Целое лето

Андрей Лазарчук

Целое лето

(Литературная основа сериала «Посредник», сезон первый)

Если вы всё это читаете, то вовсе не обязательно, что в конце я останусь жив. Как не значит, что именно вы будете это читать. Как, впрочем, не значит, что и мир останется таким же, каким мы его знаем пока. Разве что вообще останется. Адмирал посчитал: если все имеющиеся заряды использовать рационально, то и сейчас, после всех и всяческих сокращений, можно с гарантией списать три четверти населения почти сразу, а оставшаяся часть придёт в негодность и погибнет в течение года.

Это, конечно, очень плохой выход. Во всех смыслах. Более того, он почти невозможен.

Но именно что почти…

Мы с Адмиралом обсуждаем этот вариант совершенно спокойно. Потому что от нас уже ничего не зависит. Мы сделали всё, что смогли. Даже немножко больше.

«Ты в плену, окончен бой, под тюремною стеной ходит мрачный часовой…»

Нет ни стены, ни часовых. Уютный дом с каменной террасой и внутренним двориком, где растёт старое ореховое дерево. Под деревом барбекюшница, на ней мы жарим шашлыки. Или рыбу, если наловим. Тропа, довольно крутая, но вполне преодолимая, ведёт к озеру, к маленькому заливчику с узеньким кремнистым пляжем. Оттуда очень красивый вид, особенно перед рассветом, когда сумерки и туман: мыс напротив и горы на том берегу кажутся спинами древних ящеров, которые вот-вот проснутся… Раз в день приходит горничная, наводит порядок. Она не понимает ни по-русски, ни по-английски, ни как-то ещё (то есть на языке жестов). Мы не понимаем по-итальянски, да к тому же здесь явно какой-то отдельный диалект. Метрах в сорока от дома, направо и по растрескавшейся мраморной лестнице вверх, есть корчма, где можно в меру выпить и очень вкусно поесть. Нам иногда составляют компанию восемь старичков и три старушки, живущие в других домиках. Не все сразу, конечно — просто этих мы видим время от времени. Их языка мы тоже не понимаем, хотя звучание смутно знакомое. Датский? Голландский?

Какая разница. Общение сводится к улыбками и простейшим жестам.

В общем, здесь иллюзия полной свободы. Просто отсюда невозможно уйти. Есть несколько дорог и троп, но куда бы ты ни пошёл — выходишь всё равно к этой кучке уютных домиков под тенистыми деревьями…

По морю тоже не уплыть.

Я знаю, как это делается, и даже сам смог бы сотворить подобное с кем-нибудь. Другое дело, что освободиться от этого наваждения самому невозможно. Снять кодировку может только тот, кто её наложил.

Кстати, и к пониманию языков это тоже применимо…

Будем ждать.

В конце концов, чем-то всё это должно закончиться.

Хотя… всё может быть.

Да, и для памяти. На всякий случай.

Меня зовут Алексей Евгеньевич Соколов, я доцент, старший научный сотрудник НИИ экстремальной психиатрии им. Академика Плотника РАЕН — на самом деле это такая ширма одного из подразделений ГУ ГШРФ (бывшего ГРУ), занимающегося предотвращением инопланетного вторжения. Мне пятьдесят восемь лет. Разведён, детей нет. Уже нет…

Раса пришельцев, которые пытаются захватить Землю, называется «балоги» или «Путь». Это не совсем одно и то же, и разница примерно как между «немцами» и «фашистами» — если кто ещё помнит. К цивилизации Пути принадлежит несколько тысяч обитаемых планет.

Первый достоверно зафиксированный контакт балогов и землян состоялся в мае 1968 года в пгт Тугарин (Тугарино) Волгоградской области. Контакт продолжался примерно четырнадцать часов и закончился эвакуацией пришельцев. Второй контакт тридцать девять дней спустя состоялся в городке Сьерра-Бланка, Техас, США. Контакт продолжался не более часа и также закончился эвакуацией пришельцев. Третий контакт, если можно его так назвать, произошёл летом 1973 года в небе над Донбассом, когда силами ПВО был сбит корабль Пути.

Способ захвата планет десантными кораблями Пути следующий: с помощью специального устройства в сознание человека или другого животного (зайцев и кошек они использовали, это точно, про более мелких данных нет) подселяется сознание балога, которое мгновенно подавляет сознание носителя и овладевает всем комплексом его знаний и навыков. Мы не смогли установить, на каких принципах работает устройство, пересаживающее сознание (оно называется «посредник»), и что собой представляют капсулы, в которых сознание хранится («мыслящие»). Это физика и электроника, до которой мы дорастём ещё не скоро.

Целью экспансии Пути является физическое бессмертие каждого балога — путём предоставления его сознанию всё новых и новых носителей.

Вроде бы всё.

Часть первая

Шаман

1.

Девятнадцатого сентября внезапно долбанул мороз под двадцать пять, и по реке поплыла плотная шуга. Потом температура подлетела до минус десяти, но повалил мокрый снег, тут же схватываясь коркой, по которой даже лайки — Циля и Султан — старались лишнего шагу не делать; что же говорить о нас, неприспособленных двуподпорочных? Знаменитые охотничьи лыжи, подбитые камусом, не катились и не шли, а позорно глезили вбок, или подворачивались, или проваливались и зарывались. Не менее знаменитые канадские парки через четверть часа обрастали ледяным панцирем снаружи и опотевали изнутри. В сторону «Бурана» мы старались даже не смотреть, потому что да, конечно — «Буран» крут, очень крут, но ведь потом мы его не вытащим…

Короче, получалось так, что последние несколько километров нашего пути становились непреодолимы. Поэтому мой день рождения, двадцать четвёртое сентября, мы с Веником встречали у него в избе вдвоём.

Оно конечно, с Веником можно было бы и зимовать. Веник относился к тому редкому (вопреки расхожему мнению) типу таёжников, которые могут подолгу молчать, и молчание это лёгкое. Большинство же охотников, рыбаков, шишкарей и прочего здешнего люду обычно, намолчавшись, при встрече сыпят словами, как из решета, не слушая и перебивая друг друга, повторяя одно и то же по три-пять-десять раз — так, что образуется постоянный звуковой фон, подобный густым слоистым облакам табачного перегара под потолком. Сначала я думал, что это просто последствия коммуникативного голода, своего рода обжорство после долгого поста; но постепенно стало ясно, что дело тут совсем в другом…

Этим другим я и интересовался последние пять лет, постепенно завоёвывая доверие местных жителей. И с каждым годом понимал, что нахожусь всё дальше и дальше от цели своих исследований. Как будто хитрый зверь уводил меня за собой в неудобья, чтобы я там заплутал, устал и лёг.

Непростое это место — долина между хребтами Хонда-Джуглымским и Тэмэн-Туру-Тугдаг… Во всех смыслах непростое.

Заинтересовал меня этой долиной Вадим Сергеевич Кипчаков, психиатр, которого наша родная Конура время от времени привлекала для консультаций. Если помните, с начала восьмидесятых начали появляться (а потом их год от года становилось всё больше и больше) «потеряшки», то есть люди, у которых очень избирательно была стёрта память. Это была не совсем та амнезия, которая наблюдалась у людей после захвата их сознания «десантниками» балогов — но, как всякие другие странности, могущие иметь отношение к деятельности Пути, и она была учтена, исследована и — оставлена под подозрением. То есть огромный процент «потеряшек» составляли жертвы железнодорожных и гостиничных аферистов, которые травили попутчиков и соседей клофелином и другими зельями; но были и те, кто в эту категорию категорически не попадал — более того, имелось три совершенно достоверных наблюдения, как и при каких обстоятельствах люди теряли память. Это было в парке, в кафе и в поликлинике. К сидящему в одиночестве человеку подходил некто в сером, что-то недолго говорил, после чего уходил — пострадавший же или оставался сидеть, как манекен, или вставал и куда-то шёл, — уже ничего не помня о себе. Что характерно, запомнить хоть какие-то черты «серого» никто из свидетелей не мог, и не помогал даже опрос под гипнозом.

Вот тогда, собственно, мы и познакомились с Кипчаковым, гипнотизёром он был феноменальным…

Так вот, он рассказал, что в Саянах, в верховьях реки Уды, будто бы существует «место силы», где к человеку, потерявшему память, она возвращается. Иногда для этого требовалась помощь шамана, чаще — просто надо было туда прийти и какое-то время пожить. Дорога не слишком простая, но и не чрезмерно сложная: сначала на «Урале» часов двенадцать, потом пешком — дней пять, если не торопиться. Тропа хорошая, конная, набитая. Жить надо под открытым небом, даже без палатки. Заморозки тут по ночам случаются даже в июле, так что эта часть лечения едва ли не самая трудная.

Если за несколько ночей ничего не происходит, идут к шаману. Это рядом. Но мы вот пока не смогли дойти…

Вообще с шаманом Яшей мы уже успели познакомиться — прошлым летом. Он тофалар, тоф, это местная малочисленная народность, о которой мало кто знает. Близкие родственники тувинцам, но другие по характеру — подчёркнуто тихие, мирные. Яша молодой, ему лет тридцать, закончил сельхозтехникум в Иркутске, стал ветеринаром — а потом гены взяли своё. Так что оленей и коней он лечит в основном по науке. А вот людей — традиционными средствами.

Я не видел, как Яша всё это делает, однако он забрал у нас «неизвестного мужчину, на вид сорока лет», а через день вернул Данилова Никиту Петровича, авиационного инженера из Канска. Кто-то для чего-то вырезал из его жизни три с половиной года…

Тогда с Яшей поговорить по душам не удалось, за ним прислали из посёлка, он сел на коня и уехал. Данилов рвался домой так, что сухожилия трещали — пришлось идти. Но Веник пообещал осторожно потолковать с Яшей, разъяснить ему мою ситуацию. И вроде бы разъяснил.

Они ждали меня летом, как я и обещал, но летом я загремел в госпиталь — из ноги полез осколок. Пришлось встречу переносить, потом ещё раз переносить…

И вот, почти как у Высоцкого: «кругом пятьсот…»

Где-то совсем рядом рухнуло дерево, не выдержав ледяной тяжести.

— От наломало-то кедры, — сказал Веник от печки. — Ничо, Лёха, прорвёмся-то. Така хмарь не вдолги стоит, не бойсь. День-два погодим-ка, так и пойдём. Ну ли чо ли…

— Нормально, — сказал я. — Мы ведь не торопимся. И голодная смерть нам не грозит…

— Бутера завались, — кивнул Веник. — А то пару петель поставим, зайцы вон жирны каки.

— Можно, — сказал я.

— Ну от и кашка-то подошла, — сказал Веник, ставя кастрюлю в нутро старого полушубка и прикрывая сверху полой. — Час на дозрев. Наливай, чо.

Я выудил из-под стола литровую пластиковую бутыль. Хоть тара была и непрезентабельна — из соображений экономии веса, — но сам коньяк заслуживал серьёзных похвал. То есть я знаю снобов, которые к нему и не притронулись бы, поскольку не «Хеннесси» (а я, кстати говоря, так и не понял до сих пор, что они такого находят в этом питьевом парфюме) — зато я сам, собственной рукой, не один раз похлопывал по донцу бочку, в котором сия замечательная жидкость выдерживалась. А главное, это получается такой отдалённый привет от Сура…

Сур застрелился в семьдесят третьем, осенью. Где-то за месяц до своего юбилея. У него нашли запущенный рак лёгких (а ему-то просто казалось, что это потихоньку возвращается его старая астма) — и он решил не мучить себя и родных. Возможно, если бы он дал подсадить себе Мыслящего, то всё было бы иначе — но Сур упёрся и поступил по-своему. Если честно, я не знаю до конца, что там было. Может быть, комитетчики настаивали… Они могли.

На поминках по Суру мы собрались все вместе в последний раз: я, Валерка Краснобровкин, Степан, Севка, Маша, Юра Нефёдов — он тогда, во время вторжения, сумел захватить десантника и несколько часов удерживать в себе; за это время он узнал о Пути столько всего, что потом с год пересказывал это учёным… Хоронить Сура увезли в Армению, приезжали его брат, бывшая жена и сын Армен; собственно, это у него теперь маленький коньячный заводик, где он делает коньяк в основном для своих и так, чуть-чуть, на продажу. Когда мне становится совсем невмоготу, я звоню Армену и напрашиваюсь к нему в гости…

Я уже на восемь лет старше Сура. Как-то вот так получилось. Само собой.

Бокалы у Веника поразительные — хрусталь с синеватым оттенком и очень тонкой гранью. Откуда они тут взялись, он не помнит. Были всегда. Ну… до революции тут было много золотых приисков, были чуть пониже по реке и богатые сёла — с церквями, трактирами, школами, весёлыми домами… Наверное, с тех пор и сохранились. Дома и дороги тайга сожрала — бокалы хрустальные остались.

Я налил по половинке, и аромат коньяка тут же перекрыл и аромат копчёного ленка, и аромат гречневой каши с монгольской тушёнкой — кстати, самой вкусной тушёнкой в мире, если кто не знает.

— С днюхой, чо, — сказал Веник, топыря ноздри. — Расти большой и дошлый. Скоко тебе стукнуло-то?

— Пятьдесят восемь.

— Пацан ишшо. Вон, деду Роману за девяносто, и чо? Женился, ёба. А ты все один-то? Не вертнулась?

Я помотал головой.

— Ну и… А-ах! Где ты такой душной берёшь-ка?

— В Армении. Можно сказать, под самой горой Арарат.

— Не был, ёба. Хорошо там?

— По-всякому. Люди хорошие… но летом жарко до невозможности. Глазки вылезают. Не всякую баню так натопишь.

— Живут люди… — завистливо сказал Веник, допил, аккуратно закусил брюшком ленка, покрутил головой и кивнул: давай ещё.

И вот так аккуратненько, без фанатизма, мы с ним опустошили литровую бутылку на две трети, когда вдруг подали голос лайки.

Лайка, нормальная охотничья лайка — не пустобрёх. Без дела вы от неё неделями ни звука не услышите. А когда начинает лаять — хозяин понимает почти всё, что собака хочет ему сказать.

Веник, надо полагать, понял, потому что переменился в лице.

— Сиди, Лёха, — сдавленно побормотал он. — Сиди, гляди-ка… сюда гляди… — он поставил посреди стола стальную солонку. — Токо сюда, понял? Глаз не отводи…

— Понял, — сказал я. — Что это?

— Посля-ка, — тихо сказал Веник и тоже уставился на солонку.

Прошло несколько секунд. Голоса лаек приблизились и переместились вниз: под крыльцом у них была берложка. А потом…

Изба качнулась. Качнулась по-настоящему, как лодка на внезапной волне. Звякнули кружки на полках, что-то упало и покатилось. Потом…

Мы стали куда-то проваливаться. Как самолёт в воздушную яму. Долго, долго, очень долго. Так, что кишки скрутило узлом. Потом…

Раздался скрежет. Кто-то гигантским гвоздодёром выдирал гигантский ржавый гвоздь из гигантского бревна. Стены затряслись. С потолка посыпался сор. Потом…

Меня приподняло с лавки — за плечи, за шею, за спину — резко, до хруста в позвоночнике; бокалы, бутылка, тарелки, миски на столе заплясали, и только солонка стояла, как приклеенная; потом неведомая сила перестала действовать, и я рухнул на сиденье. Потом…

Изба снова качнулась. И замерла.

И как-то само собой стало ясно, что всё кончилось. Всё стало ещё неподвижнее, чем прежде.

Лайки неуверенно гавкнули ещё по разу и замолчали.

Не отрывая взгляда от солонки, Веник взял бутылку одной рукой, другой крепко прижал бокал, налил, выпил, потом так же налил мне и подвинул — пей.

Я отхлебнул. Коньяк стал горький, как хина. Через силу пропихнув его в желудок, я поставил бокал на стол и стал ждать.

— Так взаболь и живём-ка, — сказал Веник невнятно. Потом он провёл рукой по губам. На руке осталась кровь. — Язык прокусил, ёба. Ты-то ничо так?

— Да вроде бы… — я мысленно ощупал себя. Ныла прооперированная нога — как до операции она ныла на мороз. А так… ничо так. — Сойдёт. И… э-э…

— Не знаю, — сказал Веник. — Вот, быват. А чо быват… Яша придёт, он тебе всё изложит. Яша, он голова, да.

— Думаешь, придёт?

— А куды он денется. Тут одна дорога-то. Мимо не пробежит… Кашку позобаем?

— Попозже. Что-то мутит.

— Это мы щас поправим…

И мы поправили. Мутить перестало.

Прошло часа два.

А потом моя «Турайя» проснулась и сыграла: «Yo Way Yo Home Va Ya Ray. Yo Way Rah, jerhume Brunnen-G!»

— Опа, — сказал Веник. — Это чо, труба, чо ли?

— Труба, — сказал я. — Похоже, во всех смыслах…

Шеф по обыкновению не транжирил бюджет на спутниковые переговоры, а слал суровые эсэмэски.

— Не знал, что у нас тутока вышки понаставили, — сказал Веник. — Небось старатели, чо?

— Это со спутника, — сказал я, выводя сообщение. — Это, сцуко, без вышек. Везде достанет, кроме полюса…

«_Srotchno_ vozvracshaysya. 12++++. Luboy transp»

Аллюр четыре креста. Ну да, вот прямо по этому снегу.

Я написал: «12++++ ponyal. Sneg/storm +++++. Vylechu pri 1 vozm»

— Вот теперь можно и кашку, — сказал я. — Позобать.

— Чо пишут-то?

— Пишут, что бросай всё и лети до хаты.

— Случилось чо?

Я пожал плечами:

— Думаю, да. Но у нас всё время что-то случается.

Веник вытащил кастрюлю из полушубка, приоткрыл крышку, вдохнул.