить свою хватку, дав мне время добежать до туалета. Вот там то я и дал себе волю. Сколько это продолжалось я не мог сказать даже приблизительно. Может минуту, а может и все десять, но когда я смог оторвать голову от заржавевшего ободка унитаза и кое-как осмотреть то место, куда вывалилась не самое приятное, что было в моем желудке, возле меня уже стояло несколько людей. Светлана и доктор, дежуривший на перроне в момент нашего приезда были тут как тут. Помощь не понадобилась — я сам отказался от нее, отмахнувшись от предложения сухопарого врача пройти к нему в кабинет на обследование.

— Нет, спасибо. Со мной все хорошо. Я уже был у вашего коллеги, когда спустился с трапа корабля.

Он сразу понял про кого шла речь, демонстративно показав на руку и наигранно согнув на ней пальцы, как бы указывая на искусственность конечности.

— Да, вы говорите именно про него.

Я вышел на улицу. Глубоко и нервно дышал. Нет, это место было совсем не тем, что я хотел увидеть по прилету сюда. Здесь все было по-другому. И хотя картина за энергетическим куполом практически не отличалась от того, что я видел возле космопорта, я был рад, что наконец смогу узнать зачем я вообще прибыл сюда.

Дальнейший наш путь составила пешая прогулка. Света специально не вызвала дорожный транспорт, желая самой показать как вообще здесь живут люди. И что сказать, ее навыкам гида могли позавидовать даже матерые ребята из туристических компаний. Она вела меня вперед и подробно, насколько женщина могла себе позволить, рассказывала о всем, на что падал мой взгляд.

— Здесь мы проводим большую часть времени, — она указала на двухэтажное здание, похожее на сплюснутый гриб, расположившийся у самой кромки огромной траншеи, тянувшейся за пределы купола и которая когда-то видимо была руслом реки или чего-то в этом роде. — Проводим исследования почвы, атмосферы, работаем над улучшением климата и всячески пытаемся стабилизировать почвенный состав планеты, чтобы на ней можно было хоть что-то вырастить. А вот тут… — теперь она указывала на маленькие домики, сплошными линиями, как капиллярами, разрезавшими весь этот небольшой «район» по всей его площади, — жилые кварталы. Мы их так называем, хотя многие здесь только ночуют, а все остальное время проводят либо за рабочими местами, либо вообще селятся друг к другу.

Она говорила, но теперь уже без энтузиазма. И тому была причина. Одного лишь взгляда на эти полумертвые строения, которые наверное едва ли заполнялись наполовину, было достаточно чтобы впасть в уныние. Затем она указала на здание побольше. Оно стояло аппендиксом, поодаль от других, и было необычайно крупнее. Свет там, по словам Светланы, никогда не тух, а сам его хозяин был человеком закрытым и очень строгим, хотя его знаниям и упорству мог позавидовать любой.

— Профессор не любит, когда его беспокоят по пустякам, а пустяками он считает все, что не входит в круг его интересов. Я как-нибудь попытаюсь вас с ним познакомить, но ничего обещать не буду, сами знаете люди здесь разные.

Потом был корпус администрации. Главное здание в этом отдаленном от космопорта районе размещалось в центре и всем своим видом говорила «Я здесь главный». Тут было все: охрана, камеры, ограждение по периметру обозначенном красной пунктирной линией, переход за которую карался арестом. Здесь царила строгость и все решения, так или иначе менявшие жизнь в районе и на планете в целом, принимались именно тут.

— Вот мы и пришли. — Светлана указала на темную дверь такого же темного одноэтажного здания. — Здесь есть все, но без излишеств, мы ведь не на Курт-Рагиле, так что о бассейне и джакузи можете даже не спрашивать.

Я улыбнулся. Для галочки. Потом открыл дверь и шагнул во тьму. Она не последовала за мной и как тот молоденький паренек Сэм, втолкнувший меня в медицинский кабинет доктора с железной рукой, она быстро исчезла, сказав лишь то, что на следующее утро сама найдет меня и добудет пропуск в здание администрации, где мне все расскажут более подробно.

Прозвучал щелчок. Замок закрылся и я опять остался один на один с самим собой. Может это даже было и лучше. Люди утомили меня. Я не привык к такому вниманию и быстро уставал, теряя контроль над собой. Мои ноги становились слабыми, я буквально валился на землю, но все же смог дойти до кровати и присесть на ее край. Женщина не обманула — здесь действительно царила спартанская обстановка. Кровать, шкаф, небольшое отделение для санузла и кабинки для душа, кухня или что-то в этом роде здесь отсутствовала напрочь.

«Наверное боятся возгорания»- подумал я и не раздевшись завалился на бок.

Я хотел спать. Точнее не я, а мой организм. Полет в искусственном сне не дал никаких результатов. Он был подобен алкогольному угару, когда человек, пьяный вдрызг, проваливался в нечто, что нельзя было назвать сном. Скорее это был наркоз или стадия между наркозом и принудительным сном, гипнозом, когда тело больше не подчинялось его хозяину, а разум все еще мог работать.

Но здесь я был уже бессилен. Когда я почувствовал под собой мягкое одеяло, а голова невольно закатилась на квадратную серую подушку, мои силы были уже на исходе. Я уснул. Как ребенок. Тихо и спокойно.

3

В этот день светило яркое солнце. Его желтый, почти белый, диск вращался над моей головой и любые попытки прищурив глаза посмотреть на него, заканчивались временной слепотой. Черные круги наполняли мой взгляд, я отшатывался в сторону и назад, как вампир, на которого случайно упало солнечное прикосновение, и с силой, почти до боли в веках, стал растирать своими маленькими ручками голубые глаза.

Мать была рядом. Она всегда была рядом. Куда бы я не пошел, где бы не пытался скрыться от этой вездесущей матушки, она всегда была рядом.

Ее голос был мягок и приятен на слух. Даже когда она кричала во всю силу, пытаясь окликнуть меня убегающего прочь в высокие шеренги длинной, как копья, кукурузы, ее голосок никогда не переходил на хрип. Он струной звенел у нее в груди и, вырываясь наружу, пролетал над полем, добираясь до меня куда бы я не скрылся.

Я пытался убежать от него. Убегал все дальше и дальше. Порой расстояние было таким, что самого дома и людей, с такого расстояния превратившихся в едва заметные черные точки, было уже не видать, но мой слух все равно улавливал это звонкие и такие приятные нотки ее голоска.

Сегодня был вторник. Самый страшный день в недели, когда я проклинал все и даже не пытался убегать из дома. Дверь всегда была открыта — так любил мой отец, который с самого утра, вставая ни свет ни заря, направлялся на юг в скотобойню, где работал всю свою сознательную жизнь. Этот маленький бизнес, как он сам говорил неоднократно, был той единственной опорой для семьи, которая позволяла нам хоть как-то сводить концы с концами, отбиваясь от настырных кредиторов, закладывая каждый вторник по одному — двух телят.

«Мы вложили сюда гораздо больше, чем несколько десятков тысяч, мой сын. Мы вложили собственный труд и время. Вещи, которые в отличие от денег невозможно вернуть. Здесь все и ты должен меня понять.»

Я пытался, но так и не смог. Я не мог переносить один лишь вид алой крови, а от криков умирающих телят меня буквально выворачивало наружу. Сколько их было я уже не помню. Мне говорили, что я привыкну, что такое бывает со всеми и все, кто так или иначе работал на скотобойне тоже проходил через этот период полного отвращения. Но время шло. Проходил вторник за вторником, а меня все так же воротило от одного лишь вида огромного здания. Стоило мне только переступить порог и увидеть пятна засохшей крови у самого входа, как внутри меня все менялось. Желудок отчетливо становился тугим, уменьшался в размерах. Где-то у самого дна моего маленького живота начинался процесс, который всегда приводил к одному и тому же результату. Я бежал. Быстро как только мог. И схватившись за ржавый поручень водонапорной башни, склонялся над уже приготовленной ямкой, вырытой мной загодя еще с прошлого визиту сюда.

Весь мой завтрак всегда оказывался там. Каждый вторник я ел так мало как только мог. Матушка ругалась. Иногда кричала на меня, что я плохо кушаю и что не буду расти. если сейчас же не начну поглощать пищу. Грозила отвезти меня к врачу на обследование из-за плохого аппетита. Но я не мог. Я был здоров, у меня никогда ничего не болело, но вторник действовал на меня как проклятье. Стоило моим глазам увидеть как лист календаря перекидывался на другую сторону, а под ним, как зловещее знамение, появлялся вторник я тут же терял веру во все.

В этот вторник все случилось точно так же. Мы с оцтом сели в его старый грузовик, работавши солнечной энергии, выехали за пределы фермы и направились прямиком к скотобойне. Я знал этот путь наизусть. Каждую кочку, каждую яму и выбоину на нашем пути. По одному лишь движению колес мне вскоре стало понятно на каком участке пути мы находимся и как далеко отъехали от дома. Все это стало частью моей жизни, которую я, к большому сожалению, не мог изменить… не мог до сегодняшнего вторника.

Все было готово, впрочем как и всегда.

На пороге нас встретил Боб. Старый Боб, похожий на маньяка из голливудских фильмов ужасов, был одет в потрепанные джинсы и толстые, как у Гулливера, сапоги. Улыбнувшись нам, он подошел к грузовичку и вытянул оттуда нечто, завернутое в серую плотную материю, одним своим видом наводившее ужас на меня. Боб знал мой страх, он вообще знал мою ненависть ко всему, что происходило здесь и каждый раз, видя мое отвращение, шутил надо мной, рассказывая старые «мясницкие» байки о том, как любит свою работу.

Отец молчал. Он вообще был человеком молчаливыми говорил лишь тогда, когда необходимость была сильнее простого молчания. В этот раз он поступил как и всегда. Как и в любой вторник до этого и поступит так же в следующие миллионы вторников в будущем. Выпрыгнул из грузовика и прямо направился ко входу.

Говорили с Бобом. Обсуждали политику, экономику, будущее кредита. Мы почти расплатились и оставалось совсем чуть-чуть, но почему-то отец решил не останавливаться на достигнутом и расширить дело.

Старина Боб лишь одобрительно закивал головой. Больше работы. БОЛЬШЕ МЯСА! Он был так рад, так широко улыбался, что из-под его толстенных губ выскочили все его желтые зубы. Он курил. Дымил как паровоз на старом перроне, отчего в самые напряженные рабочие дни от него несло дымом аж за несколько метров.

Отец позвал меня и мы все направились вперед.

Наше стадо насчитывало почти сто пятьдесят голов и оно стремительно таяло. До того как проценты по кредитам стали расти словно снежный ком, их было больше. Намного больше. Сколько я даже сказать не могу, но теперь все немного изменилось.

Внутри стояла настоящая жара. Я вспотел так быстро, что даже не заметил как рубашка прилипла к телу и стала похожа на мокрую губку. В длинном коридоре, по бокам которого были сооружены загоны для скота, находились взрослые особи, немного дальше — молодняк. Те, что родились совсем недавно были привязаны к своим матерям и больше всех начали мычать, завидев как знакомые люди медленным шагом продвигаются вперед.

Это было похоже на отбор. Кому жить, а кому умереть. Боб шел рядом с отцом постоянно улыбаясь. Он вообще был человеком веселым и подобный отбор приводил его в неописуемый восторг. В такие минуты он чувствовал себя выше других. Судьей, от решения которого зависела жизнь обвиняемого. Вытянув толстенную руку вперед, он то выпрямлял ее, указывая на животное, подлежащее на «вывод», то сгибал, отбраковывая и сладко причмокивая одновременно.

Наконец, коридор закончился. Выбор был сделан и толстяк Боб направился к закрытому загону. Все было решено и в следующие несколько минут, находясь за перегородкой отделявшей это помещение от «эшафота», я слышал гулкое и протяжное мычание. Боб не спешил. Он вообще не любил спешить. Говорил, что животное очень чутко ощущает намерения стоящего рядом человека. Если идти к ней напрямую и делать все слишком быстро, то мясо получается слишком сухим и больше похожим на мертвечину, но если сделать все как надо, то оно будет красным, сочным и ни один покупатель не сможет устоять перед таким товаром.

Он не любил спешить. Я знал это и стоял за стенкой, закрыв уши, чтобы не слышать как животное кричит и пытается вырваться из механизма, напрочь сковывавшее движение бедного животного. Крик продолжался, а я никак не мог скрыться от него. Я прижимал руки к ушам все сильнее, старался отвернуться, спрятаться, убежать от всего этого, но это животное мычанье все не пропадало. Оно влетало в мои уши и сдавливало мой мозг. Било в самый его центр настоящим колокольным звоном.

Ноги подвернулись и я упал. Вместе с силами, державшими мое маленькое и хрупкое тело, закончился и крик. Животное больше не кричало. Оно уже не могло это сделать и спустя минуту, весь в крови и с широкой улыбкой на губах, в коридор вошел Боб. Он посмотрел на меня, облизнул губы и вытер о фартук окровавленный нож, тот самый, который был завернут в плотную серую материю и лежал в багажнике грузовика.

— Чего ты, Макс, это же просто животное.

Я не помню точно, плакал ли я в тот момент или нет, но руки мои стали солеными и мокрыми от жидкости, которая скопилась на моих ладонях. Отец пришел следом. Он взял меня за руку и отвел туда, где все и произошло. Тело лежало посреди комнаты в огромной луже крови. Она стекала в специальный стек и пропадала в черной дыре специального слива, куда попадало все, что выливалось из туши убитого животного.

— Я сейчас, — сказал отец и вышел вместе с Бобом через боковую дверь на улицу. Потянуло сигаретным дымом.

Я остался один с огромной тушей наедине. Она все еще дышала… или мне просто казалось это, но глаза, такие большие, такие мокрые, будто от слез, смотрели прямо на меня. Меня вырвало. И на этот раз прямо на тушу. Я упал на колени и обеими руками пытаясь схватиться за воздух чтобы не рухнуть плашмя, прикоснулся к рогатой голове.

В эту секунду я увидел все. Всю ее жизнь от начала и до конца. Как лента черно-белых кадров, прокручиваемых огромным проекционным аппаратом, она пролетела прямо у меня перед глазами. Каждый день, каждый час, каждая минута и секунда ее короткой жизни сейчас стояли перед моими глазами. И я видел ее конец. Видел толстое тело Боба и его дьявольскую ухмылку человека, готовящегося сделать свое кровавое дело. Потом был крик. Пронзительный, хотя снаружи, там, за большой стеной, закрывавшей меня от всей этой казни, он был глухим и не таким сильным, но здесь, внутри ее воспоминаний, я увидел и услышал все так отчетливо и ясно, что на мгновение внутри меня что-то переменилось.

Кадры становились все бледнее — животное тихо умирало. Оно сделало еще несколько коротких вздохов, прежде чем окончательно испустило свой животный дух. А затем, где-то в глубине ее чернеющей памяти, мой слух уловил слова, который так и остались со мной до конца жизни.

— Чего ты, Макс, это же просто животные.

4

Самое страшное время на Эндлере — это время с восьми утра до десяти по земному исчислению. В этот самый период, всего за каких-то два часа на поверхности планеты происходят вещи, которые сложно назвать одним словом или попытаться описать в пару предложений. Светлана говорит, что данное явление еще плохо изучено и пока они (Лаборатория) заняты совсем другим делом, чтобы полностью сконцентрироваться на этом катаклизме.

По правде говоря, он застал меня в тот самый момент, когда сон, а вместе с ним и кошмар уже начали отступать, уступая место бодрствованию. Я научился контролировать свой сон, но сегодня почему-то проспал. Наверное, это мог сказаться на мне искусственный сон на борту космического корабля, — подумал я и вновь обратил внимание на странный гул, доносившийся из открытого кем-то окна. Я поднялся с кровати, подошел почти вплотную и увидел как черное облако, словно гигантский жук-навозник, толкающий вперед своими маленькими лапками кусок навозной кучи, двигал прямо на нас грозовой шторм невиданных масштабов.

Энергетический купол, защищавший все живое в этом месте, вибрировал и искажался под напором стихии. Вокруг в одночасье все вымерло. Свет нигде не горел, людей тоже не было видно, а единственное место, где хоть как-то можно было разглядеть жизнь, было здание администрации. На предпоследнем этаже суетились люди. Кто-то бегал из стороны в сторону, перетаскивая ящики, кто-то стоял молча, всматриваясь в прибор похожий на древний телескоп. Одним словом все замерло и выжидало. Ждал и я. Мне просто ничего не оставалось делать как истуканом стоять у самого подоконника и глядеть в небо, закрытое от меня золотисто-желтой пеленой энергетического щита, переливавшегося всеми возможными оттенками своего цвета.

Ударил гром, а за ним на горизонте появились первые очертания двух небольших торнадо.

Света вошла неожиданно. Она уже откуда-то знала, что я не сплю и уверенным шагом направилась ко мне. Угрюмо заметила, что я спал в одежде, а это запрещено правилами безопасности, хотя мне, как редкому гостю с Земли, она, так и быть, простит это маленькое нарушение.

— Вы, наверное, проголодались, — сказала она, услышав как внутри моего желудка забурлило, — Там уже все готово. Пойдемте.

— А как же это? — я указал на чернеющее небо и торнадо, увеличивающиеся с каждой секундой.

— Это? — она безразлично махнула рукой, — Не бойтесь, такое здесь почти каждое утро. Вы привыкните.

И правда, когда мы вышли за дверь и немного прошли вперед, так, что порывы ветра, пробивавшиеся сквозь барьер, настигли нас у разграничительной в двадцати метрах от дома, я увидел как люди начали потихоньку выбираться из своих убежищ и словно тени, направлялись к своим местам работы. Страха не было, а может и был, я точно не мог сказать, но привыкнуть к такому зрелищу, когда нерукотворное чудовище брело прямо в нашем направлении, тяжело перекидывая лапы, как древний дракон, испугаться было немудрено. Но люди не обращали на это внимание и до самого конца пути, когда я и женщина уперлись в двери небольшого здания, откуда тянуло приятным ароматом свежеиспеченного хлеба и корицей, это было наибольшим удивлением, что довелось мне испытать.

Здесь пахло хлебом.

Таким знакомым и аппетитным, что слюна так и норовила скатиться изо рта.

— Прямо как на Земле, — заметил я, входя все глубже в столовую, где в такую рань (по местным меркам) было всего четыре человека.

Мы сели у самого края, почти у окна, откуда открывался красивый вид на горный хребет, тянувшийся вдоль всего горизонта, оскалившись на нас громадными зубами-вершинами. Заказали еду.

— Как спалось? — спросила она, глядя на то, как я ковыряю вилкой принесенный стэйк.

— Так себе. Я вообще мало сплю, а сегодня что-то проспал больше обычного.

— Вы не едите.

— Что, простите?

— Вы не едите, — Света указала своей вилкой на кусок жареного мяса, который никак не хотел оседать в моем желудке. — У вас нет аппетита или вы не привыкли к такой еде?

— Да нет, все не так. Она прекрасно пожарена.

Прошла минута неловкого молчания, а я так и не притронулся к еде, хотя пытался всеми силами протолкнуть в горло еще дымившийся кусочек стэйка. Наконец, когда пересилить себя я так и не смог, мне пришлось признаться, что говядину я не ем уже очень давно, да и мясо в целом тоже.

— Вы вегетарианец?

— Нет-нет. Я ем мясо, только несколько в ином виде. Знаете такие тюбики с желеобразной жидкостью, — я вы выпрямил руку и согнул большой и указательный палец до размера, примерно напоминавшего тюбик зубной пасты, — в них есть все, что надо организму. Белки, в том числе и животные, жиры, углеводы, клетчатка и прочее. Мне хватает.

Мясо вскоре полностью остыло и превратилось в кусок красно-черного кирпича.

— Что насчет пропуска? — заговорил я вновь, пытаясь сменить тему разговора, — вы сказали, что добудете пропуск.

Женщина кивала головой, прожевывая и проглатывая остатки своего завтрака.

— Все сделано, — говорила она, — вот сейчас и пойдем. Нас кстати там ждут и вы все узнаете подробнее.

Когда трапеза была окончена, мы вышли наружу тем же путем. Я так и не притронулся к еде. Поднос с завтраком забрали практически сразу, стоило нам встать из-за стола и сделать несколько шагов в сторону выхода. Здесь все шло в переработку, говорила Света, указывая как моя порция опускается в специальную печь, где зыбило ярко-синее пламя.

— Оно сгорит?

— Не совсем, — мы вышли за пределы столовой, — процесс автоматический, система сама отделить еду по категориям и переработает в соответствии с установленным алгоритмом. Ваш стэйк вернется в прежнем виде, еще более сочный и вкусный, но уже чуть позже, когда из расплавленных белков, жиров и углеводов, его соберут как детский конструктор.

— Безотходно.

— Именно.

На улице зрелище уже было другим. Тучи, которые всего полчаса назад казались таким далекими, теперь подошли почти вплотную к куполу и всей своей массой давили на него, заставляя энергетические потоки, питавшие его от двух бесперебойных станций, искриться и пульсировать. Вся эта огромная конструкция над нашими головами напоминала живую ткань, натянутую на город и жившую по каким-то своим, только ему известным законам. Люди под ним, вышедшие на улицу и колонной направлявшиеся к перрону, откуда через несколько минут отправлялся очередной поезд к Эндлеровскому месторождению метума, даже не обращали на него внимания, словно его никогда и не существовало.

— Воздух снаружи за куполом ядовит. Можно находиться только в специальном костюме и с баллонами сжатого кислорода. — говорила Светлана почти повторяя слова Сэма.

— Я знаю, ваш… сын рассказывал мне об этом, когда встретил меня.