Помоги проекту - поделись книгой:
Эмили Барр
Вся правда и ложь обо мне
Emily Barr
The truth and lies of Ella Black
© Сапцина У., перевод на русский язык, 2018
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2018
1
Я дрожу и ежусь на скамейке, но не прочь немножко померзнуть, потому что занята. На коленях у меня пристроен альбом, в руке карандаш, а с моего места в парке видно здание Парламента. Я сижу, прислонившись к Джеку, который читает книгу. Я полностью поглощена своим занятием, правда, рисую не то, что перед глазами: я уже сделала пару набросков Биг-Бена, но сейчас выходит нечто иное.
– Долго тебе еще? – спрашивает Джек. – Нет, сколько тебе надо, столько и рисуй, но скоро дождь начнется, и…
Он ерзает, оборачивается и заглядывает в мой рисунок.
– О, – говорит он. – Это что, метафорическое толкование увиденного?
– Ну да.
– Элла Блэк заставила меня трястись от холода на скамейке битый час, чтобы нарисовать… Эллу Блэк.
– Никакая это не Элла Блэк.
– Не хочу тебя расстраивать, лапуля, но, по-моему, это именно она.
Я смотрю на нее: похожа на меня, но не я. Жаль, что Джек не сообразил, в чем дело, но, впрочем, как бы он догадался. Конечно, если бы я все ему объяснила, он понял бы, но я ничего не объясняла и не собираюсь.
Нервно и коротко смеюсь. Он тоже.
– Как твоя книга? – спрашиваю я.
– Если честно – потрясающе. Апокалипсис в самом разгаре. Слушай, а знаешь, ты права. Это не совсем ты. Точнее, ты, но с бешеным взглядом. Как будто думаешь о том, что люто ненавидишь.
Я смотрю на него. Стараюсь дышать ровно.
– Да, – соглашаюсь я. – Вообще-то да. Так и есть.
– Ты ведь не обо мне думаешь?
Я смотрю на Джека: самый обычный с виду блондин и один из двух моих самых лучших в мире друзей. Честно говоря, кроме него и Лили, у меня и друзей-то нет.
Обожаю его лицо. Обожаю, что мы знаем секреты друг друга. Хотя на самом деле я знаю главный секрет Джека, а он все мои не знает. А может, он тоже доверил мне далеко не все. Скорее всего, так и есть.
– Конечно, не о тебе, балда, – говорю я.
Дождевая капля плюхается прямо на страницу и расплывается по нарисованному лицу. Я захлопываю альбом, Джек убирает свой апокалиптический триллер, мы бежим к большому дереву и прячемся под ним, глядя на дождь и на то, как люди открывают зонтики, набрасывают капюшоны, спешат неизвестно куда. А мы ждем, когда дождь немного утихнет, чтобы потом дойти до Трафальгарской площади и успеть на поезд домой, в Кент.
В Лондон мы удрали потому, что начались короткие каникулы. Все утро мы бродили по бесплатным выставкам, потом купили несколько книг, затем решили посидеть в парке, где я попыталась набросать симпатичный вид, а вместо этого нарисовала саму себя с бешеным взглядом – по понятным причинам. И я рада, что все-таки нарисовала.
К тому времени, как мы добрались до Чаринг-Кросса, начался час пик. А мы и не заметили, что уже так поздно, хоть я в буквальном смысле слова почти весь день пялилась на одни из самых знаменитых часов в мире.
– Как-то мы не рассчитали, – замечает Джек.
– И не говори.
Мы стоим и смотрим на толпу в здании вокзала. Здесь не протолкнуться, и не только из-за пассажиров, которые каждый день ездят на работу и обратно (хотя их здесь большинство), но и из-за школьников на каникулах вроде нас с Джеком, которые приехали посмотреть на Лондон, а потом забыли, что уезжать обратно поездом надо или раньше, или значительно позже. Если мы влезем в наш поезд, то доберемся до дома за сорок минут, но без особых удобств. Из нашего городка все ездят на работу в столицу, а после рабочего дня тысячными толпами возвращаются обратно.
На полпути домой у меня начинает звенеть в ушах. Я еду стоя, от Джека меня отделяют два офисных типа, которые сели на Лондонском мосту и до сих пор прикидываются, что они еще на работе. Один, наваливаясь на меня, читает какую-то финансовую муть на своем айпаде. Второй вцепился в поручень хваткой стриптизерши и с важным видом обсуждает по телефону собрание акционеров. А я твержу себе, что в голове звенит лишь потому, что я стою, устала и задолбалась. И даже мобильника нет, чтобы отвлечься, потому что я вчера его посеяла. А с Джеком не поговорить, потому что он слишком далеко. Приходится жить настоящим, а перед глазами все расплывается, потому что я стою, устала и задолбалась. Шепотом пытаюсь себя подбодрить. Никому до меня нет дела. Никто ничего не замечает.
Но когда мы уже бредем к моему дому, я понимаю: плохи мои дела. Напрасно я такое нарисовала. В ушах пронзительно звенит, хоть мы уже на воздухе, держимся за руки и выглядим совершенно нормально. За руку Джека я цепляюсь потому, что иногда ему удается привести меня в чувство. Я стараюсь заставить звон умолкнуть. Вернуть себе равновесие с помощью энергии Джека.
Звенит громче.
Звенит
все
громче и громче.
И хотя я иду к себе домой, хотя я кажусь нормальной, я-то знаю: никакая я не нормальная, мне срочно надо в надежное место, в мою комнату, и закрыть дверь. Сейчас мне обязательно надо побыть одной.
Я сжимаю руку Джека, а он в ответ пожимает мою, потому что понятия не имеет, в чем дело. Тротуар темный от недавнего дождя, тучи снова сгущаются, но пока закат превращает небо в лиловый синяк, и все вокруг смотрится как на картине.
Из-за нее перед глазами начинает мелькать пятно – обычно таким способом она заявляет: НИКАКИХ «ПОПОЗЖЕ». СЕЙЧАС.
– Знаешь, – говорю я Джеку, – мне надо еще сделать домашку по рисованию.
Я стараюсь дышать ровно, будто все в порядке. Он, похоже, ничего необычного не замечает. Очень хочу узнать, видит ли он что-нибудь, особенно после сегодняшнего, но не спрашиваю, потому что он знает: я не хочу, чтобы он видел.
– Не смею более навязываться художнику, – отзывается он, театральным жестом вскидывает руку и прижимает ладонь ко лбу. – «Мне надо рисовать! Я живу ради своего искусства!» Намекаешь, что мне пора проваливать?
– А ты не против? Я не хотела тебя обидеть.
Давление у меня в голове нарастает. Надо спровадить его. Хорошо бы объяснить ему, в чем дело, но я не могу: не хватает духу. Обычно со стороны кажется, что об меня можно вытирать ноги – хоть затравить, хоть вообще не замечать. Это я стараюсь показать себя в лучшем свете: быть строптивой я не решаюсь, особенно в такие моменты – мало ли что. Девчонка с моего рисунка может вырваться наружу и все испортить. И тогда для меня все будет кончено раз и навсегда.
– Но ты все-таки зайди на минутку, – продолжаю я, чувствуя, как Бэлла внимательно прислушивается к каждому моему слову, – а потом – ладно уж, так и быть, можешь проваливать. Просто мне вообще-то надо закончить картину, а я, знаешь, в таких случаях не очень-то общительная. Только Хамфри кое-как терплю рядом.
Джек смеется.
– Балуешь ты своего кота, – говорит он.
Дождь припускает снова, поэтому мы пускаемся бежать к дому, не расцепляя рук. Проносимся мимо какой-то женщины с длинными растрепанными волосами, сражающейся со своим зонтом, и мужчины, который ведет за руль велосипед, а на спине везет малыша. Малыш машет нам и кричит: «Я намочился!»
Я машу в ответ свободной рукой и чувствую, как Бэлла хватается другой рукой за Джека и старается ударить его током – желает ему смерти, потому что он нормальный и счастливый, а ей кажется, что так нечестно.
На самом деле Джек вовсе не нормальный и счастливый, но по сравнению с Бэллой – вполне. Я его обожаю. Все считают, что он мой парень, но на самом деле нет: он гораздо лучше. И нас обоих все устраивает.
А парень мне не нужен. Мне кажется, я вообще никогда не захочу отношений. Я учусь в пафосной школе для девочек, но большинство наших старшеклассниц живут в мире, в котором все вертится вокруг мальчишек. Это жалко и ужасно бесит, но я не настолько смелая, чтобы заявить об этом в открытую. По правде говоря, если бы я попробовала спорить с ними, сразу выскочила бы Бэлла и отлупила первую попавшуюся служанку огнетушителем, так что, наверное, даже к лучшему, что я держу язык за зубами.
Джеку нравится моя лучшая сторона – то есть единственная, которую он видит. Общение со мной помогло ему во многих отношениях, и на какое-то время он повысил мой статус, так что меня перестали считать мишенью номер один. Но продолжалось это недолго, вскоре девчонки из школы снова начали задирать меня.
О том, что происходит со мной в школе, я Джеку никогда не рассказываю. Он только расстроится и разозлится, но от этого ничего не изменится, разве что счастья в его жизни станет меньше. А я хочу, чтобы Джек был счастлив. Только Лили знает правду и защищает меня, как может.
Когда мы врываемся в дом, мама стоит в прихожей, делая вид, что случайно тут оказалась. Она что-то держит в руках и многозначительно улыбается.
Я приглядываюсь.
– Мой мобильник! – ахаю я, и она, усмехнувшись, протягивает его мне.
– Его кто-то нашел, – объясняет она. – Позвонили из полиции, и я заехала за ним. Правда, думала, что и свой потеряла, но потом нашла. От такого опять начинаешь верить в лучшее, верно?
Мама говорит это просто потому, что так принято: веру она вряд ли утратит. До цинизма и разочарований ей далеко, но она старается всеми силами оберегать нас от любых опасностей, в том числе несуществующих. Я забираю у нее телефон и быстро проверяю: вроде ничего не изменилось, с тех пор как я видела его в прошлый раз – вчера утром, перед тем как потеряла в городе.
Мама вряд ли рылась в нем. Очень на это надеюсь.
Бэлла у меня в голове откашливается, требуя внимания. Я отпихиваю ее в сторону.
Если бы мама испытала шок, случайно узнав из мобильника подробности моей школьной жизни, она выглядела бы по-другому. А она просто рада видеть нас – меня и Джека. Ради нас она живет. Потому и ждет в прихожей, когда я вернусь домой, потому что я – ее жизнь. Стремно как-то. Мне-то, конечно, хорошо, вот только ее жалко, ей наверняка скучно живется. Иногда я пробую представить себе, что у мамы в голове творится то же самое, что и у меня, но ничего не получается. По-моему, нет у нее никакой темной стороны.
Она бы так расстроилась, если бы узнала, что со мной творится. Потому я ничего и не рассказываю ей. А Бэлла в эту минуту настойчиво долбится в мой череп изнутри, значит, мне пора делать ноги.
Едва мы входим в дом, мама запирает дверь за нами на все замки. Во всем мире не сыскать такого же безопасного дома. Сколько я себя помню, главным маминым занятием было оберегать меня. Ей обязательно надо убедиться, что мне ничто не угрожает – ничто, никогда, ни в коем случае. Забавно видеть, как она заметно расслабляется, увидев меня лежащей под одеялом в моей комнате, которая на самом деле – зона повышенной опасности.
Джек улыбается ей.
– Здравствуйте, миссис Блэк, – вежливо произносит он. – Вы чудесно выглядите.
Ей это ужасно нравится. Мама обожает Джека. Хочет, чтобы мы поженились и наделали ей кучу внуков. Милое заблуждение: этому, конечно, не бывать. Я бурчу себе под нос, потому что Бэлла уже у меня в голове и мне сейчас не до разговоров.
– Печеньку? – предлагает мама. – Я как раз испекла. Горяченькие, только из духовки.
Задерживаться ради печенья я не собираюсь, но его можно было бы приберечь для Бэллы – я же знаю, попозже ей наверняка захочется. Конечно, если это не печенье из спельты с бататами, какое мама пекла на прошлой неделе. Такого не захочется никому и никогда.
– Да, если можно, – соглашается Джек. Он рассчитывает, что печенье с кусочками шоколада, я-то знаю.
Он сворачивает следом за мамой в кухню, а я – вперед, прямиком в туалет, запираюсь, прислоняюсь к двери и пытаюсь отдышаться. Отделаться надо от обоих. Через несколько минут придется выпроводить Джека домой. Мою голову словно зажали в тиски. Перед глазами пляшут черные пятна.
Джек сидит за столом и заигрывает с мамой. Точнее, оба они заигрывают друг с другом. По-моему, Джек просто прикалывается. А как к этому относится мама, неизвестно. Она усмехается ему, строит глазки, вспоминает свою молодость, а он смеется над ее шутками и говорит ровно то, что она хочет услышать. Никого из них не заботит, что подумаю я, и хотя это полный отстой, я только закатываю глаза и отворачиваюсь.
Печенье с имбирем и изюмом. Почти то, что надо, поэтому я беру три штуки и заворачиваю их в бумажное полотенце.
– Извини, Джек, – говорю я и под маминым одобрительным взглядом подхожу и целую его в макушку. – Пойду порисую. До завтра.
Он смеется.
– Ага, до завтра, Эллс. Не буду мешать.
– Да ты и не… – начинает было мама, но я взглядом заставляю ее замолчать, выхожу из кухни, набираю побольше воздуха в легкие и прыжками через две ступеньки несусь вверх по лестнице.
Я закрываюсь у себя в комнате и пытаюсь отдышаться. В голове звенит так громко, что ничего другого сейчас я не слышу и не услышу, даже если сработает пожарная сигнализация или завоет сирена в знак начала ядерной войны. Может, как раз сейчас что-нибудь в этом роде и происходит. Но мне все равно. Я закатываю рукава и разглядываю тонкие полосы на руках. Стыдно. Никогда больше так не сделаю.
ВЕДИ СЕБЯ ПРИЛИЧНО, передразнивает она. ВЕДИ СЕБЯ ПРИЛИЧНО. ВСЕГДА ВЕДИ СЕБЯ ПРИЛИЧНО.
ПЕРЕСТАНЬ, ПОЖАЛУЙСТА. ПЕРЕСТАНЬ, ПОЖАЛУЙСТА. ПЕРЕСТАНЬ, ПОЖАЛУЙСТА.
ОСТАВЬ МЕНЯ В ПОКОЕ.
ОСТАВЬ.
Я уже не знаю, где она, а где я.
Прикладываю ладони к щекам и разеваю рот в безмолвном крике, как на известной картине. Я просто хочу быть нормальной.
Испускаю прерывистый вздох, кладу обе ладони на ковер, ощущаю твердый пол и себя в этот момент, себя в собственной комнате. Если за годы я и научилась чему-нибудь, то в первую очередь притворяться, а когда эта дверь закрывается, притворяться мне больше незачем. Можно выплеснуть все наружу.
Я вытаскиваю из-под кровати рисунки. Это скрупулезно выписанные взрывы ужаса. Полные смерти, увечий и кошмаров. Их нарисовала Бэлла, ей нравится разглядывать их. Может, удастся утихомирить ее этим способом.
Я зову ее Бэллой, потому что она – моя темная сторона. Элла, но не совсем. Бяка Элла. Бэлла. Я придумала это имя несколько лет назад, и мне чуть-чуть полегчало, потому что раньше я звала ее Чудовищем. Чему угодно можно дать имя, и станет немного лучше. «Бэлла» звучит лучше, чем «Чудовище». В то время я еще не знала, что «Бэлла» значит «прекрасная»: ничего прекрасного в моей Бэлле нет. Наоборот. Но все-таки она Бэлла.
Бэлла лезет вон из кожи, чтобы завладеть мной целиком, а я всегда настороже и старательно отбиваюсь. Иногда приходится выпускать ее, лишь бы избежать взрыва. Мне страшно, но после таких случаев я становлюсь спокойной, умиротворенной и, пожалуй, немножко счастливой. На время все приходит в состояние равновесия. Тогда мы и принимаемся рисовать. Сейчас я смотрю на эти рисунки черной тушью: огромные листы с множеством мелких деталей, как у Иеронима Босха, но с вкраплениями современных реалий. Обезглавленные дети. Повсюду расчлененные тела. Кровь и убийства. Над этими рисунками мы трудились целую вечность, я надеюсь, что никто никогда не найдет их, но они – определенно лучшее, что я когда-либо рисовала.
Но сейчас она не желает разглядывать их. ПОПОЗЖЕ, говорит она.
Дышать трудно. В ушах звенит все громче. Я упираюсь ладонями в ковер и напрягаюсь. Вижу, Хамфри ждет. Он всегда приходит, когда появляется Бэлла.
– Съешь печеньку, – в отчаянии предлагаю я, разворачиваю бумажное полотенце и роняю печенье на ковер. Потом хватаю одно и засовываю его в рот, но Бэлла его выплевывает, потому что заметила кое-что получше печенек.
Хамфри притащил в мою комнату перепуганную птичку – видимо, как-то ухитрился пронести ее незаметно для мамы, которая подняла бы крик и прогнала бы его, если бы увидела. Птичка совсем крошечная. Наверное, птенец. Хамфри, должно быть, вытащил его из гнезда, и теперь этого птенца ищет мать.
Птичка хлопает коротенькими крылышками и пытается улететь, хоть Хамфри и успел здорово помять ее.
Мой кот часто ловит птиц. И он скорее на стороне Бэллы, чем Эллы. Он все знает.
Я подползаю к птенцу. Даже звон в ушах больше не слышу: только монотонный шум, заглушающий звуки привычного мира. Чувствую, как Элла отступает, и становлюсь Бэллой, и вот Элла уже ушла, что только к лучшему, потому что она ничтожество. Едва дыша, тянусь за молотком, который Элла держит у себя под кроватью. Этот маленький молоточек выглядит дамским и безобидным: когда мама нашла его, Элла объяснила, что он нужен ей для занятий лепкой, и мама сразу поверила.
Поделиться книгой: