Помоги проекту - поделись книгой:
— Гыррр… гыррр… — Опять!? Близко, слышнее. Почуят ли?!.. — Собака у него на спине задрожала и проскулила.
— Молчи, сухомозглый выкидыш… Только молчи…
Гыррр… ррр… О-о-ой! — на этот раз рычание сопровождалось раздирающим уши стоном. — Вот! Теперь они все проснулись. Сейчас выйдут на охоту за душами людей. Меня увидят. Много их здесь. Все набросятся.
Эвелхут развязал собаку. Обнял ее обеими руками, прижал к себе, а сам мелко мелко дрожал в страхе, в безумии. Каждую минуту ждал себе страшной, мучительной смерти от нинвитов. Так стоял час, другой, третий. Время от времени все тог же стон и рычанье доносились до его слуха, обдавая его потоком холодного пота… Так застала его заря. Тяжелые уступы каменной стены понемногу начали выступать из мрака. Все шире и шире расползалась на востоке светлая полоса… Ветер ослабел. Вдали на море обозначилось ледяное поле, ушедшее уже версты за две от берега. Пополз туман. Настало утро…
Эвелхут опустил собаку, просунув ремень ей под брюхо. Его собственное тело казалось ему непосильной тяжестью. Он оглянулся вокруг мутным взглядом. Внизу, на опустившихся с отливом волнах, ударялись о скалу обломки нарты и шесть собачьих трупов. Три остальные куда-то пропали. Кверху, саженей на десять, крутой стеною вздымался каменный обрыв. Эаелхут снова посмотрел вниз.
— Прощайте, собачки. Больше вам не надо моего моржового жиру.
Солнце взошло. При солнце человек становится силен и смел, как бы страшна ни была ночь. — Наверх! Эвелхут отрезал кусок ремня, связал своего последнего пса, крепко, как будто увязывал калаус — спинной мешок для дальней дороги — и взвалил его на плечи. — Товарища своего самого хорошего спасу. — Дальше ему осталось лишь вспомнить самые трудные приемы охоты на горных баранов.
Старики рассказывали, что когда бог людей украл себе в жены дочь начальника морского народа и спасался от его погони, он вынул нож, отрезал большой кусок от мыса Иль’ун и сделал из него сопку Морской Девки. Поэтому мыс Иль’ун словно ножем срезан. — Да, старики говорили верно. — И все же Эвелхут не терял надежды подняться. То он висел на руках, то, укрепившись кончиком ноги на каком-нибудь едва заметном выступе, прилипал всем телом к скале и осторожно шарил рукой, ища новой опоры. Подолгу закидывал ремень и поднимался по нему, каждую минуту рискуя сорваться. Он даже не слышал, как раза два все тот же страшный голос духов донесся с ветром. Наконец, с величайшим напряжением мысли, зрения, слуха и каждого мускула, он преодолел крутизну.
— Анто! — крикнул он обычное корякское приветствие, обращаясь к солнцу, которое уже высоко поднялось над морем. Лицо его было бледно, глаза лихорадочно блестели, мускулы словно оборвались все сразу. Он едва мог отойти на три шага от края обрыва и упал замертво. Собака так и осталась лежать связанная.
Прошло часа три, пока он очнулся. Сел, осмотрелся. Вспомнил все, что произошло.
— Один этот у меня остался. Один друг! — Посмотрел на Авахли и встретил покорно-страдальческий собачий взгляд.
Поскорее распустил ремень, притянул собаку к себе за мохнатые уши. — Что люди скажут… Скажут — гнилая голова у твоего хозяина. Какой он охотник. Ружье потерял, собак потерял, нарту потерял, добычу потерял… Бинокль потерял. — Каййе, Авахли! — Он спрятал лицо в густую собачью шерсть… — А Каманха, — каково ей будет слушать, как все смеются над ее женихом.
Да и не отдаст теперь старик Каманху.
И еще долго он сидел молча, тупо глядя в землю. Потом встал, машинально потянул за собой ремень. Поплелась и собака.
Вот оно страшное место: оленьи рогатые черепа лежат в куче, собачьи черепа, воткнутые на колья, глядят пустыми глазами, многие еще торчат, другие свалились. Полуистлевшие собачьи шкуры. Деревянные стрелки, перевязанные ленточками с бусами, мешочки с табаком, чаем, с бисером. Все это разрыто, в беспорядке разбросано вокруг безобразного каменного изваяния — древнего Калака — злого духа этой скалы. Тупо и злорадно он смотрит пустыми каменными впадинами на окружающую его смерть, и в огромной каменной пасти его видны прилипшие остатки мяса, следы крови и жира принесенных в жертву, собак, оленей, а было время — и людей…
Эвелхут хотел уже итти дальше, как вдруг ему почудился чей-то тяжелый вздох. Он вздрогнул. Авахли зарычал, оскалил зубы, шерсть на загривке поднялась дыбом. — Нинвиты! — Но ведь солнце стоит над самой головой… Ну, и худое же место… Даже днем… — Гр-гр-гау-у — внезапно весь ощетинился Авахли. — Пропала собака, взбесилась, душу ее поймали. Сейчас и я… Что это? — Морской медведь!
Морда белого медведя высунулась из-за уступа скалы перед самым носом у разъяренной собаки. Эвелхут схватился за нож. Но взгляд у медведя был тупой, полумертвый. Он тяжело отвернул голову, сунулся носом в лапы.
— Помирает… — Эвелхут осторожно подошел, стал почти над самым медведем. Медведь лежал в каменной впадине, снег под ним был красный от крови. Эвелхут подобрал одну из валявшихся палок, подлиннее, потрогал медведя за ухом. — Хрр-нхх! — медведь резко метнулся, перевернулся, крепко зажал палку в зубах. Но это была его последняя хватка за жизнь. Он дернулся раз, другой, и опрокинулся навзничь, выставив напоказ свое распоротое во всю длину брюхо.
— Что это с ним? Или это морж так пропорол ему брюхо. Но ведь на нашем берегу вот уже третий год не видали моржей. И морских медведей совсем мало. — Эвелхут оглянулся, как бы ища ответа. Каменное лицо идола посмотрело на него попрежнему нагло и злорадно. — О! — жертва Морского духа каменному Калаку. — Эвелхут отпрянул назад, оттащил собаку за хвост и даже руки заложил за спину. Постоял еще немного с расширившимися глазами. — Убегать надо. Куда? — Он сунулся туда, сюда. Везде огромные нагромождения камней. — Не выпускают… Но вот он отыскал тропинку между острыми глыбами. Щебень был примят ногами редких посетителей этого страшного места. — Сюда, Авахли. — Эвелхут звал собаку дрожащим шопотом. Он присел за большой камень, прячась от невидимых духов. — Авахли, приблудный выкидыш, сюда, скорее!
Собака прибежала. Морда ее была в крови. Эвелхут испуганно посмотрел на нее. — Что, он лизал кровь медведя, ел его жир. И живой вернулся!.. Эвелхут притянул собаку за шиворот, стал всматриваться ей в глаза. — Нет, и не бешеный. — Он отпустил собаку, поднялся и стоял в недоумении. Потом пошел по тропинке. Но снова остановился.
— Такая шкура здесь пропадает… У кого из наших есть белый медведь… У Аптарата, у Тнакуи, Муллиткиного брата, у Хаунто с Белой речки… И больше ни у кого… И вот если я… Авахли…моего самого хорошего товарища… принесу в жертву… духам… Они простят… Сердце Эвелхута сжалось. Он отпихнул ногой ласкавшуюся к нему собаку. Хотел пойти, но обернулся назад. Медведь отсюда был хорошо виден: огромный, шерсть добрая… — Скажут — храбрый, сильный, ловкий. Такого один убил. Пускай потерял много, чуть сам не погиб. Зато добыча какая. Все говорить будут про него. Каманха будет гордиться своим женихом. Он скажет, что медведь вынырнул около самой нарты, но он убил его с одного выстрела… А духам он отдаст своего Авахли… За такую жертву они ничего не сделают… и будут молчать… Морской дух нн узнает. А каменный Калак получит такую хорошую собаку… Да… Авахли… Он пошел назад к идолу, выбрал кол из валявшихся — потолще, остро застрогал с обоих концов, воткнул в землю, сделал наклон к востоку.
Не глядя на собаку, он каким-то шестым чувством все время ясно сознавал где и в каком положении она находится. И вот, окончив все приготовления, он стремительно обернулся, одной рукой выдернул нож, другой схватил собаку за шею и точно, без малейшей ошибки, всадил нож прямо в сердце своему другу. Бедный Авахли не успел даже пискнуть. Нож и собачий труп упали к ногам Эвелхута, а сам он стоял, как оглушенный.
— Убил…
Его движения стали вновь размеренными и обдуманными. Он надрезал собаке горло, поддел за прорез на кол. Голова собаки остеклевшими глазами уставилась в небо. Посмотрел с минуту на идола. Потом подошел к медведю. Привычными движениями стал снимать шкуру, соскоблил жилы и жир и в голове над левым глазом проделал кончиком ножа дырку — как будто от пули. Свернул шкуру, опутал ремнем, приспособил лямку и с трудом поволок тушу медведя к морскому обрыву. Спихнул в море. Обошел подальше жертвенное место, не глядя на него. Взвалил шкуру на плечи и быстрыми шагами, не оглядываясь, направился к тропинке. По тропинке он бежал, падал, разбил и исцарапал ноги, разорвал обувь. — Гонятся… Вот сейчас поймают… Отнимут медведя… Разорвут меня… Живым съедят…
Но вот из-за последней груды камней показалась ровная тундра. Вдали — березняк. Еще дальше — сопки. Вон и Медвежья сопка видна. Под ней протекает родная река Кчига. Там Вороний поселок. Землянка Эмленвиля. Там Каманха. Страх сразу прошел. Эвелхут перевел дух. Пошел ровным шагом. Напрямик по тундре. Итти было трудно. Снег не держал. Ноша была тяжелая. Но он шел. Шел и думал — Ничего не сделали… Собаку отдал… самую хорошую.
Вспомнилась первая поездка. Эвелхут — задорный мальчик, звонким голосом крикнул на собак и замахивается остолом. Авахли еще совсем щенок, пугливо настораживает длинные мохнатые уши и неумело подпрыгивает в упряжке, едва поспевая за другими собаками. Вспомнился голодный год. Летом совсем не было рыбы. Зиной нечего было есть и собак кормить тоже нечем. Люди и собаки умирали. Эвелхут на пяти собаках поехал за мясом к троюродному дяде Хотыргыну, богатому оленеводу. По дороге застигла пурга. Четыре дня Эвелхут сидел в сугробе. Когда встал, не было видно ни собак, ни нарты. Отрыл, — четыре собаки замерзли. Жив остался только Авахли.
Вдвоем с Авахли они едва тащили нарту. Авахли нюхал воздух и к вечеру привел на стойбище Муллитки косого. Если бы не привел, Эвелхут замерз бы ночью. У Муллитки Эвелхут лежал больным до новой луны… Гонки на собаках во время веселого, сытного праздника тюленей. Три года назад, на празднике у Тальпываля, Эвелхут взял лучший приз, — шкурку лисицы-сиводушки «1 сорт». Как хорошо работал тогда Авахли! Тальпываль хотел дать за него целую упряжку собак. Он сказал: — У тебя самый хороший передовой. Собаки слушаются его как люди самого умного шамана…
— И вот теперь отдал товарища духам… жалко Авахли…
Солнце опустилось совсем низко. Зашло. Стемнело. Эвелхут решил итти берегом. Узкий серп новой луны показался над морем. — Не успею до ночи. Скоро спать лягут.
Был уже совсем поздний час, когда Эвелхут пришел в Вороний поселок.
— Это из нашей юрты. Тетка, наверное, шаманит обо мне.
Да, это старуха Чачуч, старшая сестра Эмленвиля, шаманила — спрашивала у духов, что сталось с их молодым зятем. И все в страхе ждали ответа.
Эвелхут взобрался на землянку. Дымовое отверстие было заложено морской травой, как всегда во время шаманства. Во время шаманства входить нельзя. Он лег на крыше, стал ждать и слушать.
— Кейнно — о — онын-ынны-а анын к и-и-вгы, Апа-а-апкай.
Старуха пела долго, протяжно… Но вот она стала рассказывать:
— Худо… умрет наверно… Недоброе говорят… Не хотят помочь… Не придет… Не спасется…
— Кейнно-о-оннын.
— Тынмалаткын! (врет!) — гневно крикнул Эвелхут, разбросал траву, доски и бросил в юрту медвежью шкуру.
— О-ой! Ги-ги-ги!
Старуха вскрикнула резко, неистово. Захрипела. В темноте послышался глухой удар упавшего тела. Дзень — жалобно звякнул откатившийся бубен. Минуту, две в землянке стояла мертвая тишина. Потом зашевелились, зажгли огонь. Эвелхут спустился вниз. Лежавшую без движения старуху отнесли в спальный полог…
Про Эвелхута рассказывали, как про самого смелого и ловкого морского охотника. Он стал зятем Эмленвиля и хозяином в юрте. Веселая Каманха, укачивая своего балованного первенца, нашептывала ему интересную сказку: — Жил храбрый охотник. Однажды льды его чуть-чуть не унесли в теплое море. Но его любил Морской Дух. Он спас его. Привел к морскому народу. Что он там видел!.. Потом Морской Дух отпустил его с богатым подарком. Он подарил ему красивую шкуру морского медведя. С тех пор этому охотнику всегда бывает большая удача на морском промысле… — Это твой отец, — заканчивала она. — И ты тоже будешь таким, когда выростешь.
А старая шаманка Чачуч, с того дня, когда так неудачно кончилось ее шаманство, потеряла силу. У нее ушла половина души. Левая половина ее лица скосилась. Левая рука обвисла, как тряпка, и левая нога волочилась, как мертвая. Эмленвиль часто вздыхал: — Никому не передала Чачуч свою силу. Не будет теперь шамана в нашем роде.
А бравый и возмужалый Эвелхут всегда отвечал ему на это с насмешливой улыбкой: — И хорошо. И не надо. Не шибко нужны люди эти, шаманы…
ПРОДЕЛКА ЕПИСКОПА
Наиболее популярный в Англии писатель-юморист П. Г. Вудхауз героями своих рассказов берет обычно министров, лордов, епископов, священников и выставляет их в смешном виде, издевается над снобизмом, над светскою условностью, показывает в непривлекательном виде бездельников из высшего и среднего класса Англии, и вызывает невольный смех комическими положениями, в которые ставит своих персонажей.
Еще одно воскресенье приближалось к концу и мистер Мелинер вошел в зал кабачка «Отдых Рыболова» с блестящим цилиндром на голове, вместо обычно украшавшей эту голову поношенной старой широкополой шляпы. Сопоставив это обстоятельство с тем, что на не>1 был строгий черный костюм и что он заказал «горячее шотландское» с лимоном очень благочестивым голосом, я вывел заключение, что он присутствовал на вечернем богослужении.
— Хорошая была служба? — спросил я.
— Хорошая. Новый викарий говорил проповедь. Он, кажется, симпатичный молодой человек.
— Кстати, о викариях, — сказал я. — Я часто спрашивал себя, что сталось с вашим племянником, о котором вы мне на-днях рассказывали?
— С Августином?
— С тем, который принимал средство «Будь молодцом!»
— Это был Августин. И я очень рад и не мало тронут, — сказал сияя мистер Мелинер, — что вы вспомнили простенький анекдот, который я рассказал. В этом замкнувшемся в себе мире не всегда находишь таких расположенных слушателей. Дайте-ка мне вспомнить, на чем мы оставили Августина?
— Он как раз сделался секретарем епископа и переселился к нему во дворец.
— Ах, да. Так вот прошло шесть месяцев с того периода жизни Августина, о котором вы упомянули. Отсюда мы сегодня и начнем.
В обычае доброго епископа страдфордского, — он так же, как и все духовные сановники нашей церкви, любил труд, — в обычае его было отправляться к исполнению своих обязанностей (сказал мистер Мелинер) в веселом и игривом настроении. Обычно, когда он входил в свой рабочий кабинет, чтобы ознакомиться с корреспонденцией, пришедшей во дворец с первой почтой, на лице его сияла улыбка и, весьма вероятно, что на губах был отрывок какого-нибудь веселого псалма. Но в то утро, когда начинается наш рассказ, наблюдатель заметил бы, что на лице епископа было озабоченное, даже мрачное выражение. Подойдя к двери кабинета, он остановился в нерешительности, точно ему неприятно было входить. Потом, с заметным усилием, забрав себя в руки, он открыл дверь.
— Доброе утро, Мелинер, мой мальчик, — сказал он.
Августин весело поднял голову от груды писем, которые распечатывал.
— Да здравствует «пископ!»[2] Как сегодня лумбаго?
— Я нахожу, что боль значительно уменьшилась, благодарю вас, Мелинер, — да, фактически боли почти уже нет. Эта хорошая погода, кажется, приносит мне пользу. Потому что вот зима уже прошла. Цветы показались на земле; время пения настало и голос горлицы слышен в стране нашей. Песнь Песней Соломона, глава II, ст. 11, 12.
— Ловко сказано, — воскликнул Августин. — Ну, а в этих письмах пока нет ничего интересного. Приходский священник св. Биовульфа в Весте хотел бы знать, как насчет каждения?
— Напиши ему, что не надо.
— Слушаюсь.
Епископ беспокойно поглаживал свой подбородок. Казалось, что он собирается с духом, чтобы покончить с чем-то неприятным.
— Мелинер, — сказал он.
— Ну, что?
— Ваше упоминание слова «священник» служит намеком на то дело, которое мы вчера с вами обсуждали — дело об освободившемся приходе в Стипль Меммери[3].
— Да? — радостно произнес Августин. — Я попадаю?
Гримаса страдания исказила лицо епископа. Он печально покачал головой.
— Мелинер, мой мальчик, — сказал он, — Вы знаете, что я смотрю на вас. как на сына, и, будь я предоставлен собственной инициативе, я, не задумываясь, дал бы вам этот свободный приход. Но тут возникло непредвиденное осложнение. Незадачливый юноша, моя жена предписала мне, чтобы я отдал этот пост одному из ее двоюродных братьев. Этот молодчик, — с горестью сказал епископ, — блеет как овца и не умеет отличить стихаря от покрывала на престоле.
Было вполне естественно, что Августин испытал минутную боль разочарования. Но он был и Мелинер, и спортсмэн.
— Не думайте больше об этом, пископ, — сказал он приветливо. — Я вполне понимаю. Не скажу, чтобы я не рассчитал на этот приход, но я не сомневаюсь, что у вас через минутку будет другое свободное место.
— Вы знаете, что это значит, — сказал епископ, опасливо озираясь, чтобы убедиться, что дверь закрыта. Лучше жить в углу на кровле, нежели со сварливой женой в пространном доме. Притчи Соломона глава XXI, ст. 9.
— Непрестанная капель в дождливый день и сварливая жена — равны. Притчи Соломона гл. XXVII, ст. 15, — согласился Августин.
— Совершенно верно. Как вы меня хорошо понимаете, Мелинер!
— Ну, а пока, — сказал Августин, протягивая епископу письмо, — вот тут есть нечто, требующее внимания. Это пишет птица по имени Тревор Энтвистль[4].
— Да? Это мой школьный товарищ. Он теперь заведующий школой в Харчестере. Это заведение, в котором мы оба получили первоначальное образование. Что же он пишет?
Поделиться книгой: