Помоги проекту - поделись книгой:
Родилась в семье Н. П. Штрома — управляющего металлургическими предприятиями Лепешкиных в Дегунине (до революции), позднее — бухгалтера ВСНХ. Воспитывалась в семье сестры, педагога -дефектолога.
В 1928 году, после окончания семилетки, поступила в Московский индустриальный педагогический техникум имени Профинтерна (МИПТ) на школьное отделение.
Осенью 1930 года направлена в Теглинский район Московской области на практику для работы го проведению всеобуча в селе Волчья Дубрава. Впоследствии (1937 год) окончила биологический факультет Московского государственного педагогического института.
Доктор биологических наук. Автор ряда известных работ в области морфологии. С 1975 года — зам. председателя Московского общества анатомов, гистологов, эмбриологов.
Сижу в своей комнате. За стеной у хозяев гости. Сегодня второй день Покрова, и в нашем селе большой престольный праздник. Уже второй день гулянье, пьянка, «веселье», ходят друг к другу в гости, едят, пьют, напившись, поют песни, ругаются, а потом и дерутся. В гости приходят с самого почти утра.
И сейчас гости уже вошли в раж. С обедом — бараниной и курятиной — уже покончили, много выпили, поют, то есть орут дикими голосами мужики, стараясь перекричать друг друга. Более тонко, голосами, сорванными еще в молодости, истошно, тягуче вторят бабы. Гармонь медленно стелет мотив, заполняя собой перерывы между выкриками, стонет, завывает, словно льет бесшабашную деревенскую ширь, старую русскую грусть.
Как-то особенно ясно выступает деревня реальная, неприкрашенная, темная, которой, кажется, и не касалась революция, деревня со своей некультурностью, безобразием, своей напористостью, заскорузлостью, со своей пасмурной серостью и тоской, со своим бесшабашным весельем без удержу, через край. И в такой деревне строится социализм! И песни все старые: «Хаз-Булат», «Гибель варяга», «Когда бы имел», «Коробушка». Если взглянуть постороннему человеку со стороны, он не нашел бы ни одного кусочка, ни одной черточки, говорящей о том, что уже 13 лет тому назад произошла революция. /.../ Крестьяне в подавляющем большинстве не хотят приобщаться к новому, не хотят учиться, не хотят ликвидировать свою неграмотность. А колхоз? Все три дня праздника никто н не думает выходить на работу, а в поле уйма необмолоченного хлеба.
Ребята.— Окружающая обстановка уже настолько пропитала их всем своим, что перевоспитание становится трудным. Большинство ребят, особенно девочки, прямо говорят (я беседовала с ними на разные лады о том, чтобы они в праздник не пропускали занятия): «Это наш праздник, и мы будем его праздновать, а ваш праздник (это Октябрь) мы не будем праздновать». С удовольствием рассказывают о всех праздничных процедурах, о пьянке. Они, конечно, ни во что не верят и умом сознают, что пьянство и хулиганство не хороши, но без всего этого праздника себе не представляют. Все это «их», родное, въевшееся, передаваемое из поколения в поколение. Борешься с этим и чувствуешь, что у ребят сказанное доходит до сознания, но и только, а что-то инстинктивное, глубоко внедрившееся отталкивает все новое, и в результате — никакой перемены. В эти дни на занятия половина класса не ходит, несмотря на все беседы, собрания и соцсоревнование. Здесь, в деревне, соцсоревнование, ударничество чужды большинству детей.
После пения за стеной началась пляска. Плясали и мужики, и бабы; бабы с выкриками, с взвизгиваньем. Лихо отчеканивали гармонь, струя что-то русское и грустно-беспросветное, насильно заглушаемое бесшабашностью. Один гость доплясался и свалился замертво, его потащили в сени прохлаждаться. Остальные после небольшой передышки снова запели, прочистив голоса чаем. Пели «Уж ты доля моя, доля». В некоторых местах голоса красиво, своеобразно сливались, и невольно мурашки пробегали по спине. Деревня реальная и неприкрашенная. И в этой стране строится социализм! Именно в этом пьяном пении можно видеть самую сердцевину деревни. Поют с удовольствием. В перерывах между пением разговаривают, хохочут, громко хлебают чай.
Такое пение может действовать в известном смысле. Как бы сильнее и глубже ощущаешь самую сердцевину деревни и вдруг невольно удивляешься этой дикости, удивляешься тому, что это реальность, что это имеет место, что это слышишь наяву. •
Валерия Шубина
Душа отверженных предметов
Попытка портрета
А. Платонов. «Котлован»
Их можно назвать: даруюшие бессмертие. Они — это профессор истории Б. С. Илизаров, специалисты архивного дела Г. И. Попова, Г. С. Акимова, Валя Антонец, Т. М. Горяева, С. В. Пашков, их помощница по административно-хозяйственным делам М Н. Кохтева. При них добровольцы, не связанные службой в архиве: историк И. М. Меликсетова, доктор технических наук Р. Б. Котельников. Все они или почти все связаны (кто — в прошлом, кто — теперь) с государственными архивными управлениями страны, а также историкоархивным институтом, с его ректором Ю. Н. Афанасьевым, одним из авторов идеи Народного архива. Идею еще можно назвать новым вариантом бессмертия, точнее — очередным: сколько их было! что не случайно в России, к которой не хочется ставить: «многострадальная», а только — «мечтательная». Вспомните Н. Ф. Федорова с его «Философией общего дела», возьмите Мавзолей Ленина, раскройте А. Платонова:
«— Прушевский! Сумеют или нет успехи высшей науки воскресить назад сопревших людей?
— Нет,— сказал Прушевский.
— Врешь,— упрекнул Жачев, не открывая глаз.— Марксизм все сумеет. Отчего ж тогда Ленин в Москве целым лежит? Он науку ждет — воскреснуть хочет...»
В документе, здесь нами приведенном, обратите внимание на две детали. Во-первых, свидетельство говорит о «праве жительства вне черты оседлости» евреев, а не граждан иудейского вероисповедания; значит, уже в 1907 году, тем более в 1911, «еврейский вопрос» имел скорее этническую, чем религиозную окраску. Во-вторых, в 1911 году все, даже чиновники канцелярий, ожидали скорого пересмотра оного, «еврейского вопроса», что придавало любому, вплоть до самого мелкого, решению в этой области временный характер.
А еще раньше эта мысль, восходящая к Библии, была выражена интимней: «Спи, милый прах, до радостного утра». Но так случилось, что вместо радостного утра страна проснулась кровавой зарею. А кто и не проснулся совсем. Целые народы, пласты жизни, роды, поколения ушли в макулатуру, в никуда. Огромная архивная держава СССР обеспечила правом на память только себя, свою партийность и государственность — через монстров, героев и классовую борьбу,— при том, что на каждом шагу: про народные-массы — движущую силу-истории. «Общественная невзрачность» не интересовала архивы, и глубинные пласты жизни были оставлены без внимания. Но человек обрастал памятью, что-то хранил, собирал, в чем-то видел остатки сердца, свидетельство давнего чувства. Те же государственные бумажки слишком дорого доставались, чтобы разделаться с ними одним махом. Но куда их? Они никому не нужны.
«Каждый имеет право на намять» — под этим девизом и возник Центр документации «Народный архив» в 1988 году, когда заговорили о социализме с человеческим лицом. Значит, десять лет, как память — духовная ценность в своих материальных предметах — нашла себе приют. И нс только приют — стала жить, питая умы, давая уникальную информацию. Письма, дневники, фотографии, записи разговорной речи, откровения людей «социального дна» (во всем теплится и пульсирует кровь, кричит душа) нашли своих исследователей, писателей, репортеров. Выставки, конференции, сборники...
Десятилетие — маленький юбилей. Но в архиве не до него. Последние два-три года он влачит... Не хочу продолжать. Два года Поддерживал Д. Сорос, единственный благодетель. А теперь? Остался энтузиазм пятерых и приступы новой действительности: «Освободить помещение до нового года!» А потому на свой страх и риск я обращаюсь к мэру Москвы:
Юрий Михайлович, Вы устроили чудесный праздник 850-летия. Он отшумел, скрасил кому-то жизнь, остался в памяти как шаг на пути национального примирения. Сделайте следующий шаг, быть может, более трудный: верните людям надежду на то самое утро. Простым, беспомощным, одиноким. Дайте бессмертие. Для этого есть главное — душа и чистые руки. Нет же — денег и помещения. Если не Вы, то кто?.. А если никто, то опять все развеется, распылится, пойдет прахом. Глубинная правда России опять останется неприкаянной. Она все равно будет жить, но без нас. А время собирать камни пришло.
Экклезиаст
Первых впечатлений, собственно, было два. Сначала голос. Негромкий. Сдержанный. Без эмоций. Без лишних слов. Разговор сводился к следующему: «Как попасть в ваш архив?» (с упором на «ваш»).
Вопрос — с заиканием неосведомленности, ответ — как распахнутые двери с «Добро пожаловать».
Потом облик. Невысокая. Круглолицая. Как будто замкнутая, но при этом открытая. Не душа нараспашку и все-таки нараспашку. Соответственно облику и занятию имя — Галина, значит тишина. Отчество — Ильинична, стало бьггь, пророческое. Прошу запомнить: Галина Ильинична Попова, заведующая Отделом личных фондов. После нескольких долгих служб — здесь в Центре документации «Народный архив», где вспоминается не только Платонов, но и Юрий Домбровский: «Факультет ненужных вещей».
— Правда, у вас не факультет, а хранилище, хотя и при институте (имелся в виду Историко-архивный).
— Уже не при... Уже самостоятельные. Независимые...
Никольская, 8, где обосновался Центр, адрес мне очень памятный. Во-первых, Лидия Владимировна, моя мама, каждый день проходила мимо в свое Центральное статистическое на службу последних лет, а все, что с ней связано... Словом, мое. Во-вторых, здесь, на Чижевском подворье, именно номер 8, обретался друг юности и всякой плохой погоды Валерий Анатольевич Гусев, специалист по кострам, топке буржуек, обработке дерева, что немаловажно для такого человека, как я,— садового.
Узнав про архив, В. Гусев — мне:
— Я тебе покажу документы моего деда... Штук пятьдесят, подборка. Иван Матвеевич Гусев, Георгиевский кавалер. Это тебе не баран начихал. Сын раскулаченного и он же инженер Главсевморпути.
И привез папку ко мне за город: в промозглую сырость, в поздний сентябрь с первым снегом, в «очей очарованье» с яблоками на деревьях. Аттестаты, свидетельства, удостоверения, характеристики — подобное я видела у Г. И. Много таких и других, уничтожить которые не поднялась рука. А могла подняться (что тоже нередко) — у тех же родственников, у случайных прохожих, обнаруживших их на помойке, наконец, у самих владельцев, переживших тех давних себя. Уцелели, что примечательно! как знак уважения к документу (фетиш!), как символ фамильной истории (память!), как то, от чего сжимается сердце.
Это он, Гусев, прочел Жуковского.
А снег, продолжаясь, делал осень светлее.
Дальше произошла подмена. Уже здесь, в Москве. Г. И. водила меня между стеллажами, и чужие судьбы заслонили ее.
— Разве не интересен, например, семейный бюджет?. Ежедневные скрупулезные записи расходов при том, что человек экономист. Продовольственный реестр, непродовольственный: на цветы столькото, театр — столько-то, книги... За этим характер, круг интересов... А здесь дневник бывшей бестужевки. Четыре ящика...
Дрожь пробирает от вида толстых тетрадей, таких знакомых, таких уже в прошлом — с клеенчатой кожей, со школьной линейкой. Страницы неразборчивого почерка без воздуха и полей, набитые буднями, как сама жизнь. «Работа... Только она спасает»,— глаз выхватывает из чужого свое.
— Да вы же просто герои! Читать, разбирать в век компьютеров и повальной публичности. А это кто? Фамилия интересная — Збаровский. Круг Модильяни?
— Портной. В свое время обшивал верха.
— А в деле рукопись...
— О том, что у нас нет антисемитизма. Посмотрите, какой интересный документ: автографы знаменитых евреев.
— У нас нет антисемитизма? — Я — почти оскорбленно: — У нас есть все. Есть даже книга: «Советские евреи в науке и промышленности в период второй мировой войны» как реакция на это «нет», как сама фамилия автора этой книги — Минипберг.
Позже я поняла: у Збаровского это прием — утверждая «нет», говорить «да», но разгадка не греет как шаг в сторону, а не на дорогу.
Дальше — архив семьи, связанной с армянской обшиной в Астрахани. При этом выражение лица Г И. как у попечительницы сирот, которых надеется пристроить в хорошие руки. Но я — мимо этого выражения, мимо нее самой, к другим ящикам. Семейные реликвии, продовольственные карточки, кулинарные рецепты, талоны на продукты, проездные билеты, редикюль с письмами, альбомы... — все к моим услугам, но я не чувствую готовности к ним. Oi части потому, что исчерпала себя на одной архивной публикации, отчасти потому, что она доставила много хлопот и мук.
— Представляете, Г. И., в архиве Никитского сада мне попалась судьба одного поляка. Юноша. Сирота. Покончил с собой. Все, что осталось от него,— несколько листочков в папке, а на ней кто-то написал: «В макулатуру». Дальше был мой рассказ, так сказать, материализация этой судьбы или после-судьбы, которую хотелось репатриировать. Есть такой польский культурный центр, куда и явилась. «А мы не занимаемся пропагандой русской культуры...» — «Но эго же поляк! Пусть Хоть его тень вернется на родину».— «А поляк, который жил здесь у вас,— это не поляк».
(Сказано в лучших традициях общечеловеческого идиотизма. Ну как еще назвать? Оглядкой на конъюнктуру?.. Узколобостью?..)
— Иногда я тоже падаю с ног. Не хватает сил... Морально. Когда люди передают свои архивы. За каждым жизнь, судьба. Представляете, что это такое?.. Сдают-то, как правило, те, кому немного осталось...
Это представить нетрудно, а лучше не представлять, потому что... В общем, больно.
На архивном языке та передающая сторона (из жизни, гущи, потока) называется фондообразователями. Слово неудобоваримое при том, что архив ориентирован на человеческую душу, приемлет всех — вне иерархий, вне пренебрежительного отношения к человеку толпы с обзыванием: масс-медиа, совок, темнота... Каждый обладает частицей уникального исторического знания и уже этим бесценен. Всякое свидетельство — звено цепи, идущей еще из Библии (кто кого родил, откуда пошел), в архиве предстает не в абстрактном виде, а словно под микроскопом. Тут есть потрясающие детали.
Представьте, весна двадцатого года, ночной состав, теплушка. Едут на Кубань, спасаясь от голода. Среди пассажиров бестужевка.
«Рядом со мной оказался какой- то человек, с которым мы разговорились. Лица его я не видела, огня ни у кого не было. Я только слышала голос. И чем больше мы разговаривали, тем больше я ощущала, что это какой-то свой человек, из нашего слоя общества, наших общих каких-то понятий, нашей культуры, что это существо близкое, и чем больше я разговаривала, тем больше убеждалась, что читали мы одинаковые книги, знаем примерно ту же музыку, что в общем наш культурный уровень одинаков, а это в те времена было очень редко. Одним словом, мы с этим человеком. проговорили вею ночь в темноте абсолютной. Настало утро и рассвело. Картина, которая предстала передо мною, была неутешительна. Это был молодой человек очень худой, очень бледный, в военной форме, истощенный такой, у него даже не было передних зубов. В общем, какой-то захудалый молодой человек... Но тем не менее эта проведенная беседа в ночь осталась за нами».
Они высадились в станице Великокняжеской.
«Здесь мы прожили до августа 1920 года, когда с тем молодым человеком пошли в местный ЗАГС. Регистрировал какой-то мальчишка, которому еще рано было мобилизоваться. Когда он написал наше свидетельство о браке, то плюнул на печатку и этой наплеванной печаткой прихлопнул наши свидетельства. Вот так я вышла замуж и прожила в замужестве 72 года».
Он — инспектор военно-полевой строительной части, из дворянской семьи, восемнадцати лет пошел добровольцем на первую мировую, после оказался в Красной Армии и в том военном учреждении, которое погрузилось в теплушку. Она — уже сказано, добавление — из сословия литовской безземельной шляхты.
Другая деталь. Героиня та же. Только время отодвигается вглубь. Сейчас вы его почувствуете.
Интервьюер: «Прошу вас продолжить рассказ со слов: «Я же лютеранка».
«Так. Родители мои не были религиозными, но рассуждали так: пускай воспитывается в религии, а там сама рассудит что и как поступать. И посылали меня на детские богослужения в лютеранскую Церковь. Но лютеранское богослужение лишено той эмоциональной окраски, которая присуща православию, там все очень правильно, разумно, продуманно...»
У этой женщины чудесная изысканная простота — как стиль жизни, как манера ума.
«Падали лучи света на снег. Я замерзла и решила зайти в церковь. Молящихся было немного. Священник вел службу в тихих задушевных тонах. Так же неломко ему вторил хор. Тепло и богослужение подействовали на меня, я как-то задумалась, отключилась. Внезапно я почувствовала, что в церкви что-то произошло, какое-то движение, шаги. Оглянулась и увидела, что рядом со мной никого. Пока я оглядывалась, стараясь кого-нибудь отыскать глазами, я почувствовала, что слева кто-то подошел и встал рядом, очень близко, почти коснувшись меня плечом. Я скосила глаза налево, увидела военную шинель офицерского сукна. Подняла глаза выше и обомлела. Рядом стоял царь Николай II, ошибиться было невозможно. Было военное время и царских портретов повсюду было множество. Не поворачивая головы, я покосилась еще левее, к левому приделу. Там дама в черном ставила свечку к иконе. Императрица. Перевела глаза к алтарю — четыре одинаково одетые фигурки в серых пальто и в серых меховых шапочках — великие княжны. А у правой стены церкви я увидела сгрудившихся прихожан. Я стояла тихо и неподвижно, боясь потревожить своего соседа, и он тоже стоял неподвижно. Сколько времени это продолжалось, 10 минут или больше, не знаю. Но потом они сразу все собрались и уехали. И вот это была моя встреча с царской семьей накануне их трагической гибели. С этих пор я и полюбила православное богослужение».
Осталось вызволить из небытия ее имя: Налетова Ирина Викентьевна, урожденная Шмидекампф.
Теперь мой рассказ о встрече с тенями. Я их не звала, они сами явились. Первый был Кун. Ну кто не знает профессора Куна! Если же кто-то не знает, то его труд... Господи Боже мой, его «Легенды и мифы древней Греции»... у кого только их не видала! В какие списки обязательной литературы они не входили! Автор же как бы растворился в своих героях и не имел значения. Латинское: «Прожить незаметно» (как высшая доблесть), цветаевское: «Пройти, чтоб не оставить следа, / Пройти, чтоб не оставить тени...» — синонимы утверждения: «Великое сродни анонимному». Каково обрести имя автора с неожиданной стороны: в единстве будней, быта, родства.
«Мать бабушки — Евгения Тимофеевна Кун, урожденная Роупер, родилась в аристократической семье выходцев из Англии и Шотландии... В семье было двенадцать детей и бабушка была младшим ребенком, дочерью уже очень немолодых родителей. Воспитание она получила чисто английское, была англиканского вероисповедания, училась в закрытом Московском пансионе для иностранцев, затем училась в консерватории по классу фортепиано. Вела семейную и деловую переписку на трех европейских языках. Позже, в советское время, давала языковые консультации.
Семейная жизнь бабушки сложилась счастливо. Муж ее — Николай Альбертович Кун (1877—1940) — профеееор-античник»... (А- Ю. Каменская).
Здесь позволю себе многоточие, поскольку одолевает сомнение. Из четверых своих детей трех профессор похоронил, последний пережил его на два года. Судьба Н. А. Куна напоминает судьбу историка Иловайского, сводного дедушки Марины Цветаевой, облаченного ею в миф, в образ Харона с ладьей, Летой и переправой в подземное царство смерти своих детей. Меня же миф повел к Офелии 1922 года — Ниночке Кун, она утонула в шестнадцать лет. «Мать не перекрестила ее на дорогу, когда дети пошли купаться, а это в доме было не принято. Бабушка никогда не простила себе этого греха». Рок двух других детей уходит из мифа в Историю: один сын погиб при строительстве Парка культуры имени Горького (1932 г.), другой — на войне (1942 г.). Лишь судьба первой дочери не выходит за рамки мифа в его классическом варианте, где бог смерти Танат прилетает к ложу умирающего: сгорела от скоротечной чахотки (1930 г.).
Если вы заглянете в Куна, в главу об Аиде, то найдете очень свою, очень личную фразу: «Ужасно царство Аида, и ненавистно оно людям».
Теперь о питательной среде мифа. Время то же, только герои другие: вождь, или тиран, если хотите, и бойкая пионерка Бурят-Монголии По фамилии Маркизова, по имени Энгельсина, что несколько сбивает с толку. И как-то остерегает.
Ее отец, партийный работник, был призван к Сталину, и юная непосредственность увязывается за ним в Москву. Очень бурятская делегация очень по-бурятски отчитывается в успехах, а Геля по-бурятски ни слова не понимает. Можно предположить, что и Сталин был в нем не силен. Кому больше надоело слушать, трудно сказать, только Геля посреди речи ни в чем неповинной колхозницы вдруг вскочила и понеслась к дорогому вождю. И вот любвеобильная девочка во всех газетах. То ли она целует вождя, то ли он ее — не столь важно. Эта бурят-монгольская Саманта Смит делается самым популярным ребенком страны. «Это я, я!» — кричит она, размахивая газетой. Она получает подарки, с нее начинается всем известное «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство» - Растроганный скульптор, кстати, выпускник Парижской Академии художеств, кстати Лавров, торопится воплотить миф в мраморе.
Все это пишется ради одной интересной детали. Известно, судьба любит обыгрывать свои жесты. Она их исчерпывает.
С тех пор прошло много лет. Отца Гели расстреляли, мать погибла при странных обстоятельствах, скульптор угодил в лагеря, а Геля стала Энгельсиной Батьковной, востоковедом. Однажды ей выпал случай попасть в запасник художественного музея. Там оказалось ее «счастливое детство», ко входу спиной. Всеохватные руки вождя по-прежнему обнимали ее, а между пальцами виднелась ржавчина. Дальше можно не продолжать, потому что ржавчина похожа на кровь.
Эти знаки Судьбы были повсюду, в каждой исповеди. На уровне закономерности или Возмездия, что ошеломляло своей непридуманностью, тем что — взаправду.
«И я попадаю на прием к заместителю генерального прокурора Рогинскому».. . («Я» — с интересной фамилией Де-Марей, четвертьфранцуженка из Одессы). «По-моему, был Вышинский генеральным тогда. У него лежало мое заявление.
— Что вы распускаете сплетни?
— Какие сплетни?
— Что вашего мужа пытали, били. В Советском Союзе пыток нет.
— Я знаю, что в Советском Союзе не имеют права пытать, поэтому вам и жалуюсь, что враги парода в Николаеве этим занимаются.
— Ну да... Вашего мужа побили, и он, как мальчик, заплакал и признался в том, чего не было. Через две недели придете за ответом.
Сколько прошло двухнедельных сроков, нс помню. Я иду в приемную НКВД, на Кузнецкий. Выстаиваю в очереди. Скапливается этих несчастных жен толпа...»
Цитирование прерываю, чтобы обозначить течение времени: три года безуспешных хлопот о пересмотре дела. И три года спустя:
«Он рассказал, как его освобождали»... (Он — муж знакомой, подруги по несчастью, не свой — чей- то). «А я рассказала, как хлопотала, в том числе о разговоре с этим Рагинским. Он сидел, улыбался, что поражало. А когда я закончила, он говорит: «Вы отомщены».— «То есть как?» — «Под Архангельском, в лагере, Рагинский как враг народа был со мной. И там каждую ночь заключенные устраивали ему темную, мстили за таких, как вы».
Но что еще просится на перо? Все прочитанное. Все прослушанное объемом в столетие да и сама мысль: рождение гениев будущего предвосхищает течение сегодняшней жизни. Горьковский Сатин не так уж был не прав, утверждая: для лучшего живет человек. На уровне архива жизнь смотрится как остатки от катастроф. Увы, замысел свыше относительно общества более хрупок, чем природный архив, который в виде цветущего мира.
Самое время рассказать о подвале, где разместилось хранилище. Главное его достоинство — тепло. Остальное: своды, ступеньки, решетки, засовы — восходят к XVIII — XX векам. Свет — только электрический, замки пудовые, канцелярские товары оставлены бывшими упраздненными (тот завхоз поминается добрым словом), когда улица называлась именем 25 Октября. А пыль, кажется, всех веков, и Г. И. заметает ее на картонку.
Поделиться книгой: