Двенадцать

– В чем дело, Грей? Кошка язык отъела?

Он усмехнулся собственной шутке, понятной ему одному.

– Смешно, знаешь. Учитывая обстоятельства. Я бы не отказался сейчас от соуса из кошки.

Он повернулся к Грею и выгнул брови.

– Не смотри так изумленно. Скоро поймешь, о чем я. Пару дней пройдет, но когда проймет, то проймет не по-детски.

Грей вспомнил имя этого человека. Игнасио. Правда, тот Игнасио, которого помнил Грей, был старше и потрепаннее, с морщинистым лбом и порами в коже, в которые машину поставить можно. И щеками, обвисшими, как у бассет-хаунда. Тот Игнасио, что был перед ним сейчас, был кровь с молоком – буквально, с розовыми, налитыми кровью щеками, гладкой, как у младенца, кожей и блестящими, как цирконы, глазами. Даже волосы стали выглядеть как у молодого. Но спутать его с кем-то было невозможно, увидев татуировку – выцветшую тюремную татуировку в виде кобры, в просвете открытого ворота комбинезона.

– Где я?

– Я с тебя угораю, как всегда. Мы в «Ред Руф».

– Где?

Игнасио тихо фыркнул.

– В долбаном «Ред Руф», Грей. Ты что, думал, они нас в «Ритц» отправят?

Они? Что за «они», подумал Грей. Что имел в виду Игнасио, говоря «отправят»? Отправят для чего? И в этот момент Грей увидел в руке Игнасио какой-то предмет. Пистолет?

– Игги? А для чего тебе эта штука?

Игнасио неторопливо поднял пистолет, вернее, длинноствольный револьвер калибра 45, хмурясь, будто не понимая, что это такое.

– Ни для чего на самом деле.

Он повернул голову к двери.

– Другие ребята тоже здесь были некоторое время. Но теперь их здесь больше нет.

– Какие ребята?

– Ладно тебе, Грей. Ты ребят знаешь.

Игнасио пожал плечами.

– Худой, Джордж. Эдди, как там его. Джад, с волосами в хвост.

Он поглядел в сторону Грея, на занавески.

– Если по правде, он мне всегда не нравился. Слышал кое-что о том, что он натворил, пусть и не мне о таком говорить, но он совершенно мерзок.

Игнасио говорил о других уборщиках. Что они все делали тут? Что он тут делает? Пистолет – значит, дело плохо, но Грей не мог вспомнить ничего о том, как получилось, что он здесь оказался. Последнее, что он помнил, – как ужинал в столовой в центре. Говядина по-бургундски с обильной подливкой, картофельным гратеном и зеленой фасолью да вишневая «Кока-кола», чтобы запить. Его любимое блюдо, он всегда ждал ужина, чтобы его съесть, однако сейчас, лишь подумав о ее жирном вкусе, он ощутил тошноту. В горло ударила струйка желчи. Мгновение он даже дышать не мог.

Игнасио лениво махнул стволом револьвера в сторону двери.

– Посмотри сам, если хочешь. Но я совершенно уверен, что они ушли.

Грей сглотнул.

– Ушли куда?

– Как получится. Туда, куда предполагалось, что уйдут.

Грей окончательно перестал что-либо понимать. Уже даже не понимал, что и спрашивать. Уверен был лишь в том, что ответы ему не понравятся. Может, лучше всего просто лежать молча. Он надеялся лишь, что не натворил чего-нибудь ужасного, как в прежние времена. Во времена Прежнего Грея.

– Ну, – начал Игнасио, прокашлявшись, – раз уж ты очнулся, наверное, мне лучше идти дальше. У меня впереди долгая дорога.

Он встал и вытянул руку с револьвером.

– Вот.

Грей замешкался.

– И зачем мне пушка?

– На случай, если застрелиться захочешь, типа того.

Грей не нашелся, что ответить. Последнее, что ему сейчас нужно, – это пушка. Если кто-нибудь поймает его с пушкой, то его точно в тюрягу упекут. Он не шелохнулся, и тогда Игнасио положил револьвер на прикроватный столик.

– Ладно, по-любому подумай. Не тяни резину, как это делал я. Чем дольше тянешь, тем тяжелее будет. Погляди только, как я поправился.

Игнасио пошел к двери и остановился, чтобы в последний раз оглядеть комнату.

– Мы правда сделали это. Если ты вдруг еще не понял.

Он мрачно вздохнул, надувая щеки, и искоса глянул на потолок.

– Смешно, но я на самом деле не понимаю, как заслужил такое. Не настолько плох я был, если честно. Половину того, что я натворил, я делать-то не собирался. Просто я так был устроен.

Он снова поглядел на Грея. Его глаза влажно блестели.

– Мозгоправ всегда мне так говорил. Игнасио, ты просто так устроен.

Грей понятия не имел, что ответить. Иногда ответить нечего, и он решил, что сейчас как раз такой случай. Лицо Игнасио напомнило ему лица других заключенных, тех, кого он знавал в Бивилле, людей, которые столько лет провели взаперти, что стали похожи на зомби из старых фильмов. Люди, у которых не осталось ничего, кроме прошлого, и которых ждало впереди бесконечное ничто.

– Ладно, на хрен, – сказал Игнасио и шмыгнул носом, потирая его тыльной стороной ладони. – Теперь без толку жаловаться, как я понимаю. Что посеешь, то и пожнешь. Подумай насчет того, что я сказал, о’кей? Увидимся, Грей.

В открывшуюся дверь хлынул солнечный свет, и он ушел.

И как все это понимать? Долгое время Грей лежал не шевелясь, а мысли в его голове буксовали, как лысая резина на льду. Отчасти он не был уверен в том, проснулся ли или все это ему снится. Попытался вспомнить факты, чтобы на чем-то сосредоточиться. Он лежал на кровати. Кровать в мотеле «Ред Руф». Мотель где-то в Колорадо, по всей вероятности, если предположить, что он не мог далеко уйти. Судя по свету за окном, сейчас утро, весна или начало лета. Видимых травм нет. Он вырубился где-то в течение последних двадцати четырех часов, плюс-минус. Не больше суток наверняка.

Не слишком много, но хоть что-то. С этого можно начать.

Он оперся на локти и приподнялся. В комнате пахло табачным дымом и потом. Комбинезон в грязных пятнах и драный на коленях, ноги босые. Он пошевелил пальцами ног, и суставы защелкали. Похоже, все работает.

Если задуматься, вроде он себя чувствует получше, да? Не просто лучше – намного лучше. Головная боль и тошнота прошли. В глазах прояснилось. Руки и ноги стали сильными и крепкими, будто пружины, наполнившись новой энергией. Только вот этот мерзкий вкус во рту. Первым делом найти зубную щетку или жевательную резинку. Помимо этого, Грей чувствовал себя совершенно здоровым.

Он спустил ноги на пол. Комната была маленькая, места едва хватило, чтобы поставить здесь две кровати, покрытые коричнево-оранжевыми покрывалами, и небольшой столик с телевизором. Он взял в руку пульт, но по всем каналам показывали лишь синий экран да шум, похожий на гудок в телефонной трубке. Он переключал каналы – местные, федеральные, кабельные, CNN, WarChannel, GOVTV. Ничего. Ну, это еще ничего не значит. Надо будет администратору сказать. Правда, он не припоминал, чтобы платил за номер, а бумажник у него отобрали несколько месяцев назад, когда он только прибыл на базу.

База, подумал Грей. Слово рухнуло в низ живота, будто камень. Как бы то ни было, у него куча проблем. Нельзя просто встать и уйти. Он вспомнил Джека и Сэма, двух уборщиков, которые удрали в самоволку, и как тогда Ричардс разозлился. А это не тот человек, которого стоит злить, мягко говоря. От одного его взгляда у Грея живот сводило.

Может, поэтому уборщики и сбегали. Может, просто Ричардса боялись.

И вдруг он ощутил жажду. Безумную жажду, такую, будто он не пил несколько дней. Дошел до туалета и сунул голову под кран, жадно глотая воду и поливая себе лицо. «Тише, Грей, – подумал он, – если так пить будешь, тебя стошнит».

Но было поздно. Вода обрушилась в его желудок разрушительной волной, и в следующее мгновение он уже стоял на коленях, ухватившись обеими руками за унитаз, а вода хлестала из него обратно.

Ну, протупил. Некого винить, только себя. Он стоял на коленях, ожидая, когда закончатся спазмы, и вдыхая запах собственной рвоты. Вода по большей части, но еще сгусток слизи, будто яичный желток. Непереваренные остатки мяса по-бургундски, конечно. Наверное, перенапрягся еще. В ушах начало звенеть, это был тихий, на грани различимого, писк, будто в глубине его головы заработал крохотный моторчик.

Он с трудом встал и смыл рвоту. Увидел на полке над раковиной небольшую бутылочку с ополаскивателем для рта, рядом – мыло, шампунь и лосьоны, нетронутые. Набрав полный рот, он хорошенько прополоскал горло и сплюнул в раковину. А потом поглядел на свое лицо в зеркале.

Сначала он подумал, что над ним кто-то подшутил – грубо, совершенно не смешно, заменив зеркало на окно. Окно, за которым стоял мужчина, куда моложе его, отлично выглядящий. Грей не удержался и коснулся рукой зеркала. Человек в зеркале в точности повторил его движение. Какого хрена, подумал Грей.

– Какого хрена? – повторил он вслух. Перед ним было гладкое привлекательное лицо с чистой кожей. Волосы спадали поверх ушей, будто роскошная грива, ярко-каштановые. Глаза яркие и чистые, прямо искрятся. Грей никогда в жизни так хорошо не выглядел.

Потом его взгляд привлекло нечто иное. Какая-то отметина на шее. Он наклонился поближе к зеркалу и запрокинул голову. Два ряда симметричных вмятин, каждая размером с горошину, почти по кругу, от ключицы и почти до нижней челюсти. Розоватые ранки, будто недавно зажившие. Как, черт подери, это произошло? Он прекрасно знал, как выглядят раны от зубов, в детстве его один раз собака укусила. Ворчливый старый пес, которого взяли из приюта. Но Грей все равно любил его, это было единственное, что у него было. До того дня, как он укусил Грея за руку – просто так, Грей всего лишь хотел дать ему печенье. Отец вытащил пса на двор. Два выстрела, которые Грей запомнил на всю жизнь. Захлебывающийся визг после первого, и полная тишина после второго. Пса звали Бастер. Грей уже много лет о нем не вспоминал.

Эта хрень на шее. Откуда она взялась? Что-то знакомое, какое-то дежавю, так, будто память об этом просто убрали не на ту полку в голове.

Грей, разве ты не знаешь?

Тихий, будто шуршание сухих листьев, голос. Грей резко обернулся.

– Игги?

Молчание.

Он вернулся в спальню. Открыл шкаф, потом стал на колени и поглядел под кроватями. Никого.

Грей. Грей.

– Игги, ты где? Хватит прикалываться, на хрен.

Ты не помнишь, Грей?

Что-то с ним не так, капитально. Это не голос Игги. Этот голос у него в голове.

Его охватил ужас. Все вокруг, казалось, начало пульсировать, будто живое. Он протер глаза, но стало лишь хуже. Ощущение было такое, будто он не только видит все вокруг, но одновременно касается, чувствует запах и вкус, точно у него в голове что-то перемкнуло.

Ты не помнишь, как… умер?

И в этот момент Грей вспомнил, мгновенно. Воспоминания пронзили его, будто вонзившаяся в грудь стрела. Синее освещение в разделительной камере, медленно открывающаяся дверь. Объект Зиро, стоящий над ним, огромный и кошмарный, Грей, вопящий от ужаса, вновь и вновь, ощущение, когда челюсти Зиро смыкаются на его шее, зубы пронзают кожу, ряд за рядом. Зиро уходит, оставив его, орет сирена, грохочут выстрелы, вопят умирающие. Он, шатаясь, выходит в коридор и видит перед собой сущий ад. Кровь покрывает пол и стены, валяются окровавленные останки, как на бойне, руки, ноги, туловища, из которых вывалились внутренности. Липкая кровь брызжет из-под его ладони, которой он прикрыл шею, артериальное кровотечение. Воздух с шумом выходит из его легких, он оседает на пол, медленно, его окутывает тьма, в глазах плывет, все.

О боже.

Иди ко мне, Грей. Иди ко мне.

Он выскочил из номера. В глаза ударил яркий солнечный свет. Это безумие. Он безумен.

Он побежал через стоянку, будто громадное обезумевшее животное, ничего не видя перед собой, не зная, куда бежит, прижимая руки к ушам. На стоянке было совсем немного машин, они стояли как-то косо, будто их оставили в спешке, с открытыми дверьми. Но Грей был настолько не в себе, что не видел этого, как и не видел других, более тревожных знаков происшедшего. Разбитые окна в передней стене мотеля, шоссе, на котором нет ни одной машины, пустая заправка напротив, окна залиты красным, а рядом с колонкой тело человека, будто раньше времени задремавшего в сиесту. Затихший «Макдоналдс», с опрокинутыми стульями и столами, пакетиками кетчупа и наборами «Хэппи Мил», клиентами всех возрастов и цветов кожи, которых выбросили сквозь окна. Едкий химический запах дыма от разбитого автотягача, все еще горящего вдали, в паре миль. Птицы. Огромные стаи больших черных птиц, ворон, воронов и грифов, стервятники, неторопливо кружащие в небесах. Будто поле ужасающей битвы, купающееся в безжалостном свете летнего солнца.

Ты видишь, Грей?

– Прекрати! Заткнись!

Он споткнулся обо что-то мягкое. Мокрое и мягкое, органическое. Упал на карачки, скользя по мокрому асфальту.

Смотри на мир, который мы создали.

Он зажмурился, ему очень хотелось проснуться. Тяжело дышал. Незачем было даже смотреть. Мокрое и мягкое под ним – тело. Пожалуйста, подумал он, даже не зная, к кому или к чему он обращается. К себе. К голосу в голове. К Богу, в которого он никогда не верил, но в которого ему очень хотелось верить сейчас. Мне очень жаль, что я это сделал. Мне жаль, жаль, жаль.

Надежда окончательно оставила его, и он открыл глаза. Тело женщины. Кожа настолько туго обтянула ее череп, что сложно было угадать, сколько ей лет. В спортивных штанах и футболке с низким вырезом с тоненькой полоской розовых кружев. Наверное, лежала в постели, услышала шум и вышла, чтобы посмотреть, что происходит. Сейчас она лежала на тротуаре, ее тело скрутилось – плечи в одну сторону, бедра – в другую. Вокруг уже жужжали мухи, садясь ей на губы и глаза. Одна рука откинулась в сторону и лежала ладонью вверх, другая была согнута на груди, а пальцы касались раны на горле. Не разрез, не ссадина, куда там. Ее горло просто выгрызли, до самого позвоночника.

И она была здесь не одна. Поле зрения Грея начало расширяться так, будто подняли камеру над сценой, чтобы дать общий план. Слева, метрах в шести, стоял пикап-полутонник, «Шевроле». Дверь с водительской стороны была открыта. Дюжего мужчину в брюках с подтяжками выдернули из кресла, и теперь он повис, наполовину в машине, наполовину снаружи, лицом вниз, к подножке автомобиля. Вот только лица не было, поскольку не было головы. Голова была где-то в другом месте.

У входа в мотель лежали тела других людей. Строго говоря, не отдельные тела, а просто куча из частей человеческих тел. Женщине-полицейскому выпустили внутренности сразу же, как она вышла из патрульной машины. Она сидела на асфальте, привалившись спиной к бамперу и все еще сжимая в руке пистолет. А ее грудная клетка была вскрыта, словно распахнувшиеся полы пальто. Мужчина в блестящем лиловом спортивном костюме, на шее золота столько, что хватило бы на пиратский сундук. Его подкинули вверх, и верхняя часть тела застряла в ветвях клена. А нижняя лежала на капоте «Мерседеса» цвета «черный алмаз». Ноги были скрещены – нижняя половина тела сидела, будто не зная, что лишилась верхней.

Грей почувствовал, что погружается в транс. Невозможно смотреть на такое и позволять себе чувствовать хоть что-то.

Но добило его не то, что было вокруг, а то, чего не было. Две машины, «Хонда Аккорд» и «Крайслер Кантрисайд», столкнувшиеся лоб в лоб на выезде, передние части сложились в гармошку. Водителя седана выбросило через лобовое стекло. В остальном машина была цела, а вот минивэн будто выпотрошили. Сдвижную дверь оторвали и кинули через всю стоянку, будто фрисби. На асфальте рядом с проемом раскидана куча вещей – чемоданы, игрушки, пакеты с подгузниками, а среди них лежало тело женщины с вытянутой рукой. У самой руки опрокинутое пустое детское кресло. Что же случилось с ребенком, подумал Грей.

Ох.

Грей выбрал себе пикап. Он был бы не против проехаться на «Мерседесе», но, судя по тому, что он уже увидел, пикап будет более разумным выбором. Когда-то, в прошлой жизни, которая теперь, похоже, не имела никакого значения, у него был полутонник «Шевроле». Хоть что-то знакомое, за что можно уцепиться. Он вытащил из машины обезглавленного водителя и положил на асфальт. Неприятно, что у парня головы нет, и неизвестно, где она. Как-то неправильно оставлять его так, без головы. Но Грей не смог найти ее, да и он уже насмотрелся достаточно. Огляделся, пытаясь найти себе обувь подходящего размера – 13 ЕЕЕ. Что бы там Зиро с ним ни сделал, ноги от этого меньше не стали. Наконец он остановился на мокасинах, тех, что были на ногах мужчины из «Мерседеса». Итальянские, из кожи ягненка, мягчайшие, вот только немного узкие в носах. Ладно, такая кожа быстро растянется. Он залез в пикап и завел мотор. Бак был почти полный, больше трех четвертей. Грей прикинул, что этого должно хватить на половину пути до Денвера.

Он уже собирался уезжать, когда в голову пришла еще одна мысль. Поставив машину на ручник, он вернулся в номер. Взял револьвер и, держа его чуть в стороне от себя, вернулся к пикапу и положил оружие в бардачок. В компании револьвера он и двинулся в путь.

5

Мама была в спальне. Мама была в спальне и не шевелилась. Мама в спальне, туда нельзя. Если точнее, мама была мертва.

Когда меня не станет, не забывай кушать, ты иногда забываешь. Мойся через день. Молоко в холодильнике, «Лаки Чармс» в буфете, гамбургеры с запеканкой, которые разогревают, в морозилке. На сто восемьдесят градусов на час, и не забывай выключать плиту, когда разогреешь. Будь большим мальчиком, Дэнни. Я всегда любила тебя. Просто больше уже не могу бояться. С любовью, мама.

Она сунула эту записку между солонкой и перечницей, на кухонном столе. Соль Дэнни нравилась, перец – нет, он от него чихал. Прошло десять дней. Дэнни знал это, каждое утро делая отметки в календаре. Записка была все там же. Он не знал, что с ней делать. Пахло ужасно, как пахнет енот или опоссум, если их машиной переехали несколько раз, несколько дней назад.

Молоко тоже нехорошее. Электричество отключили, и молоко стало теплым и кислым. Потом липким и неприятным. Он попытался есть «Лаки Чармз», залив их водой из-под крана, но это не то, совсем не то. Все стало по-другому, потому что мама в спальне. По ночам он сидел в своей комнате, закрыв дверь, в темноте. Он знал, где у мамы хранятся свечи, в буфете над раковиной, там же, где бутылка алкоголя, на те случаи, когда у нее нервы сдавали, но спички не для него. Они были в списке. На самом деле никакого списка не было, просто были вещи, которые он не должен был делать и которые не должен был трогать. Тостер, поскольку он снова и снова нажимал кнопку, и тосты сгорали. Пистолет в тумбочке у кровати мамы, так как это не игрушка – можно самого себя застрелить. Девочки в его автобусе, потому что им это не понравится, и тогда ему больше не разрешат водить двенадцатый номер, а это плохо. Для Дэнни Чейса это будет хуже всего на свете.

Нет электричества, значит, нет телевизора, и он больше не мог смотреть «Томаса»[1]. Дэнни знал, что мультфильмы про Томаса для маленьких детей, мама миллион раз ему это говорила, но врач, доктор Фрэнсис, сказал, что это нормально – смотреть, если Дэнни будет делать и другие вещи.

Больше всего ему нравился Джеймс. Дэнни нравился красный цвет, и тендер[2] в тон, и голос, как его изображал диктор, такой успокаивающий, что в горле щипало. С лицами у Дэнни были проблемы, но выражения лиц паровозиков в «Томасе» были совершенно понятны, их легко было изобразить, и его веселило то, что они делали друг с другом, розыгрыши, которые они устраивали. Перевести стрелки, чтобы Перси врезался в углепогрузчик, облить шоколадом Гордона, который возит экспресс, просто потому, что он слишком заносчивый паровозик. Дети в автобусе иногда смеялись над Дэнни, называя его Топхэм Хэтом[3] и распевая песенку, в которой меняли нормальные слова на плохие, но Дэнни по большей части не обращал внимания. Был, правда, один ребенок. Его звали Билли Найс, но хорошим он вовсе не был. В шестом классе. Но Дэнни решил, что его, наверное, пару раз на второй год оставили, учитывая, что ростом он был со взрослого мужчину. Он каждое утро садился в автобус с единственной книгой в руках, глядя на Дэнни с презрительной ухмылкой, пока поднимался по ступеням, потом лениво шел по проходу, здороваясь с другими мальчишками, а за ним шлейфом тянулся запах сигарет.

Эй, Топхэм Хэт, как дела на острове Содор? Правда, что Леди Хэт нравится давать в зад?