Помоги проекту - поделись книгой:
Он действительно каждый день приходил к ней в палату.
Она лежала на спине и молча наблюдала за тем, что он делает.
Она хотела бы отвернуться, но не могла.
Сильнее всего Вику удивляло, что брат — такой ленивый, жирный, всегда полусонный — на самом деле был куда более, что называется, «организованным», чем она.
Взять, к примеру, его вещи. Ведь это только на первый взгляд казалось, что они разбросаны в полном беспорядке. В действительности же он хранил их только в строго отведенных им местах. И страшно злился, просто впадал в бешенство, если кто-то — случайно или умышленно — что-нибудь переставлял или перекладывал. Все свои вещи он расположил так, чтобы иметь возможность в любое время дня и ночи даже с закрытыми глазами мгновенно найти и взять то, что ему требовалось.
Или его распорядок дня. По утрам он просыпался сам, без всякого будильника — вернее, задолго до звонка будильника, — и всегда в одно и то же время. Ел тоже по расписанию — то есть ел он, конечно,
Вика никогда не видела «клад», зашитый в подушке. И даже не видела запасы сахара под кроватью Максима. Зато однажды она увидела кое-что другое — и именно это (по крайней мере
Однажды, собирая свой школьный портфель, Максим случайно уронил на пол какой-то конверт. Вика незаметно подобрала его, сунула за пазуху и только потом, на уроке, заглянула внутрь.
В конверте лежал небольшой календарик с какой-то пестрой картинкой на оборотной стороне. Четыре числа (по одному в каждом из последних четырех месяцев) были обведены красным. И еще четыре других — синим. Напротив синих раздраженно воткнуты знаки вопроса. Все поля календарика заляпаны какими-то непонятными вычислениями, злобными размазанными зачеркиваниями, корявыми восклицательными и вопросительными знаками.
Вика хотела разорвать и выбросить непонятную находку, но странное ощущение — как будто обведенные числа и загадочные вычисления связаны с ней, именно и непосредственно с ней, — мешало ей это сделать и заставляло вглядываться в календарик снова и снова.
Вдруг она догадалась. Менструации начались у нее совсем недавно, всего несколько месяцев назад, и до сих пор окончательно не установились. Но она была абсолютно уверена — к своему ужасу, более чем уверена: красными кружочками он отметил первые дни ее цикла. Что обозначали синие, она так и не поняла. Но это было не важно. Достаточно было красных. Кроваво-красных. Достаточно было того, что он следил за ней — она скорчилась за партой от стыда и отвращения, — подсматривал за ней.
В тот же день она поговорила с матерью и следующей ночью уже спала рядом с ней.
Шестнадцать
Сказка,
Присказка,
Прикована невестка
К стуельцу, к ножке,
К липовой лутошке,
К собачьей норе.
«Или все-таки выйти? Может, самой пригласить? Нет. Вообще не выходить. Постою тут. Слишком много косметики, — в отчаянии думала Вика, изучая себя в зеркале школьного туалета. — Веки вообще не надо было красить. Тем более фиолетовым с блестками — получился совершенно вульгарный вид. И платье надо было надеть длинное. Оно бы хорошо сидело, а это топорщится сзади, приходится все время одергивать. Просто позор. Взяла и испортила себе выпускной вечер».
Дверь распахнулась, и туалет наполнился страстным гудением дискотеки, сбивчивым цокотом каблуков, шипением дезодорантов, смешанным запахом молодого пота и какой-то цветочной химии.
— Фиолетовый плохо? — спросила Вика подругу, щедрой рукой распределявшую содержимое тюбика с крем-пудрой по блестящей поверхности мясистого прыщавого носа.
— Что «фиолетовый»? — меланхолично уточнила подруга, не отрываясь от своего занятия.
— Ну глаза у меня накрашены фиолетовым!
— А, очень хорошо. Нормально. — Подруга перешла к щекам. — Сейчас, кстати, медляк будет.
— Да, — обреченно подтвердила Вика и снова подумала, что лучше все-таки переждать этот самый медляк (уже пятый!) в туалете. Предыдущие четыре были сплошным кошмаром. Весь первый она, как дура, просидела на стуле, прислонившись к стенке. Он, правда, тоже сидел — в противоположном конце актового зала, — но смотрел, кажется, на девочку из своего класса, которая, нелепо пружиня на длинных тонких ногах, с кем-то покачивалась у Него прямо перед носом.
Под быструю музыку Вика танцевала в небольшом кружке одноклассниц. Он не танцевал. Сидел, выпрямившись, на стуле и иногда на нее смотрел. Это обнадеживало. Она старалась все делать правильно и красиво, но не была уверена, стоит ли поднимать во время танца руки вверх, а потом, слегка извиваясь, плавно опускать их вниз, эротично проводя вдоль всего тела, — другие девицы так делали, и смотрелось вроде неплохо. Вика попробовала один раз: подняла руки, стала медленно опускать, но при этом как-то внутренне съежилась, и в итоге получилось совершенно не эротично и даже довольно глупо.
Когда медленная музыка заиграла второй раз, она уже хотела выйти из зала, но по дороге ее перехватил Илюша Гусейнов (самый низкорослый во всем выпуске и со слюнявыми губами), она постеснялась отказаться и танцевала с ним. Это был настоящий позор. Все видели. И Он видел. Илюша был на полголовы ниже ее. Как раз такого роста, чтобы удобно было целовать его в лобик. От него пахло какой-то мазью и ядовитым «Стиморолом». Все время, пока они переминались с ноги на ногу, он затравленно жевал, молчал, а когда музыка стала стихать, облегченно отдернул от нее потные руки, которыми едва прикасался к талии, и быстрыми шагами удалился. При этом оказалось, что дальше был еще целый куплет и все остальные по-прежнему танцевали, а ей пришлось униженно вернуться на свое место. Где она и обнаружила, что у нее порвались колготки и вдоль всей ноги тянется ужасная лохматая стрелка. Так что все последующие быстрые танцы она просидела на стуле.
Третий медляк был «белый» — дамы приглашают кавалеров. Пока она раздумывала над тем, каким именно способом покончит с собой, если сейчас подойдет к Нему, пригласит на танец, а Он откажется, Его уже бойко выдернула с места та самая длинноногая — и, тесно прижавшись к Нему, нарушая все законы ритма (и правила приличия) затеяла что-то вроде ламбады. «Естественно, она Ему нравится, — подумала Вика, осторожно покосившись на соперницу. — Она, во-первых, одета нормально, и колготки у нее целые (Господи, ну почему я не надела длинное, тогда стрелки не было бы заметно!), а во-вторых, она ведь училась с Ним в одном классе… А я в параллельном». Вика снова взглянула на танцующую пару. Они очень оживленно разговаривали. Вот Он опять с улыбкой что-то сказал ей, наклонившись к самому уху (что это? ей показалось, или Он еще незаметно поцеловал ее в шею? — тогда все! тогда все…), и она громко и радостно засмеялась; Он засмеялся вслед за ней.
А самым ужасным был четвертый. Сначала к ней снова подошел (как ему только хватило наглости? видимо, считает, что она самая непривлекательная из всех трех выпускных классов и готова танцевать с кем угодно) Илюша Гусейнов и молча протянул растопыренную пятерню. Она отказалась, и Илюша, безразлично пожав плечами, тут же адресовал пятерню ее соседке. Соседка с тяжелым вздохом пошла. В этот момент Вика краем глаза заметила, что Он встал. Встал. И пошел через зал — в ее направлении. Вика постаралась спрятать под стулом ногу со стрелкой и приготовилась — глядя на Него, не дыша, слушая истерический стук своего сердца. Он явно шел к ней, вот Он уже совсем рядом, сейчас Он… прошел мимо. Она неподвижно замерла на стуле, не решаясь оглянуться, боясь увидеть, к кому именно он направлялся, перед кем из девочек сейчас смущенно стоит, ожидая ее согласия.
Наконец она все же оглянулась — и успела увидеть Его спину: Он выходил из зала. Неужели совсем ушел? Выпускной бал до двенадцати ночи. А сейчас только одиннадцать тридцать. На полчаса раньше? Она все еще в ужасе смотрела в опустевший дверной проем, когда туда вдруг втиснулся бесформенной массой ее брат (а он что тут делает? он же не собирался? ему только на бал…). Вика быстро отвернулась и сделала вид, что рассматривает порвавшиеся колготки. Она стеснялась брата. Краснела при мысли, что все в школе знают. Знают, что она и этот тупой неповоротливый урод живут в одном доме. Едят за одним столом. И шестнадцать лет назад родились одновременно, у одной матери, после того как девять месяцев пролежали, тесно прижавшись друг к другу, в ее животе.
Краем взгляда Вика наблюдала за Максимом. Он мутным взглядом обвел актовый зал, тяжело шагнул внутрь — но передумал и вышел. Она облегченно вздохнула. Посидела еще немного, потом встала, подошла к открытой двери и осторожно высунулась. Брата нигде не было видно — наверное, все же ушел домой. Зато к входу в актовый зал широкими торопливыми шагами приближался Леша Гвоздев. Вика нырнула обратно, в музыку и духоту, и улыбнулась. Он все-таки не ушел. Как хорошо, что он все-таки не ушел.
— Так ты идешь? — спросила подруга. Она уже превратила свое лицо в посмертную маску и теперь большими шумными порциями выплескивала за пазуху ароматное содержимое баллончика с дезодорантом —
— Нет, — неуверенно ответила Вика.
— Как нет? — изумилась подруга.
— Нет.
— Но это же последний медляк!
— У меня колготки порвались, — сказала Вика.
— А, так я тебе дам. У меня с собой есть запасные.
Вика натянула на ноги светло-бежевые колготки с лайкрой, одернула юбку и вышла из туалета.
В коридоре, рядом с актовым залом, стоял Леша Гвоздев и, мрачно нахмурившись, очень сосредоточенно изучал темно-зеленый пупырчатый столб, на котором обычно вывешивались школьные объявления. Приближаясь к нему, Вика одернула юбку, ускорила шаг и подумала, что сейчас уже совершенно невозможно представить его маленьким: в младших классах он был щуплым и слабеньким, как цыпленок. А сейчас стал таким высоким. Таким… недостижимым. Его имя писали на стенах женского туалета девочки из восьмого класса. И она сама однажды написала на стене его имя: Леша. А потом стерла. Леша.
Он прощальным взглядом окинул столб, потом взглянул на нее — грустно и напряженно — и почти шепотом сказал:
— Давай… можно тебя… потанцуем?
У нее закружилась голова. Она одернула юбку и сказала:
— Можно.
И все было так, как она хотела. Так, как она мечтала последние два года. Он звонил ей каждый вечер, и они разговаривали очень подолгу. Они встречались почти каждый день. Правда, к ней он приходил редко — из-за брата находиться дома было практически невозможно: если мать никуда не уходила, им негде было сидеть, кроме кухни (но и там она то и дело появлялась: даже не обнимешься), но когда мать отсутствовала, получалось даже хуже. Ее комната тогда была свободна, но ощущение, что за стенкой лежит на своей вонючей кровати Максим — и в любой момент может встать, подойти к их двери, подслушивать, подсматривать,
Поэтому они либо сидели у Леши (что тоже было не слишком комфортно, потому что она не нравилась его маме — хотя он это и отрицал), либо ходили в кино, либо, чаще всего, гуляли по лесу. И целовались. И обсуждали свою будущую жизнь.
Тот день — жаркое, пронзительно-солнечное августовское воскресенье — был последним хорошим днем в их жизни.
В тот день они гуляли по лесу (и он держал ее за руку, все время держал ее за руку) и смотрели на птиц.
Птиц было необыкновенно много; захлебываясь сварливыми хриплыми криками, похотливо разевая свои окостеневшие, древние клювы, они носились между деревьями — очень низко, почти над самой землей.
— Интересно, что это за птицы? — спросил Леша.
— Наверное, стрижи, — ответила Вика, и какое-то смутное воспоминание — то ли из детства, то ли из забытого сна — неприятно шевельнулось в ней и тут же исчезло.
— Постой здесь немного, ладно? — сказал Леша. — Мне надо… отойти.
Он отошел за деревья — как можно дальше, чтобы она его не видела, — остановился напротив мощного полузасохшего тополя и приспустил джинсы. Подождал немного, пока пропадет эрекция, и прицелился в ствол.
Из-за птичьих криков или из-за собственного журчания он не сразу услышал шаги у себя за спиной. Когда услышал (зачем она за мной пошла? неужели нельзя подождать, пока человек в туалет сходит?), принялся судорожно застегивать ширинку, но молнию заело. И пока Леша раздраженно дергал ее туда-сюда, ему на плечо легла рука, тяжелая и грубая. Не ее рука…
Все еще теребя пальцами расстегнутую ширинку, он повернулся и увидел перед собой Максима.
— Ты помнишь, что я обещал? — шепотом спросил Максим.
— Что… когда? — тоже почему-то шепотом отозвался Леша.
— В четвертом классе. Что я обещал с тобой сделать в четвертом классе.
Леша оставил в покое ширинку, посмотрел Максиму в глаза и только тогда по-настоящему испугался. У Максима были зрачки разного размера. Один колючей маленькой точкой чернел в центре голубого круга. Другой, игнорируя яркое августовское солнце, расползся во всю ширину и был словно обведен тонким голубым фломастером.
«Это значит, у него что-то с мозгом, — подумал Леша и почувствовал, что пот холодными ручейками потек по его спине и животу, — возможно, опухоль… где-то я про такое читал…»
«Дорогая мама. Мы с Лешей уехали путешествовать. Мы давно это решили, но я боялась тебе сказать, потому что ты бы рассердилась из-за института. Не волнуйся — когда мы вернемся (наверное, через год), я сразу пойду учиться. Пожалуйста, не ищи меня. Целую, Вика».
Записка — грязный листочек, весь в каких-то пятнах и подтеках — была прицеплена к дверце холодильника магнитным огурцом. Мать сняла ее, перечитала несколько раз. Почерк дочери — немного торопливый и нервный, — но точно ее. Что она, спятила? Путешествовать?
Она нашла Лешин телефон, позвонила. Ольга Константиновна, Лешина мать, сказала, что ее сын тоже куда-то делся.
— Нет, записки не оставил, — сказала она.
Помолчали.
— Ему бы никогда не пришло в голову… Только вашей дочери могло прийти в голову… — Ольга Константиновна жалобно всхлипнула и повесила трубку.
Конечно, она искала. Все время искала. Аэропорты. Вокзалы. Автобусные станции. Таможни. Списки пассажиров. Фотографии в газете.
Гостиницы. Больницы. Морги. Международный розыск. Милиция. Частные детективы. Гадалки. Они пропали в августе — сейчас уже апрель. Ничего.
А четырнадцатого апреля исчез Максим. Он ушел куда-то под вечер и уже сутки отсутствовал.
Мать решила, что подождет еще пару часов, а потом позвонит в милицию. Поплелась на кухню. Посидела немного над чаем. Отпила пару глотков, остальное вылила. Потом подошла к зеркалу, посмотрела на свое иссохшее, криво зачеркнутое морщинами лицо. «Я стала похожа на мумию, — подумала она. — Я стала похожа на старуху».
Прежде чем звонить в милицию, она захотела еще раз осмотреть комнату Максима. Вдруг все-таки оставил записку — просто она куда-нибудь завалилась?
Привычно задержав дыхание и приготовившись к предстоящему приступу тошноты, она зашла внутрь. Но запах на этот раз был почти нормальный: она открыла окно еще вчера, после его ухода, и за сутки комната хорошо проветрилась.
Тюлевые занавески слегка подрагивали от ветра. Миллионы золотистых пылинок, словно стайка невесомых микроскопических насекомых, самозабвенно барахтались в последних солнечных лучах. Непривычно посвежевшая, доверчиво впускающая в себя пепельные хлопья тополиного пуха, уличные крики и запах бензина комната казалась удивленной и покинутой. Покинутой навсегда.
Записки не было. На всякий случай мать заглянула под стол, за тумбочку и под кровать. Сахар. Как всегда сахар. Но среди полупустых прозрачных упаковок она вдруг разглядела еще что-то. Какую-то тетрадь.
На обложке детскими печатными разноцветными буквами было выведено: ДНИВНИК МАКСИМА.
Она открыла его.
буду вистьи днивник я уже нималинкий скоро иду вшколу. я некому нипакажу днивник
максим 6 лет
я сказал папи што буду вистьи днивник. папа абрадывалсья ипахволил. сказал фсе умныи люди видуд днивник. пишуд туда свайи дила мысли. и папа минья пахволил
А у Вики нет днивника я думаю патамушто ана дура.
я нелюблю бабушку папину маму. навера плохо.
на падбаротке у нийо барадафка из нийо растут усы.
она фся пративная. ана нилюбит нашу маму и плохо воспитывала папу. паэтому папа пиребивает фсю жизнь людей. и она старайа бабушка.
севодня нету некаких мыслей и нет дел тоже. я вынес видро но это ниочень важно.
Поделиться книгой: