Помоги проекту - поделись книгой:
– А ржавчина? А потрескавшийся линолеум? Как-то не гламурно, по-моему, – возразила Жюльетта.
– Я туда оттащу бабушкин старый китайский ковер, он в чулане, мама и не заметит. И какое-нибудь живое растение. Они подумают, что попали в зимний сад, ну, знаешь, как в той книжке, что ты мне давала… Жутко нудная и длинная, я так и не осилила, но там клевая такая была штука, с кучей цветов и плетеными креслами…
Да, Жюльетта знала. Книжка эта была “Добычей” Золя, Хлоя вернула ее со словами: “Ну и наворотили на ровном месте!” Но похоже, даже она оценила смертоносный соблазн той сцены, где Рене, жена Аристида Саккара, отдается юному пасынку в оранжерее, среди одуряющих запахов редких цветов – свидетельства богатства и изысканного вкуса мужа.
– Надо тебе было сходить на тренинг по
– Ты продаешь им иллюзию…
– Нет, мечту. И помогаю им перенестись в лучшее будущее, – назидательно заключила Хлоя.
– Хватит мне лекции читать! – взорвалась Жюльетта. – Ты что, действительно в это веришь?
Хлоя смерила коллегу сердитым взглядом:
– Конечно. Раз мне за это платят. До чего же ты занудная иногда…
Зазвонил телефон. Хлоя.
– Принеси мне книгу. У тебя их в столе полно. Я все видела! – бросила она обличающим тоном.
– А какую книгу? – спросила Жюльетта в некотором замешательстве. – И зачем тебе…
– Все равно какую. Мне на столик надо, я его перетащу к ванне. Так будет меньше видно ржавчину, я еще лампу поставлю, такую винтажную, с бахромой из бусин, вроде бы некоторые девицы обожают читать в ванне. Увидишь, какая сразу будет атмосфера.
– По-моему, ты говорила, что ванна должна намекать на эротические забавы?
– Ну, парень же не всегда будет дома. И потом, иногда неплохо и передохнуть.
– Не спорю, тебе виднее, – развеселилась Жюльетта.
Хлоя собрала уже целую коллекцию одноразовых любовников, проведенные в одиночестве выходные оплакивала как невесть какую трагедию, и ей уж точно никогда бы не пришло в голову позвать к себе в ванну с пеной Пруста или Фолкнера.
– Ладно, поищу что-нибудь, – ответила она и нажала на отбой.
Хлоя угадала: нижний ящик стола Жюльетты, самый глубокий – а потому малопригодный для удобного хранения досье, – был набит карманными изданиями, остатками четырехлетних поездок из дома на работу и обратно, книгами, которые она, прерывая чтение, закладывала то билетом в кино, то квитанцией из прачечной, флаером пиццерии, концертной программкой или листочком из блокнота, в который заносила списки покупок и номера телефонов.
Она потянула за металлическую ручку, тяжелый ящик со скрежетом пополз по своим рельсам, а потом вдруг застрял, и с полдюжины книг вывалилось на пол. Жюльетта подобрала их и, выпрямившись, положила у клавиатуры компьютера. Незачем копаться в ящике, сойдет любая книжка. Все равно Хлоя дальше заглавия читать не будет.
Заглавие. Да. Заглавие важно. Кто же станет читать в ванне “Зуд” Лоретт Нобекур, книгу, которую ее кожа не забыла до сих пор, стоило взять ее в руку, и невидимые мурашки начинали ползти из-под левой лопатки к плечу – и готово, она уже чесалась, даже скреблась, нет, это никуда не годится. Тем не менее, начав читать роман, она не могла от него оторваться, вот именно, так вода в ванне остынет, надо что-то нежное, успокаивающее, обволакивающее. И загадочное. Новеллы? Мопассан, “Орля”, незавершенный дневник безумца, покончившего с собой? Жюльетта представила себе, как читательница, погрузившись в пену по плечи, поднимает голову, беспокойно вглядывается в темный коридор через приоткрытую дверь… Из темноты хлынут привидения, годами вытесняемые детские страхи с целой вереницей тревог… Девушка в панике вскочит в ванне, перешагнет бортик, поскользнется на мыле, как леди Кора Кроули из “Аббатства Даунтон”, и, того гляди, упадет, разобьет себе голову…
Нет.
Она с сожалением отложила сборник новелл, первый том “В поисках утраченного времени” Пруста, несколько детективов с чересчур потрепанными обложками, эссе о выгорании на работе, биографию Сталина (на кой она это купила?), французско-испанский разговорник, два толстых русских романа, набранных десятым кеглем через один интервал (нечитабельно), и вздохнула. Нелегкий выбор.
Придется выворачивать весь ящик. Наверняка что-то найдется. Нужна безобидная книжка, неспособная привести ни к каким неприятностям.
Разве что…
Жюльетта тыльной стороной руки сбросила книги со стола, и они упали вперемешку в темное нутро, которое, нельзя не признать, сильно походило на могилу. Задвинула ящик. Печаль. Она ее чувствовала, но не хотела сейчас давать волю этому смутному, неприятному чувству.
На нее возложена миссия.
Она встала, обошла стол и открыла шкаф.
Сумка по-прежнему стояла там. Почему ей на миг показалось, что она может исчезнуть?
Она наклонилась, приподняла ее и инстинктивно прижала к себе.
Угол какой-то книжки попытался вонзиться ей в ребра.
Вот эта и будет, подумала она с неведомой доселе уверенностью.
7
Первая, первая моя книга в роли передатчика, думала Жюльетта, нащупывая сквозь плотную ткань сумки выбранный том, – но кто кого выбрал? Она уже нарушала правила: не знала даже названия книги, не знала, чья рука возьмет ее и перевернет, например, посмотреть, что написано на задней стороне обложки; она не выслеживала свою цель, не изучала ее, не продумывала момент встречи, не соотносила тщательно, как велел Солиман, книгу с ее читателем или читательницей.
Читательницей. Это точно будет читательница. Мужчины не читают в ванне. Впрочем, мужчины и ванну не принимают, вечно спешат, единственный способ удержать их в покое – это положить на диван у телевизора, где идет полуфинал Лиги чемпионов. Во всяком случае, Жюльетта пришла к такому заключению, наблюдая за тремя своими бывшими бойфрендами.
– Знаю, – вслух сказала она, – вечно я обобщаю. Потому каждый раз и вляпываюсь.
Ну вот, опять обобщение. Но она в самом деле склонна делать поспешные выводы, по большей части оптимистические, из любой приглянувшейся ей мелочи: у одного очочки в металлической оправе, другой протягивает сложенные лодочкой руки, как будто берет щенка или младенца, а у третьего прядка все время падает на лоб, застилая синий-синий взгляд… Ей казалось, что в этих крохотных особенностях читается ум, нежность, юмор, надежность или фантазия, которой она сама, как ей думалось, лишена.
Она запустила руку в сумку, насупив брови и продолжая свой одинокий монолог: у Жозефа под его любимыми свитерами грубой вязки были широкие плечи, но вся его сила сводилась к умению раздавить в кулаке орех; Эмманюэль жалел птичек, налетающих на линии электропередач, но не звонил, когда она болела гриппом; Ромен не выносил даже намека на шутку в свой адрес, а в ресторане с маниакальной точностью, до копейки, делил счет пополам.
Она была влюблена в каждого из них – или считала, что влюблена, какая разница. Последние полгода она жила одна. Считала, что не перенесет одиночества, а теперь с удивлением поняла, что ценит свободу – ту самую свободу, которой боялась как огня.
– Не дождутся, – проворчала она, нащупав выбранную книгу – нет, книгу, которая сама ей навязалась.
Она не знала, к кому обращается. Еще одно обобщение. Сколько можно.
Книга была толстая, плотная, удобно ложилась в руку. Увесистая. Жюльетта медленно попятилась, не сводя глаз с почти черной обложки, на которой со стороны обреза виднелись в темноте неясные развалины английской усадьбы.
Дафна Дюморье. “Ребекка”.
– Они подпишут предварительный договор!
Хлоя бросила сумочку на стол, повернулась к Жюльетте и с шутливым укором наставила на нее указательный палец:
– У девицы прямо все настройки сбились с твоим романом. Повезло, а то она почти что скроила козью морду. Про то, как они по гостиной ходили, не говоря уж про кухню, молчу. А тут вдруг…
Она изобразила на лице изумление: подняла брови, вытаращила глаза, округлила рот.
– Вообрази картину: входит она в ванную, не, ну я расстаралась – приглушенный свет, растение, белоснежное банное полотенце на спинке шезлонга, ни ржавчины не видно, ни пятен сырости, ничего. Он начинает говорить, что это дыра и вообще дурдом, но она его даже не слушает, подходит к ванне, а там…
Хлоя в восторге запрыгала на месте, сжав кулаки:
– Сроду такого не видела! Берет книжку, начинает листать и говорит: “Ах, “Ребекка”, мама обожала тот старый фильм с… кем там? Грейс Келли? Нет, с Джоан Фонтейн…” И начинает читать. Довольно-таки долго, я прям дышать боялась. А он говорит: “По-моему, мы уже все посмотрели”, а она: “Можно кладовку сделать”, и улыбнулась, честное слово, и спрашивает меня: “Это ваша книга? Можно я возьму?” Встает перед зеркалом, суперское такое барочное зеркало, я его в прошлые выходные на барахолке отрыла, поправляет волосы, вот так (Хлоя повторила жест, ее губы приоткрылись, ресницы дрогнули, лицо смягчилось, изменилось, на него легла тень несвойственной ей меланхолии, словно наклеенная на ее смешливые черты, как японская театральная или карнавальная маска), поворачивается к нему и говорит странным таким голосом: “Здесь мы будем счастливы… Вот увидишь”.
Агентство недвижимости закрывалось в 18.30. В полночь Жюльетта все еще сидела на полу; с паркетин давно уже стерся верхний слой, обнажив широкие бурые полосы. О ремонте в этом кабинете, куда никогда не заходили клиенты – в зале у девушек стоял плексиглаcовый стол, за которым они по очереди сидели в течение дня, приветливо улыбаясь в свете встроенных ламп, – речь больше не шла со времен Рождества три года назад, когда месье Бернар опрокинул бутылку уцененного сухого сидра в узком проходе к окну. Шипучая жидкость протекла в трещины дерева, оставив на нем желтоватый ореол. Жюльетта устроилась по-турецки на этом давно высохшем пятне, а перед ней веером лежали книги.
Семнадцать книг. Она пересчитала. Взяла каждую в руки, взвесила, перелистала. Вдохнула запах их корешков, поклевала там и сям отдельные фразы, абзацы, иногда не до конца, отдельные слова, аппетитные как конфеты или острые как лезвия:
Приготовил он ложе Одиссею у очага, постелил овчину и козью шкуру и дал Одиссею укрыться своим плащом, который носил он зимой. Сладко уснул Одиссей…
Мое лицо было лугом, на котором паслось стадо буйволов…
Он посмотрел на раскаленные головни, под которыми одинокий язык пламени отплясывал пляску смерти, так как с утренней стряпней было уже покончено…
Ее обрели. Что обрели? Вечность! Слились в ней море и солнце…
Да, подумал Руди, честолюбивые люди, вросшие прямыми ногами в землю, без малейшего изящного изгиба колена…
Смокинг, разросшиеся сумерки, жадно пить часы, скудный лунный свет, пустословие, долина, свет…
Сколько слов. Сколько историй, персонажей, пейзажей, смеха, слез, внезапных решений, сколько страха и надежды.
Для кого?
8
Жюльетта снова видела перед собой улицу, ржавые ворота с полосами старой синей краски, зажатое меж высоких стен солнце. Удивительно. Она бы сочла даже более нормальным, если бы путь исчез, если бы перед ней выросла глухая стена или если бы после тщетных поисков дома она обнаружила вместо него аптеку либо средних размеров супермаркет с объявлениями о скидках недели на желтых или ядрено-зеленых картонках в витрине.
Но нет. Она приложила левую ладонь к холодному металлу. Вывеска тоже была на месте. И книга. Из щели между створками тянуло сквозняком с запахом дыма. Она обернулась, оглядела фасады. Почему ее в эту минуту волновало, не смотрит ли на нее кто-нибудь? Неужто она боялась, что кто-то увидит, как она входит сюда, – что кто-то ее осудит? В этом сонном квартале люди должны особенно подозрительно следить, кто ходит к соседям. А это место не могло не возбуждать их, мягко говоря, любопытство.
Жюльетта не знала, чего боится. Но чувствовала, как в ней проклевывается смутная тревога. Раздавать книги незнакомцам – незнакомцам, которых выбирают, за которыми шпионят, – кто может уделять такому занятию свое время? И даже тратить на него все свое время? На что живет отец малышки Заиды? Ходит ли он время от времени на работу (Жюльетта вдруг поняла, что это слово не вызывает в ее голове никакой картинки, что она не представляет себе Солимана за окошком в банке или в архитектурном бюро, и тем более в школьном классе или в супермаркете) или сидит взаперти, отгородившись от дня и ночи в заваленной книгами комнате, где лампы горят с утра до вечера? Он прекрасно мог работать и здесь, конечно, разрабатывать веб-сайты, переводить за гонорары или писать тексты для каталогов, например. Но ни в одной из этих ролей она его тоже не видела. Вообще не видела его в роли реального, обычного человека с материальными потребностями и какой-то общественной жизнью; и в роли отца тоже.
И по-настоящему в роли мужчины.
Нас учат никому не верить, думала она, толкая тяжелую створку, которая открывалась медленно, словно нехотя. Учат всегда предполагать худшее. Людям дают книги, чтобы им стало лучше, – если я правильно поняла… Наверняка бакалейщица на углу принимает Солимана за террориста или наркодилера. И наверняка сюда уже приходила полиция. Будь он дантистом, никому бы ничего такого и в голову не пришло. Что-то я заговорила расхожими банальностями. Надо, наверно, побольше читать, а то мозги закостенели. Лучше мне… а что лучше-то, в самом деле?
Двор был пуст, под нижними ступеньками металлической лестницы порхал клочок бумаги, дверь кабинета заперта. Внутри темнота. Разочарованная Жюльетта думала было повернуть обратно, но потом любопытство заставило ее подойти поближе к тусклому стеклу. Логово зверя без зверя, возбуждение от опасности, но без опасности. Что это ее потянуло на сомнительные сравнения? Ей хотелось надавать себе по щекам – момент подходящий, и место тоже, никто не увидит. Но жест был какой-то ребяческий. Нельзя так распускаться, не настолько все-таки.
А почему, собственно?
Она медленно подошла. Поразительно тихо. Невозможно или почти невозможно поверить, что в нескольких метрах отсюда рычал город, пожирающий время, плоть, мечты, город, вечно несытый, вечно неспящий. Над головой захлопали крылья – значит, голубь уселся на перила галереи; послышался дребезжащий звук колокола, пробил восемь раз. Утро. Время могло быть любое, место тоже, один из тех провинциальных городков, что так любил описывать Бальзак.
– Не стойте там. Входите.
Голос доносился сверху, спланировал к ней, и она невольно вздрогнула. Носом к стеклу она не прилипла, и все равно было чувство, что она подглядывала, а ее застали с поличным.
– Сейчас приду. Я сегодня подзадержался.
Он уже стоял перед ней – такое впечатление, что он не касался земли. Жюльетта не слышала его шагов по лестнице. Еще до того, как его увидеть, она почувствовала запах, которым пропиталась его одежда, – запах корицы и апельсина.
– Делаю торт для Заиды, – сказал он. – Она тут приболела.
Он взглянул на свои перепачканные мукой руки и с извиняющейся улыбкой вытер их о черные брюки.
То есть он все же самый настоящий отец. Но торт? Для больной девочки?
– Если у нее болит живот… – начала было Жюльетта неодобрительно, но сразу прикусила язык: ей показалось, что ее устами заговорила ее собственная мать и обе бабушки сразу.
Да какое ей дело?
Солиман нажал на ручку двери, сопротивлявшейся всеми своими ржавыми петлями. Толчок плечом заставил ее открыться.
– Все тут кособокое, – сказал он. – Что стены, что жилец. Полная гармония.
Жюльетте, наверно, полагалось возразить – из вежливости, – но, в сущности, он был прав. Она улыбнулась. “Кособокое”… в этом есть своя прелесть. Растрескавшийся каменный порог, щели в котором вычерчивали параллельные кривые, серый от пыли пол, окна со стеклами, дребезжащими от малейшего порыва ветра, теряющийся в полутьме потолок, книги, сваленные в любом уголке, – и ничего больше. Тем не менее целое, составленное из всего понемножку, выглядело прочным; это место могло со дня на день исчезнуть на манер миража, а могло и перенестись в целости сквозь время и пространство и возникнуть снова где-то еще, при этом дверь не перестала бы скрипеть, а горы книг – рушиться, если рядом пройдет посетитель. Этот мягкий, приглушенный распад под шепот мятых листов можно было даже полюбить; но Солиман спешил и, указав ей на свободный стул, с беспокойной нежностью собирал, скреплял, отодвигал бумажные груды.
– Вы уже все? – наконец спросил он, запыхавшись и падая на собственный стул. – Рассказывайте.
– О нет. Не в том дело. Я…
Он не слушал.
– Рассказывайте, – повторил он. – Я, наверно, забыл вам сказать: я все записываю.
Он положил ладонь на толстую зеленую амбарную книгу, обтрепанную по углам. Жюльетта снова почувствовала, что соскальзывает в… во что? Может, в другую страну, в другое время… Ее целиком поглотило зрелище его руки. Большая, с растопыренными пальцами, покрытая от фаланг до запястья легким коричневым пушком. Подрагивающая. Как зверек. Короткие ногти с каймой – не черной, матово-серой, цвета серой пыли, книжной пыли, конечно. Значит, чернила, ставшие порошком, слова, рассыпавшиеся в прах и скопившиеся там, могут вырваться, взлететь, их можно вдохнуть и даже понять?
– Все?
На сей раз в ее голосе не было ни удивления, ни недоверия; скорее… быть может… детское восхищенное изумление. Нет. Слово “изумление” было слащавым – или же сильным, непомерно сильным. Непомерным для подозрительности, иронии, равнодушия. Для обычной жизни.
Я сейчас встану, решила ошарашенная Жюльетта. Сейчас уйду и больше никогда не вернусь. Схожу в кино, ха, почему бы нет, а потом съем суши или пиццу, приду домой и…
Поделиться книгой: